— Когда желудок полный, то и голова вроде лучше работает, — сказал Яблочко, закуривая. — Самое время обмозговать положение. Тот синьор наверняка осведомлён о сегодняшних событиях. Интересно, как он поступит теперь? Должен бы отступиться… С другой стороны, картины уплыли, барыша нет, — вернуться же домой с пустыми руками для него хуже смерти. Стало быть, рискнёт переправить человека за деньги. Как думаешь, Ваня, рискнёт или нет?
— Зачем гадать, Иван Мефодьевич? Давайте примем меры предосторожности…
— Это само собой! Но интересно ведь разгадать планы противника. Сам знаешь, в нашей работе часто бывает так, что не за что ухватиться — никаких тебе материалов, никаких зацепок, — а довести дело до конца надо. Вот и приходится залезать в шкуру противника и думать за него.
— По-моему, рискнёт. Подумает, что мы охотились только за картинами, а об остальном ничего не знаем.
— Правильно! — Яблочко встал. — А теперь за дело. Темнеет уже. Пусть Гугуша возьмёт фонарь и заменит дежурного у проходной. Скажи ему, чтобы был осторожен, — иначе недолго и дров наломать…
Гугуша, как всегда, был в хорошем настроении, в чёрных глазах лукавая улыбка. Выслушав мой приказ, он откозырял по-военному:
— Есть быть очень осторожным и дров не ломать! — Немного подумав, добавил — Зачем дрова ломать? Жарко, печку топить не надо!..
После его ухода я сел у открытого окна и ещё раз перелистал дела пассажиров, уезжающих утром на итальянском пароходе.
Нас смущал один из них, по фамилии Григорян, белолицый человек, с маленькими усиками, лет тридцати пяти. В анкете на вопрос о профессии ответил коротко: «Пекарь». Однако его холёный вид и складная русская речь не укладывались в этот ответ. Он меньше всего походил на рабочего человека. Никаких дополнительных материалов о нём у нас не было.
Вдруг за окном послышался крик и вслед за ним выстрел.
Я сунул бумаги в сейф, выскочил в открытое окно и побежал к пристани. Кажется, успел вовремя. У проходной, вцепившись друг в друга, катались по мокрому асфальту двое: Гугуша и человек в одежде итальянского матроса.
— Отставить! — крикнул я, и это подействовало. Матрос и Гугуша одновременно вскочили на ноги.
— Сволочь! Я его вежливо спрашиваю, откуда у него такой пропуск? А он бьёт меня по лицу! — задыхаясь, объяснял Гугуша. — Понимаешь, кацо, пьяного изображал — свистит и нарочно качается! Удара не ждал, на землю упал, но успел за ноги удержать. Он тоже упал, тогда я выстрел дал!
Подошёл Яблочко. Я коротко доложил ему о происшедшем.
— Ведите к нам, разберёмся! — приказал он.
В ответ на предложение последовать за мной (я отлично знал, что никакой он не итальянец, но говорил с ним всё-таки по-французски) матрос, продолжая играть роль пьяного, пролепетал какие-то невнятные слова — смесь итальянского с французским — и показал рукой на выход.
— Не кривляйтесь! — оборвал я его, и он молча пошёл за мной.
Придя к себе, я приказал дежурному по комендатуре сменить Гугушу. Потом занялся задержанным. Спросил, есть ли у него оружие. Он отрицательно покачал головой. Я проверил и извлёк из заднего кармана его брюк маленький никелированный браунинг.
— На каком языке предпочитаете разговаривать — на русском или на французском? — спросил я его.
— Я русского языка не знаю! — Он говорил на хорошем французском языке.
— Скажите, зачем вам понадобилось рядиться в матросскую одежду?
— Я и есть матрос… Кочегар, понимаете?
— Как не понимать! У вас на лице написано, что вы всю жизнь топили котлы, а в часы отдыха изучали французский язык!.. Будете продолжать играть комедию или ответите по существу?
Он пропустил мои слова мимо ушей и, сладко зевнув, сказал:
— Спать хочется!.. Сегодня мы с друзьями изрядно выпили, и голова соображает плохо. Пойду к себе, высплюсь, а утром — к вашим услугам! Отвечу на все вопросы…
— Нет уж, спать вам придётся у нас.
Матрос пожал плечами.
Иван Мефодьевич сидел на диване, покуривал и внимательно слушал наш разговор, хотя ни слова не понимал.
— Ничего, заговорите… — Не успел я закончить фразу, как дверь распахнулась и в кабинет влетел второй помощник капитана, синьор Эрнесто.
— На каком основании вы задерживаете итальянских матросов? — закричал он.
— Прежде всего не кричите! И, если можно, говорите со мной по-французски, — предложил я. — И потом, мы итальянского матроса не задерживали.
— А этот?
— Он не итальянский матрос.
— Это мне лучше знать! Отпустите его.
Я перевёл слова помощника капитана Ивану Мефодьевичу.
— Передай этому господину, что он находится не где-нибудь в колонии, а в Советской России! Мы никому не позволим так разговаривать с нами. Пусть господин помощник капитана командует у себя на пароходе и не вмешивается в наши дела!
Выслушав ответ коменданта порта, синьор Эрнесто так и вскипел от злости. Он грозил пожаловаться итальянскому консулу. Если мы, говорил он, сейчас же не отпустим матроса, то завтра он не возьмёт ни одного пассажира. Он подымет скандал во всём мире, все итальянские пароходы перестанут заходить в русские порты.
— Прежде чем упорствовать, подумайте о последствиях! — пригрозил итальянец.
Я не стал переводить его слова Ивану Мефодьевичу, а ответил сам:
— Вы говорите очень горячо, синьор капитан, но при этом упускаете из виду одно пустяковое обстоятельство. Человек, которого вы хотите выдать за кочегара вашего парохода, не итальянец и никогда не был ни матросом, ни кочегаром. Он — русский. Нужно полагать, что подлинный кочегар находится сейчас у себя в кубрике и пьёт вино на те деньги, что получил от вас. Если вы будете настаивать, мы легко докажем всё это в присутствии господина итальянского консула. И, кстати, попросим господина консула выяснить, по какой причине была сделана попытка незаконно увезти этого гражданина.
— Вы заблуждаетесь! — сказал синьор Эрнесто. И хотя на этот раз голос его звучал не так уверенно, сдаваться он не хотел. — Я это дело так не оставлю! — выкрикнул он напоследок и выбежал из кабинета.
— Ты объяснил ему? — спросил Яблочко, улыбаясь.
Я нагнулся и тихо рассказал план, который только что пришёл мне в голову.
Иван Мефодьевич кивнул в знак согласия, вышел и скоро вернулся.
Мы, все трое, сидели молча. Иван Мефодьевич продолжал курить, задержанный делал вид, что дремлет, а я подготавливал протокол допроса.
Минут через десять вошёл Вася и положил на стол гражданскую одежду: брюки, пиджак.
— Переодевайтесь, — сказал я по-русски.
Мнимый матрос на миг растерялся.
— Переодеваться? — по-русски спросил он.
Мы с Иваном Мефодьевичем расхохотались.
— Оказывается, по-русски вы разговариваете так же свободно, как по-французски! Не стесняйтесь, надевайте гражданскую одежду.
Руки его дрожали. Куда только девалась его бравая осанка! Сейчас, с открытой грудью, в поношенном пиджаке, он имел довольно жалкий вид.
Я не сомневался, что документы, если только они у него были, зашиты под подкладкой, — к этому нехитрому приёму прибегали в то время многие. Я распорол подкладку матросской куртки и — о радость! — извлёк оттуда два лоскута, исписанные химическим карандашом. Первый документ был рекомендательным письмом, по-видимому, адресованным кому-то из руководителей эмигрантского центра за границей, — ещё одно свидетельство того, что у нас продолжает действовать хорошо организованное контрреволюционное подполье.
Документ гласил:
«Ваше высокопревосходительство.
Податель сего, господин Потаржинский Евгений Борисович, направляется к вам для информации и связи, как об этом вы изволили просить.
Многолетние и неоспоримые заслуги господина Потаржинского перед отечеством дают нам основание рекомендовать его вашему высокопревосходительству как заслуживающего полного доверия сотрудника.
Остаюсь преданный вам С. X.
P. S. Евгения Борисовича знают Н. С. и К. В. 26 июля 1921 года».
Второе письмо было адресовано некоему господину Альфреду во Флоренции с просьбой выдать двадцать фунтов стерлингов синьору Эрнесто Сенини и тридцать фунтов Потаржинскому Е. Б. В конце вместо подписи стояли какие-то условные знаки.
— Да!.. Дело поставлено широко! — воскликнул Яблочко, прочитав оба письма. — Теперь, когда ваши карты биты, — обратился он к Потаржинскому, — надеюсь, вы не будете отпираться? Скажите, кто дал вам письмо и через кого вы связались с синьором Эрнесто здесь?
— Я вам ничего не скажу, — нервно зашипел он. — Хоть расстреляйте, всё равно не скажу!
— Что вы, как это можно — расстреливать человека, имеющего такие большие заслуги перед отечеством! — съехидничал Иван Мефодьевич. — Будьте благоразумны, выкладывайте всё!..
Молчал он с удивительным упрямством. Мы с Иваном Мефодьевичем бились целых два часа, но не сумели вытянуть из него ничего путного. Пришлось отправить его в камеру.
— Поезжай-ка, Ваня, в Чека, сдай эти документы и через шифровальный отдел передай в центр подробную информацию, — приказал Яблочко и добавил: — Мешкать нельзя, тут, брат, дело нешуточное!..
Наутро получили директиву: немедленно доставить арестованного Потаржинского в Москву…
Посадка на итальянский пароход заканчивалась. Подняли трапы, пароход дал третий гудок. Наши сотрудники пропустили на пристань толпу провожающих, разносчиков и праздношатающуюся публику.
Я без особой цели прохаживался по пристани. Около парохода шла бойкая торговля. Мальчишки-разносчики предлагали пассажирам фрукты, папиросы. Подсчитав брошенные им деньги, они привязывали к верёвкам маленькие плетёные корзиночки с покупками, а пассажиры преспокойно поднимали их на пароход. И снова, как в первый день, я подумал о том, что при таких порядках все наши усилия и старания не пропускать контрабанду сводились на нет. Через несколько минут эти мои предположения подтвердились. Я увидел, как «пекарь» Григорян, о котором я уже упоминал, бросил на асфальт причала деньги и громко попросил у мальчика с лотком пачку папирос «Сальве». Корзиночка с папиросами только было поднялась в воздух, как я схватил её, взял коробку и сунул в карман.