х полетели гранаты. Гулкие взрывы, дым… Басмачи откатились назад и залегли в ложбине.
На моем лбу выступил холодный пот. Я еще раз взглянул на хребет, но Мир-Мухамедова не было видно.
Внезапно из бокового ущелья вынесся на конях резервный отряд басмачей. Это были уже не оборванные дехкане, которых гнали угрозами. Это были сытые всадники на хороших лошадях, отлично одетые и прекрасно вооруженные.
— Конная атака! — крикнул Кравцов.
Красноармейцы шарили руками по гранатным сумкам, хотя знали, что гранат нет. Не было их и у меня. Кравцов вытащил две гранаты у Шуляка. Одну он дал Шуляку, другую взял себе. Красноармейцы торопливо заряжали оружие последними оставшимися патронами. Басмачи неслись на нас, размахивая клинками:
— Ала-ла-ла! Ала-ла-ла!..
— Приготовиться к залповому огню! — крикнул я.
И в это время с вершины горы заработал пулемет Мир-Мухамедова. Он словно где-то в небе выбивал свою чистую дробь. Внизу будто бы молотом по скале резко и звонко это повторяло ее, и ущелье наполнялось гулом. Короткие очереди прошивали скачущих басмачей. Лошади шарахались в сторону, падали, всадники вылетали из седел. Басмачи закружились на месте, заметались. А пулемет строчил и строчил. Вот какой-то всадник повернул обратно, за ним пустились остальные, и вскоре все скрылись в боковом ущелье.
Мир-Мухамедов перенес огонь в ложбину. Пешие басмачи выскакивали оттуда и бежали вслед за всадниками. Ущелье опустело. Наступила тишина.
Некоторое время мы приходили в себя, а потом поднялись на скалу, где был наш наряд. Что с ним случилось? Как они выстояли? И живы ли? Все мы с беспокойством думали об этом.
— Это ты, Кравцов, давал такой разгон басмачам? — крикнул вдруг Максимов.
Рядом с ним стоял с перевязанной головой старшина Прищепа.
— А кто же еще? Во мне вся сила, — шутил Кравцов.
Прищепу и Максимова трудно было узнать. Мокрые и грязные гимнастерки, побитые и поцарапанные ложи винтовок. Сами они, осунувшиеся, со следами ссадин и кровоподтеков, выглядели усталыми, измученными.
— Вас, что же, обнаружили басмачи? — спросил я.
— Ни, — ответил Прищепа. — Сами мы их обнаружили.
Оказалось, что заступившие с вечера в наряд Прищепа и Максимов увидели в ущелье басмачей и, зная о том, что мы собираемся утром быть в Кайтузеке, решили задержать их до нашего прихода. Пограничники забрались на эту скалу и открыли по бандитам огонь. Басмачи очень скоро поняли, что на скале всего два человека, и, очевидно, задумали захватить их живьем.
У красноармейцев кончились патроны и гранаты. Они стали отбиваться камнями. Казалось, смерть была неминуема. И как раз в этот момент загремели наши винтовки, а потом заговорил пулемет Мир-Мухамедова.
Мы возвращались на заставу с трофеями. Кравцов и легко раненный Шуляк с гордостью восседали на лошадях, а позади, привязанные за седло, были перекинуты связанные вместе четыре английские винтовки. Некоторые бойцы были обвешаны мультуками и саблями, взятыми нами у убитых бандитов. Раненых басмачи увезли с собой.
Было досадно, что мы позволили банде скрыться, но ведь мы и не рассчитывали встретиться с таким многочисленным противником. Во всяком случае, настроение у нас было отличное. Этот бой горсточки пограничников с сильным врагом лишний раз показал, что басмачи не очень-то уверенно чувствуют себя на советской земле.
Назик
Жена Фаязова Назик прибыла на заставу всего три дня назад, но уже все красноармейцы знали ее, словно она здесь прожила целую вечность. Эта маленькая смуглая женщина с узким выразительным лицом внесла в размеренную, по-мужски строгую жизнь заставы какую-то свежесть. Даже казарма, казалось, посветлела, и два красавца тополя у ворот приветливее встречали прохожих.
Удивительным было и само появление Назик на заставе. Кто мог подумать, что двадцатисемилетняя женщина, одна, без попутчиков решится ехать на Памир? И откуда! Из Ташкента! В такое грозное время! А Назик решилась. Она не признавала никаких трудностей. Трое суток она добиралась до города Ош. Там ей сказали, что дальше ехать опасно — на караваны нападают бандиты. Но Назик и слышать ничего не хотела. Караванщик посадил ее на верблюда. Так она проехала около тысячи километров. А добравшись до Хорога, неделю лежала полумертвая. Когда пришла в себя, расспросила, где служит Фаязов, и выяснилось, что надо ехать еще триста километров. Дальше караваны не шли. Назик отправилась с попутчиками. Иногда ее подвозили на лошади, ишаке, но больше всего приходилось идти пешком. Ночевала где попало: в кишлаках, пещерах, ущельях. Не считала ни дней, ни километров.
Вот и застава. Назик не в силах была переодеться, привести себя в порядок и прямо направилась к домику, на котором алел красный флаг. Было это в субботу. Фаязов проверял наряды на границе, а в казарме шла уборка. По всему двору были разложены матрацы, койки. На веревках сушились портянки, белье, гимнастерки. Под развесистой чинарой на скамейке дежурный по заставе Мир-Мухамедов протирал тряпкой керосиновые лампы. Старшина Прищепа с перевязанной головой считал и складывал на разостланную простынь постельное белье, которое ему сдавали командиры отделений Максимов и Кравцов.
Во двор вошла босая, с узелочком в руках молодая женщина и остановилась около чинары.
— Эй, вояки! Чего не встречаете? — насмешливо и смело окликнула она красноармейцев.
— Гражданочка, сюда нельзя, — закричал дежурный по заставе и побежал к ней.
— Как это — нельзя? — улыбнулась Назик. Некрасивое лицо ее на мгновение стало милым и каким-то лукаво-дерзким.
— Вы же видите — это воинское подразделение! — сказал дежурный.
— Вижу. Застава, — не смутилась Назик.
Непрошеную гостью надо было как-то выпроводить со двора.
Когда Мир-Мухамедов собрался уже это сделать, он увидел на груди незнакомки выглянувший из-под плаща, сильно запыленный, в ободке красной материи орден Боевого Красного Знамени. Такого ордена никто не имел не только на заставе, но и в штабе, даже сам начальник отряда.
— Кто вы такая? — уже другим тоном, с явным уважением, спросил дежурный и цыкнул на красноармейцев.
Те сразу замолчали. Мир-Мухамедов не сводил глаз с ордена.
— Давно бы спросили, — сказала она. — Я жена Фаязова.
— А у него… разве есть жена? — еще больше удивился Мир-Мухамедов.
— Как видите, есть, — сказала Назик. — Что вы так смотрите? Не верите, что такая может быть жена у начальника… босая, запыленная и маленькая. А где Фаязов?
— Он скоро будет, — сказал дежурный. — И все-таки я попросил бы вас…
— Документы? Вот, пожалуйста.
— Вы армянка? — рассматривая партийный билет, спросил дежурный. — А я думал…
— Армянка, дорогой, армянка, другая бы не поехала из Ташкента на Памир искать мужа.
Назик расхохоталась.
— А вы и секретарем райкома были? — продолжал удивляться красноармеец, все больше проникаясь доверием к этой необыкновенной женщине.
— Кем я только не была, дорогой! И секретарем ячейки, и агитпропом, и секретарем райкома, и медсестрой, и бойцом…
Я был в канцелярии и слышал весь разговор. Я тоже не знал, что у Фаязова есть жена, и вышел во двор.
— Товарищ политрук, жена начальника прибыла, — сказал Мир-Мухамедов.
Назик вскинула на меня свои быстрые и чуть удивленные глаза и подбежала ко мне.
— Ой, как вы далеко! — воскликнула она и пожала мне руку. — Прямо не верится, что я уже здесь! Дома! — Тут она взглянула на себя и ужаснулась. — Видали такую грязнулю?
Я повел Назик на квартиру Фаязова. Она не вошла, а вбежала в маленькую комнату, на ходу подняла с пола чайник и поставила на плиту, убрала с подоконника консервную банку, поправила полотенце на гвоздике и оглядела все женским критическим взглядом.
— У-у, какая комнатища, — улыбнулась она не то с грустью, не то с удивлением.
Только сейчас мне бросилось в глаза, как неуютна комната начальника заставы. Возле стены стояла красноармейская койка, посередине — столик, накрытый пожелтевшей газетой. На вешалке, прикрепленной высоко на стене, висели шинель, шуба и сабля. А другая комната была совсем пустая, если не считать ведра с водой. Назик потрогала занавеску, подвинула ведро.
— Вот что значит — нет женских рук. Эх вы, мужчины, мужчины!
Она села на кровать и, прижавшись спиной к стене, откровенно призналась:
— Ох, если бы вы знали, как я устала и как хочу есть!
— Сейчас накормим, — сказал я.
— Это что? Сюда принесут? Еще чего не хватало. Сама пойду. Я не гордая. И заодно кухню посмотрю и с поваром познакомлюсь. Я все должна знать.
Прошло два дня. Назик успела перезнакомиться со всеми красноармейцами, многих уже называла по имени, а Фаязова все не было. По вечерам, когда темнело, под чинарой вокруг нее собирались все, кто был свободен от нарядов. Начинались задушевные беседы, иногда прерываемые взрывами смеха. Они сменялись песней — их Назик знала множество.
Вечером на второй день в воротах появилось два всадника, Назик бросилась к соскочившему с коня Фаязову.
— Назик? Ты? Откуда? Как ты здесь оказалась? — спрашивал Фаязов. Он сжимал своими могучими руками тоненькую Назик и смотрел на нее с восхищением и чуть удивленно.
— Я тебе говорила, медведь ты этакий, что найду тебя на краю света. Вот и нашла, — смеялась счастливая Назик.
— Хорошо, что приехала! Ты даже не можешь себе представить, как хорошо! Но зачем же так рисковать? И сколько ты ехала? — спрашивал он.
— Почти два месяца.
— И как ты перенесла такой путь?
— «Как, как»!.. Я и сама сейчас не верю, что все это выдержала. Но выдержала.
Они шли обнявшись по двору заставы — высокий Фаязов и маленькая Назик. Притихшие красноармейцы провожали их взглядами, и многие, наверное, подумали, что хорошо бы встретить когда-нибудь вот такую же отчаянную и преданную подругу.
А вскоре Назик познакомилась с Савсан. Вот как это случилось.
В девяти километрах от заставы был наш пост Гаргуш. Он находился в долине Вечных Ветров. Ветры дули из семи ущелий. Под скалой в маленькой кибитке помещался пост. Летом здесь было терпимо, а зимой — ад. Холодный ветер пронизывал до костей, выдувал душу из человека, обжигал как огонь. Выстоять ночь на этом ветру было нелегко. Не случайно какой-то пограничный поэт высек на скале слова: