Он ждал ее в переулке. Поцеловал.
— Когда начнешь учиться машину водить? До персональной с шофером пока еще дорастешь… Да и то вот, видишь, я сегодня на своей приехал, потому что очень хочется к тебе заехать хоть на часок.
Когда они поднялись в квартиру, он обнял ее прямо в прихожей и прошептал в самое ухо:
— Все-таки я не ошибаюсь. Ты — мой очередной успех…
Маша смотрела на экран, с трудом расшифровывая латиницу Володиного e-mail’a, будто вавилонскую клинопись. Уже поняв главное, выловив слово “umer”, она никак не могла совместить его с чужим именем “Mitja”. А потом, убедившись, что не ошиблась, стала разбирать дальше, спотыкаясь на каждом слове, и особенно надолго застряла на неправдоподобно длинном и уродливом “skoropostizhno”.
Она встала и начала ходить взад-вперед по кабинету, бессмысленно повторяя в такт шагам: «Митя — смутьян, Митя — смутьян». Через запрограммированные три минуты текст на экране исчез и запрыгали разноцветные шарики заставки. «Вот сейчас подойду, нажму на клавишу, а там этого нет». Маша вдруг вспомнила доставщицу телеграмм, которой оказались впору Балюнины сапоги 35-го размера. Вот если бы та позвонила в дверь, Маша бы расписалась и теперь держала в руках голубоватый бланк, тогда все, правда, а так — нарисованные воздушные шары.
Но текст не исчез. Маша еще раз прочитала все целиком:
“Mne soobshсhili shto vchera skoropostizhno umer Mitja. Pohorony v chetverg 9 chasov v Botkinskoj. Nado pojti. Zhalko parnja”.
Она поверила в реальность написанного только тогда, когда распечатала сообщение на принтере и смогла взять лист бумаги в руки. Почти телеграмма.
Вскоре пришел Володя. Он впервые позволил себе переступить порог ее кабинета. Дверь оставил открытой. Все это Маша отмечала машинально, не вдумываясь.
— Ну представляешь себе! Стало плохо прямо на операции. Сердце. А вроде никогда не жаловался. Кстати, пора мне к врачу сходить, месяца три кардиограмму не делал, а это после инфаркта недопустимо.
Маша вспомнила, как пугало Митю, что ему запретят оперировать и отправят «в таблицу указкой тыкать».
— Еще как жаловался, боялся только, что в клинике узнают и от операций отстранят.
— Допрыгался, герой. Я за тобой заеду на служебной, по дороге с шофером цветы купим. Так что спускайся без двадцати девять. Досадно, что в четверг похороны, совещание в двенадцать. Ну хоть на вынос съездим. Да, жалко парня.
Володя ушел, а Маша с раздражением подумала: «Других слов у него, что ли, нет?»
Зал прощаний в Боткинской оказался мраморным и красивым. Народу было пропасть. Володя поздоровался с кем-то из одноклассников, передал ей цветы, огромные белые розы. У гроба Машу вдруг зазнобило: Митя совершенно не изменился, как и бывает с внезапно умершими и не мучившимися людьми. Только волосы были зачесаны назад, это портило его лицо, и ей неудержимо захотелось причесать его, как при жизни. «Неужели здесь нет никого, кто мог бы это сделать?» Маша огляделась вокруг. Около гроба не было, как обычно, бросающихся в глаза родственников. «Кто все эти люди? — Она смотрела и смотрела вокруг. — Неужели я самый близкий ему человек? А если бы тогда, на заснеженной аллее, я сказала “да”, сейчас поправила бы ему волосы, встала бы у гроба, взялась за край…» Володя, крепко державший ее под руку, тянул в сторону, чтобы пропустить желающих украсить гроб своими гвоздиками и хризантемами. Не было ни горя, ни страха, только странное ощущение, что от нее чего-то ждут, а она не представляет себе — чего.
Володя все-таки отвел ее от гроба и, наклонившись, стал говорить вполголоса прямо в ухо:
— Близких родственников у него не было, какие-то троюродные. Но что странно, такой обаятельный человек, а нет убитой горем вдовы и не видно скорбящей дамы сердца.
В это время из толпы вышел человек («Главный врач», — шепнул Володя), и начались речи: «врачующий скальпель», «возвращающие зрение руки», «золотое сердце». Коллеги, похоже, были искренни, но по-настоящему трогательны были бывшие пациенты. Неожиданно для нее слово взял Володя, сказал о школьной дружбе, проверенной десятилетиями, и почему-то это тоже звучало искренне.
В конце главный врач объявил, что здесь же, рядом, в церкви будет отпевание, затем — похороны на Головинском кладбище и поминки в конференц-зале глазной больницы.
Вынесли гроб и поставили на катафалк. Все вышли на улицу. Володя приличествующе вздохнул:
— Ну вот и проводили, как говорится, в последний путь. Что делать, все там будем. Пора на работу, Машенька.
Толпа медленно продвигалась вслед за Митей к церкви. Было что-то старомодно-щемящее в этой неспешной веренице людей.
— Я пойду на отпевание, — решительно сказала она.
Володя удивленно поднял брови, пожал плечами.
— Ладно. Я поехал в офис, а водитель за тобой вернется. Совещание, как всегда, ровно в двенадцать.
И ушел. Не попрощавшись.
Маша догнала процессию. Без Володи она почувствовала себя легко и свободно: ее никто не знал, и никто, кроме нее, не знал чего-то очень важного про Митю. Она могла теперь по-настоящему понять, что он больше никогда не позвонит и что последнего его настойчивого пожелания: «Не меняйтесь!» — она не исполнила. Чья-то рука протянула ей свечку, воткнутую в бумажку, чтобы не капал воск.
С каждой минутой службы Маше становилось все горше. Совсем недавно, в Прощеное воскресенье, она слышала похожие слова, только обращенные к живым, но они прошли мимо нее, теперь же она может только просить прощения у Мити и вместе со всеми молиться об отпущении ему всех грехов. Слух вылавливал растасканные на цитаты обрывки: «во блаженном успении вечный покой», «в селениях праведных», «прости ему согрешения вольные и невольные», «последним целованием…» И нелепо, неприлично, в храме, у гроба Машино тело заныло, как никогда прежде, не душа, а оно, грешное, горевало, что отвергло, быть может, единственное свое женское счастье. И всплыло Володино лицо на подушке, увиденное будто в гробу, и в смятении и стыде она закрыла лицо руками. Господи, да что это с ней! Гроб уже выносили, Маша попыталась подпевать «Святый Боже, Святый крепкий…» — и вдруг почувствовала, что все та же, и поклялась Мите «не меняться».
Вышедшие из храма стали рассаживаться в автобусы, а Маша, отойдя к больничной ограде, вынула косметичку и как могла привела в порядок заплаканное лицо.
…Служебная машина стояла у ворот. Через сорок минут на совещании Маша очень аргументированно доказала, что им невыгодно дальнейшее сотрудничество с Чеховским полиграфкомбинатом.
Как любой уважающий себя глава фирмы, первые десять дней мая Володя объявил нерабочими. Само собой разумеется, это стало возможно за счет аврала предшествующих недель, однако никто не роптал: идея сада-огорода или же Барселоны-Антальи уже овладела массами. Маша буквально задыхалась, но все шло на удивление четко, без срывов и истерик, оказалось, что она умеет заранее увидеть узкие места и, как говорили коллеги, «разрулить» грозившие застопорить движение заторы.
Зато вынужденный отпуск оказался невыносим. Володя с женой собрались в Португалию. Он чувствовал себя неловко и всячески уговаривал Машу уехать куда-нибудь, даже грозился молча принести путевку, но она была тверда. Не раз она потом жалела, что не поддалась Володиным уговорам, но в тот момент одна мысль, что придется упаковывать чемодан, уже парализовывала. Когда они с Надюшей отдыхали в Турции, она полушутливо решила, что ездить надо одной и непременно с легендой. Что ж, роль свежеиспеченной вдовы могла бы оказаться ей впору, но было это так пошло, что окончательно убило мысль о возможности поездки куда бы то ни было.
Верочка отправилась с компанией однокурсников в Суздаль, но, по-видимому, что-то сказала отцу, потому что Сережа был внимателен, как никогда, звонил каждый вечер, а как-то предложил съездить за город.
С того неправдоподобно далекого февральского дня Маша из Москвы не выбиралась, погода была замечательная, делать ей было решительно нечего…
— Только не спрашивай, куда поедем, вези куда хочешь, ладно?
— Очень хорошо, тем более что я уже маршрут продумал.
Они долго пробирались сквозь жилые массивы, одинаковые, как пчелиные соты, а когда пересекли Кольцевую дорогу и помчались по широкому шоссе, Маша с удивлением увидела, что деревья уже зеленеют, а на обочинах мелькают золотые головки мать-и-мачехи.
— Сережка, а тебе не странно, что ты взрослый, почти дедушка, и ни мамы с папой, ни Балюни уже нет?
— Еще как! Все думаешь, вот-вот жизнь настоящая начнется, а на самом-то деле она давно катится под уклон…
Маше хотелось вызвать брата на доверительный разговор, после смерти Балюни образовалась пустота, которую никто, кроме кровных родных, не мог занять.
— Помнишь, Балюня говорила: «Друзей выбирают, а родственников — нет». Интересно, муж и жена не родственники, потому что их выбирают?
— Не знаю, наверное.
— А все-таки почему мы с тобой, Сереженька, оказались одинокими, как ты думаешь? Нормальные вроде бы люди.
— Думаю, случайно. Что такое брак? Одна встреча. Клубится некое броуновское движение — пересекутся траектории или нет. Вот ты не спрашиваешь, куда мы направляемся, а мы уже почти приехали. Смотри, ничего не узнаешь?
Маша вертела головой то вправо, то влево, но ничего знакомого не видела. Вокруг тянулись заборы какого-то дачного поселка, и вдруг в просвете между домами мелькнуло водное зеркало, причал и сосны, сосны, сосны…
— Лунёво! — закричала она, и сердце дернулось, как будто нежданно исполнилась главная мечта ее жизни. — Господи, неужели Лунёво?!
Сережа остановил машину и сказал очень серьезно:
— А теперь подумай хорошенько, готова ли ты увидеть, что мест твоего детства уже нет, а все занято двух- трехэтажными каменными джунглями, где обитают новые русские?
— Нет, что-нибудь да осталось.
— Я прямо боюсь тебя выпустить, страшусь энергии возможного разочарования.