Гаргуш, Гаргуш, ты — кузница людей.
Куешь ты мужество природою своей.
На посту Гаргуш постоянно несли службу четыре красноармейца.
Фаязов как-то утром послал меня на Гаргуш проверить, все ли там в порядке. Уже подъезжая к долине Вечных Ветров, я нагнал Сары-Сая. Он заулыбался, увидев меня, и сказал, что идет пить нарзан. Нарзанных источников здесь было много.
Недалеко от поста мы расстались. Старик свернул на тропу, что вела к источнику, а я поехал дальше. Вдруг впереди на тропинке показалась женщина с ношей на голове. Шла она легко. Лица ее не было видно. Но по походке и по выцветшему красному платью я узнал Савсан и погнал коня рысью. Савсан бросила сверток. Это было ватное одеяло, перевязанное веревкой.
— Куда ты, Савсан?
Она что-то ответила грустно. Ее красивое лицо, прежде такое юное и свежее, было неузнаваемо. Савсан осунулась, и лицо ее поблекло, как после болезни, а под глазами залегли синеватые тени.
Я знал, что Савсан недавно опять поссорилась с Айдаром. Об этом нам с Фаязовым рассказал Вахид. От него мы узнали, что Савсан ушла в кибитку отца, но тот выгнал ее. Назик тоже слушала учителя, хмурилась, покусывая губы, а когда он ушел, объявила, что хочет непременно познакомиться с Савсан.
И ей, и Фаязову, и мне было жаль эту смелую, сильную и такую не похожую на других девушку. Появление ее здесь было неожиданным, но я догадался, что Савсан решила уйти из кишлака.
Я соскочил с коня, взял Савсан за руку и почти силой усадил на траву. Она печально улыбнулась и что-то сказала мне или спросила. Хотя я уже довольно хорошо понимал таджикскую речь, но на этот раз не понял и кивнул головой в знак согласия. Савсан по-своему расценила это. Она быстро расстелила одеяло, села на него и пригласила меня. Я нерешительно подвинулся к ней. Савсан достала из свертка лепешку, отломила половину и дала мне. Потом придвинулась ко мне, будто я так лучше мог ее понять, и быстро заговорила. Среди слов и восклицаний я разбирал отдельные фразы, имена Айдара и Назаршо, которые она часто повторяла. Вероятно, она рассказывала о своей беде, что-то просила. Но говорила она так быстро, что я с трудом улавливал смысл.
Напряжение Савсан возрастало. То, что мы не понимали друг друга, видимо, мучило ее больше, чем меня. Она даже стала делать знаки руками. И вдруг слезы брызнули из ее глаз.
— Савсан, чего ты плачешь? Куда ты уходишь? Из Рына не надо уходить, — говорил я.
Девушка на секунду притихла. Она напрягла все свое внимание и даже подалась вперед, чтобы понять меня, и уловила слово «Рын».
— Рын не надо, мой… — Она махнула рукой в сторону гор.
— Из Рына не надо уходить, — говорил я. — Не понимаешь? Айдар плохой?
Савсан оживилась и закивала головой.
— Айдар муж не надо. Айдар плохая.
— Ты ведь любишь Айдара? — сказал я по-таджикски фразу, которую минуты две складывал по слову в памяти.
— Любишь, любишь, теперь не любишь, — сказала она.
Пришел Сары-Сай. При появлении его Савсан застеснялась, отодвинулась от меня. Сары-Сай по-таджикски очень сухо начал спрашивать ее, почему она ушла от Айдара, а сам вытирал платком вспотевший лоб. Девушка вначале молчала и вздрагивала от его вопросов, как от ударов, потом быстро и сердито стала возражать.
— Спроси, куда она уходит, — сказал я Сары-Саю.
— В Хорог идет. Я сказал, чтобы она у мужа жила, — не хочет.
— Передай ей: в Хорог не надо идти. Пусть у отца живет. Мы поговорим с ним.
— Зачем отца? Муж есть, — проворчал Сары-Сай.
— Айдар — басмач! Сары-Сай — басмач! — вдруг зло закричала Савсан, вскочила и стала быстро связывать одеяло.
Она ни за что не хотела возвращаться в кишлак. Когда я стал ее уговаривать, она гневно взглянула на меня и, схватив свое одеяло, быстро зашагала прочь. Сары-Сай сидел нахмуренный и даже не поднялся. Я догнал Савсан. Она остановилась и смерила меня враждебным взглядом.
— Айдар — не надо, в кибитку — не надо, на заставу пойдешь, будешь работать прачкой, стирать белье, — Сказал я по-таджикски.
Савсан задумалась.
— Заставу пойду, — согласилась она. — Работай будем, кибитка не пойдем.
Мы с Савсан вернулись к Сары-Саю.
— Отведи ее на заставу, — сказал я старику.
И, хотя это было сказано по-русски, Савсан мгновенно все поняла:
— Сары-Сай не пойду!.. Ты, Петр-ака, пойду…
— Тебе придется ждать час или два, — сказал я медленно по-таджикски.
— Буду ждать, — тоже по-таджикски упрямо ответила она.
Проверка поста заняла у меня меньше часа, и вскоре мы уже возвращались домой. Савсан я посадил на коня, а мы с Сары-Саем пошли пешком.
На полпути нам встретился Айдар. Савсан издали заметила знакомую фигуру в черной расстегнутой рубахе, высоких армейских сапогах. Она остановилась, слезла с лошади и испуганно прижалась к скале. Айдар был темнее тучи. Не поздоровавшись, не говоря ни слова, он бросился к Савсан, схватил ее за руку и с силой потянул к себе. Девушка вскрикнула, вырвалась и вновь отпрянула к скале.
Айдар застыл. Глаза гневно блеснули. Он подбежал к Савсан, снова рванул ее за руку.
— Оставь ее! — крикнул я и преградил ему путь.
Айдар схватил меня за грудь и занес кулак для удара, но Сары-Сай удержал его руку.
— Айдар! Айдар!.. — повелительно крикнул он.
Парень отступил. Сары-Сай принялся ласково успокаивать его, а потом стал уговаривать Савсан вернуться к мужу. Но в голосе его воркующе-ласковом почудилось мне что-то неискреннее. Старик то и дело поглядывал на меня, будто ждал моего одобрения. Савсан слушала, отвернувшись, покусывая губы.
Айдар вновь взял ее за руку, но девушка вырвала руку и отбежала, крикнув:
— Мой — комсомол, ты — басмач!
Айдар побледнел, круто повернулся и зашагал в сторону кишлака, а мы свернули к заставе.
Назик и Савсан
— Вот и Савсан! — сказал я выбежавшей к нам Назик. — Она будет жить на заставе.
— Это Савсан? — воскликнула Назик, разглядывая девушку с любопытством. — Хороша, хороша, просто прелесть.
Смущенная Савсан смотрела на нее и, видимо, старалась вникнуть в смысл ее слов. Тогда Назик заговорила по-таджикски. Савсан оживилась.
— Ты таджичка? — спросила она.
— Нет, Савсан, армянка. Родилась в Армении, а выросла в Самарканде и говорю по-таджикски, — улыбнулась Назик.
Потом обе долго говорили; говорили, перебивая друг друга. Савсан показала комсомольский билет, Назик — свой партийный. Они рассматривали их и тихо беседовали, как старые знакомые.
— Вы знаете, — как-то таинственно, будто по секрету, шепнула мне Назик, — эта девушка очень, очень способная. Дай ей знания — и она горы будет ворочать.
С тех пор Назик и Савсан стали неразлучными подругами. Они всюду были вместе. Савсан назначили прачкой на заставе. Стирать она, конечно, как следует не умела. Учила ее Назик.
Савсан быстро осваивала немудреную науку стирки и вскоре уже перестала нуждаться в наставнице. Однако Назик по-прежнему работала вместе с ней.
Стирали они в бане, и вскоре баня стала самым веселым местом на заставе: тут обсуждались житейские дела, шла веселая перепалка с красноармейцами, вечно звенел смех.
Назик, которой, казалось, до всего было дело, первая завела разговор с Фаязовым о том, что внутри всех помещений на заставе надо произвести побелку. И вскоре Прищепа и Фартухов привезли в двуколке два мешка мела, Назик по-хозяйски раскрыла один мешок, потрогала молочно-белые катышки.
— Мало, — сказала она.
— Пока хватит, — ответил Фаязов.
— Что ты? Я же знаю. Не хватит. Это на одну стену. А нам его много надо. И казарму побелить внутри, и снаружи, и кухню, и столовую, и канцелярию, и нашу квартиру. Нельзя жить, как в конюшне!
— Ты, что же, все сразу хочешь? — удивился Фаязов.
— Конечно. Не буду ждать, как ты, два года. Извести н е т, глины н е т, воды н е т! Неправда. Все есть!
Фаязов удивленно прищурил свои весело поблескивающие глаза:
— Это верно. Но зачем вот так, при всех, мужа критиковать?
— А я ведь не только тебя. И Прищепу и Крылова!.. — Назик хитровато взглянула на нас. — Они же твои помощники, и им тоже полагается думать.
— Слышите, Прищепа? Какая тут критика против нас?
— Може ще поихаты? — спросил старшина.
— Правильно. Захвати три лошади, мешки…
— Вот это мужской разговор, — одобрила Назик. — Но это не все. Нужно глины повозку, воды, людей. Тут работы на неделю. Надо же все грехи твои позамазывать.
— Ладно, будет вода и глина.
Из-за этих двух мешков мела неожиданно обычный день заставы превратился в хозяйственный. Фаязов еще ощупывал шершавые, потрескавшиеся стены, а Кравцов уже снимал в казарме лозунг: «Бдительность — наше оружие»; бойцы выносили во двор кровати, тумбочки, постовую одежду, приспосабливали конские щетки для побелки, несли ведра, лопаты. Назик облачилась в фартук из старой простыни. Поварским ножом, длинным, как сабля, она то скребла стену, то, охваченная азартом деятельности, носилась по казарме, по двору, стараясь всех занять работой.
К концу недели все помещения заставы сияли и блестели. Стало приятно зайти в казарму, в столовую, даже в канцелярию.
Решили побелить и школу в кишлаке. Собрались все жители от мала до велика. Стояли, сидели, заглядывали в окна мужчины и женщины, старики и дети. Побелка шла внутри, а снаружи Савсан и несколько девушек мазали стены глиной. И тут я заметил Айдара. Он понуро сидел под дувалом и смотрел в землю.
Когда я подходил к дверям школы, Айдар догнал меня и тронул за плечо.
— Не надо Савсан застава, — прохрипел он, преграждая мне путь.
— Как — не надо? Ты нападаешь на нее, бьешь. Вот она и сбежала на заставу. Что ей было делать? — сказал я по-таджикски.
Айдар застонал.
— Пусть идет кибитка. Мой не трогай будет, — сказал он с тоской.
— Ты это Савсан скажи.
— Савсан не слушает.
— Ты обидел ее.