Прыгнул он неудачно — в яму, образованную из наваленных глыб.
Я в ту же секунду ударом свалил его на землю. Вероятно, он потерял сознание. Я связал ему руки и, когда он очнулся, вывел на тропу.
Здесь было светлее. Я вгляделся в лицо задержанного и с удивлением узнал в нем дехканина, которого часто встречал у Сары-Сая.
— О, комиссар, — сказал он, также узнав меня. — Жаль, мимо стрелял.
Второй бандит лежал связанный на тропе. Шуляк, хоть и был ранен, крепко скрутил его ремнем.
На рассвете мы привели задержанных на заставу.
Поиск
Тревожные дни переживала застава. Шайка Султанбека рыскала по горам Памира, грабила кишлаки. Эти недобрые вести привез из далекого Кара-боло Фаязов. Ему удалось захватить одного басмача и привести на заставу.
Я зашел в канцелярию. На табуретке сидел пожилой человек с продолговатым сухощавым лицом, поросшим черными курчавящимися волосами.
— Моя не сжигает. Не, не! Султанбек сжигает. — В голосе задержанного был страх.
— Ты по-таджикски говори. Я понимаю. Я такой же таджик, как ты. Только я не граблю и не убиваю людей. А таких, как ты, надо убивать. Каждого басмача надо расстреливать! — кричал в ярости Фаязов.
Задержанный тоже закричал, визгливо, умоляюще:
— Убивай не надо. Мой дети есть. Пять будет…
— А-а-а! Смерти боишься? А отвечать за свои черные дела не хочешь?!.
Начальник заставы зажег спичку, прикурил потухшую папиросу и, уже обращаясь ко мне, сказал:
— Ты понимаешь, комиссар! В Кара-боло сожгли на костре уполномоченного. Русского. Коммуниста.
Фаязов с силой бросил спички на стол и вдавил в консервную банку окурок.
— Видал этого типа? — Он кивнул на сидевшего человека. — Вчера схватил у старухи мешок сушеного тута и вырывает. Та вцепилась, кричит, а он бьет ее плетью.
Наконец задержанного увели. Фаязов все не мог прийти в себя.
— Моя воля — расстрелял бы немедленно! — кусая губы, гневно сказал Фаязов.
— А я бы на твоем месте отпустил его домой.
Фаязов посмотрел на меня с недоумением:
— Как? Грабителя? Басмача?
— Вот о басмачах и басмачестве я хотел с тобою поговорить. Я слушал, как ты допрашивал, что говорил о басмачах, как угрожал расстреливать каждого.
— И ты считаешь, что это неправильно?
— Именно так считаю. Ты глубоко заблуждаешься.
— В чем?
— В оценке басмачей. Кто такие басмачи?
На губах Фаязова дрогнула ироническая улыбка:
— А я, думаешь, не знаю, кто такие басмачи. Я восемь лет против них воюю. Вот ты впервые их видишь и учить меня вздумал: кто такие басмачи. Враги! — крикнул он.
— Конечно, враги. Но в борьбе с ними мы должны помнить, как святая святых, что основная масса басмачества — это тот же народ. Да, да, народ! Это бедняки, батраки, трудовой люд. Одних загнали в шайки силой, других заманили обманом. И только небольшую часть составляют баи, муллы, ишаны, их прислужники, грабители и бандиты. Вот это враги, организаторы и вдохновители. А в большей части басмачи — это трудящиеся, это наши люди, будущие рабочие и колхозники. Мы не уничтожать их должны, а вырвать из лап баев. Вот куда мы обязаны направить свои силы.
Фаязов слушал, нервно постукивая пальцами по столу.
— Ты прав, комиссар, — произнес он, нахмурившись. — Я и сам это знаю. Да ничего не могу с собой поделать… Злости у меня много. Она иногда затуманивает сознание… — Он поднялся. Подошел ко мне и заговорил негромко, дружески: — Неважны наши дела, комиссар. Султанбек развернулся вовсю. Сколотил огромную шайку. Разбил ее на мелкие группы, и они носятся по Памиру, нападают на кишлаки. И знаешь что делают? Грабят скот, угоняют за границу и оттуда везут английское оружие.
— Где сейчас Султанбек?
— Говорят, в Кайтузеке. Но я не очень-то верю этим слухам. К тому же он не сидит на месте. А впрочем, все может быть. — Начальник подумал и вдруг оживился. — Слушай, ты завтра поедешь на девятый пост. Это рядом. Там Прищепа и Максимов. Заверни в Кайтузек и разузнай там у дехкан, где может скрываться банда. Возьми с собой семь человек. Больше дать не могу. Пулемет захвати, гранаты… Может быть, небольшая группа тебе и встретится.
На другое утро мы стали готовиться к отъезду. Семь человек — это немного. Но у нас был ручной пулемет и на каждого — по две гранаты. И, главное, у каждого было горячее сердце.
— Дрожи, Султанбек, Мир-Мухамедов на коня садится! — пошутил кто-то из бойцов.
В полдень мы увидели Кайтузек. Безжалостно жгло памирское солнце. Маленький и убогий кишлак одиноко стоял на берегу горной речушки. Вокруг лежала безжизненная долина, покрытая толстым слоем раскаленной гальки: все серо, все выжжено солнцем — и галька, и приземистые скалы, будто вдавленные в землю, и эти два десятка кибиток. Нигде ни рощицы, ни единого деревца, ни кустика. Только у самой речки, по ту и другую сторону, двумя узкими лентами зеленела жесткая, как проволока, трава, на которой паслись овцы, козы и древние обитатели Памира — мохнатые ленивые яки. Наши кони жадно пили воду. Красноармейцы рассматривали кишлак, курили, прохаживались, разминая ноги после утомительного пути.
— Братцы, ключевая вода! — закричал командир отделения Кравцов, и бойцы мигом очутились у источника.
Откуда-то вдруг взялись ребятишки. Сначала стояли в сторонке, поглядывая на нас со страхом и любопытством. Потом один, постарше, что-то сказал остальным. Всей фразы я не понял, но уловил, что мальчуган успокаивает своих товарищей: это не басмачи, это красные солдаты…
Ребята обступили нас. Мальчуган лет десяти приблизился к Мир-Мухамедову и осторожно потрогал горячий от солнца ствол пулемета. Было столько доверчивости в этом жесте, что даже отъявленные шутники молчали, очевидно почувствовав то же, что и я.
А я смотрел на этих запуганных басмачами ребятишек и думал, что мальчуган неспроста вот так, с доверием, проверяюще потрогал пулемет. Может быть, он почувствовал в этом грозном боевом оружии свою защиту, свою надежду на скорое избавление от вечного страха перед грабителями-басмачами.
И еще почувствовал я гордость за свою Красную Армию, за справедливость ее, за суровое мужество ее солдат, за свою красную пятиконечную звездочку на фуражке…
Из кишлака к нам пришло несколько дехкан, оборванных, худых, изможденных. Остановившись неподалеку, они стали о чем-то совещаться. А мы уже шутили с ребятишками, угощали их хлебом, сахаром…
Вдруг от группы крестьян отделилась пожилая женщина. И, хотя мы ни о чем ее не спрашивали, она показала рукою на ущелье.
— Басмач во, туда пошла.
Дехкане рассказали нам, что банда на рассвете направилась к границе. Около ущелья на песке мы обнаружили множество конских следов. Я скомандовал: «Вперед рысью!» — и мы понеслись по ущелью. Вдруг нам дорогу преградила каменная насыпь. Мы в поводу перевели через нее коней и услышали где-то далеко впереди беспорядочную стрельбу. Кони перешли в галоп. Стрельба то усиливалась, то затихала.
Впереди, на дне ущелья, мы увидели несколько коней. Возле них бегали люди, пестро одетые, бородатые, вооруженные кто английскими винтовками, кто просто кривыми саблями, а кто и мультуками — излюбленным оружием басмачей.
Мы спешились. Кони остались за укрытием, а красноармейцы перебегали, падали в ложбины и ползли к бугру. Тревожно щелкали затворы.
Басмачи штурмовали скалу, нависшую над ущельем. Слышались резкие гортанные окрики — очевидно, команды. Бандиты стреляли, ползли, откатывались назад и опять ползли. На скале никого не было видно, но я знал, что там наш наряд.
Ко мне подполз командир отделения Кравцов:
— Товарищ политрук, их человек сорок.
Я и сам видел, что басмачей раз в пять больше, чем нас. Надо было найти такое решение, чтобы этот численный перевес не оказался для бандитов преимуществом.
— Товарищ Мир-Мухамедов, вы с пулеметом подниметесь вот на эту вершину хребта, — я показал рукою, — и пройдете по нему метров пятьсот. Оттуда и откроете огонь.
— Может, вышлем помощь наряду? — спросил Кравцов. — А то он молчит: видимо, нет патронов.
— Нельзя, Кравцов. Мы же внизу, и они все силы направят на нас.
Короткими перебежками, укрываясь за камнями, мы близко подошли к басмачам и залегли за гребнем камней, который хорошо нас укрывал. Надо было подождать, пока Мир-Мухамедов займет свое место, и тогда уже открывать огонь, чтобы бить бандитов сразу с двух позиций.
Но я допустил ошибку, я поторопился и громко крикнул:
— Огонь!
Прогремел залп. Басмачей со ската как ветром сдуло. Они заметались по дну ущелья. Те, кто был на конях, ускакали в боковое ущелье. Но паника быстро прошла, и басмачи, подстегиваемые все теми же гортанными командами главаря, повернули назад — в нашу сторону. Их было человек двадцать. Вероятно, главарь оставил часть конников в резерве.
Прячась за глыбы, бандиты неумолимо приближались к нам. Я поглядывал на хребет. Мир-Мухамедов молчал.
Перед нами, совсем близко, находилась глубокая ложбина, и басмачи стали один за другим скатываться в нее. Я понял замысел их главаря — накопить силы для атаки.
— Приготовить гранаты! — приказал я, и эта тревожная команда пошла по цепочке до самого Кравцова, который замыкал левый фланг.
Кравцов приготовил и положил гранату на камень около себя, а сам стал целиться из винтовки. Потом я увидел, что граната лежит, а Кравцова нет. Оказывается, Шуляк был ранен в ногу, и Кравцов пополз к нему перевязывать рану.
В эту минуту басмачи закричали и поднялись в атаку. Винтовки и мультуки они держали наперевес, стреляя на бегу. Я видел бородатые лица, но лишь немногие из этих лиц были искажены ненавистью. Большинство басмачей гнал вперед страх. Страх не перед нами, а перед тем, кто прятался за их спинами, перед главарем, который изредка подавал резкие команды. Однако это был голос не Султанбека.
Да, на нас шли не бандиты. Это были дехкане, обманутые баями, возглавлявшими шайку. Но бой есть бой, и в наступавши