— «Обидел, обидел»! Ты! Ты все! Зачем разрешаешь Савсан застава? — Он сумрачно взглянул на меня и ушел.
Внутри школы заканчивалась побелка, когда ко мне подошли Назик с Вахидом.
— Петр Андреевич, хорошо, что вы пришли. Мы с Вахидом вспоминали вас.
— Ругает Назик меня и вас, — сказал смущенный Вахид, весь в пятнах мела.
— А как же не ругать, дорогой мой Вахид? В кишлаке родилась комсомольская ячейка. Комсомольцы на ликбез ходят и школу белят. Но, дорогой, их надо вовлекать в общественные дела. А дел этих уйма.
— Подождите, Назик-джан, все будет. Мы существуем всего без году неделя, — сказал Вахид.
Назик положила маленькую ладонь на мускулистую руку Вахида:
— Не обижайтесь, Вахид, но у вас даже представления о комсомольской работе нет, поэтому и дело движется медленно. Это и со мной так было. — Она с укором взглянула на меня. — Давайте, Петр Андреевич, поможем им.
— Поможем, — кивнул я.
С каждым днем неутомимая Назик становилась всем нам ближе. Однажды она объявила, что я должен столоваться у них.
Фаязов поддержал ее:
— Вам лучше, и нам будет веселее, а готовить ей все равно: что на двоих, что на троих.
Мне хотелось получше узнать Фаязова, и я согласился. На другой же день я отправился к начальнику заставы ужинать. Пришел я рано. В коридоре со свистом шумел примус, будто хотел разорваться. На сковороде жарилась свежая рыба. Над ней колдовала Назик. За столом, покрытым белой скатертью, курил Фаязов. Я сел против него. В гости ждали и Вахида. Поэтому квартира и хозяева были немного принаряжены.
Я чувствовал себя неловко и молчал. Фаязов тоже курил молча. Но вот во дворе показался Вахид. Его сопровождал дежурный. Назик побежала встретить учителя, ввела его и усадила рядом с Фаязовым, потом вышла и появилась со смущенной Савсан. Назик подталкивала ее, и та, с залитым краской лицом, упиралась, опустив голову, и не знала, куда деть глаза.
Начался ужин. И тотчас у меня и, вероятно, у Вахида прошло чувство неловкости, а смущение Савсан точно рукой сняло. Как-то незаметно и быстро сумела Назик создать атмосферу простоты и даже веселья, будто за столом собрались давние хорошие друзья.
После ужина мы с Фаязовым вышли покурить в коридор, а Назик подсела к Савсан, и они с Вахидом втроем о чем-то долго беседовали.
Назик и Савсан были неразлучны. Они вместе работали, вместе отдыхали в саду, ходили в горы, по кишлакам.
Не помню уже, для чего я зашел в кишлак. На улице встретили меня Назик и Савсан. Они ходили по кибиткам. Любопытная Назик захотела посмотреть, как живут дехкане, и потянула с собою Савсан.
Назик издали спросила меня:
— Петр Андреевич, вы бывали в кибитках? Ну, тогда пошли с нами. Поможете. Ведь вы уже знаете местные обычаи, а я еще нет.
И мы очутились в кибитке рыжего Кадыра. Парень жевал лепешку и о чем-то спрашивал свою мать Оябегим, еще молодую женщину, сухощавую, с усталым лицом, которая сидела около очага и что-то варила в закопченном горшке. Заметив нас, парень смутился и вышел. А Назик уже наклонилась и беседовала с женщиной. Вокруг очага на земляном полу сидели, ползали и стояли оборванные, полуголые дети, мал мала меньше. Их было восемь, этих черноглазых, замурзанных, худых мальчиков и девочек.
Назик стала спрашивать Оябегим, как она жила раньше, как вышла замуж. Оябегим грустно улыбнулась, потом стала знакомить нас со своими детьми. Незаметно для самой себя она разговорилась. Начала рассказывать, каким раньше был ее родной кишлак, как баи забирали к себе красивых девушек. Охает Назик над рассказом хозяйки и все ее интересует, все удивляет. Пора идти. В который раз Савсан дергает ее за руку, но Назик не обращает внимания. И, когда уже больше нет терпения, Савсан силой уводит ее из кибитки.
— Видели, как живут? Дети голые! Я не могу так. Надо ехать в Хорог, что-то делать, помочь им, — волновалась Назик и тянула меня к Назаршо.
Она спорила в правлении с председателем, убеждала, доказывала и в конце концов добилась того, что женщинам выдали ситец для детей.
Такие посещения повторялись каждый день. И вскоре Назик стала дорогой гостьей в каждой кибитке.
В руках Султанбека
Назик первая заговорила о том, что надо примирить Савсан с Айдаром.
— Эх вы, политрук, — корила она меня. — Коммунист! Мало ли что бывает. Ну, поссорились, молодые еще… Надо их непременно помирить. Айдар любит девушку. Да и она его любит. Я уверена, что это примирение на Айдара подействует благотворно.
Да, Назик была права, И однажды в погожий августовский денек я вместе с Савсан пошел к Айдару, который работал теперь колхозным сторожем и охранял поспевающую, почти готовую к уборке пшеницу.
Айдар и Сары-Сай сидели у дороги и о чем-то беседовали.
— Вот, привел Савсан мирить с Айдаром, — сказал я, чувствуя, что роль примирителя не очень-то мне подходит.
— Правильно, Петр-ака, хорошо! — воскликнул Сары-Сай. — Пусть живут себе!
Айдар встал. И я увидел, каким счастьем вспыхнули его глаза, и порадовался тому, что все получилось так просто. Савсан подошла к юноше; они взглянули друг на друга и, взявшись за руки, молча пошли по дороге. А я посмотрел им вслед и подумал, как много в жизни зависит от человеческой доброты, от хороших и верных чувств друг к другу.
— Новость есть, — вдруг услышал я голос Сары-Сая. — За Ваханским перевалом кто-то убил снежного барса. На скале висит. Никак снять нельзя. Хочешь посмотреть?
На следующий день мы направились к Ваханскому перевалу. Снежного барса я никогда не видел, и интерес к нему был велик. Но главное — мне нужно было по служебным надобностям срочно заехать в кишлак Вахан.
Мы выехали утром. В середине дня были на Ваханском перевале. Привязали коней, задали им корм, стали подниматься вверх. Сары-Сай шел впереди. Вдруг с камня кто-то прыгнул ему на голову и повалил на землю. Я схватился за маузер. Но в ту же секунду кто-то сбил меня с ног. Я упал на щебень. На меня навалилось несколько басмачей. Заломили за спину руки, связали веревкой, накинули на голову мешок. Слышен был шум, топот, крик Сары-Сая. «Вот где конец», — молнией пронеслось в сознании. Как не хотелось умирать! Да еще так бессмысленно и глупо. Меня поволокли по щебню вверх, бросили на траву, сняли мешок. Я зажмурился от яркого света. Вокруг плотным кольцом стояли басмачи, обросшие, в рваных халатах, босые. У многих были английские винтовки. Пришли старики, и среди них — Султанбек в зеленом шелковом халате, мягких сапогах, важный, самодовольный. Он что-то сказал. Двое басмачей бросились ко мне. Они подняли меня и посадили на камень возле Сары-Сая. Солнце заливало потоками лучей удивительно зеленую лужайку, поросшую высокой, свежей, будто выполосканной в воде травой, из которой выглядывали, как пни, большие камни. Под скалой стояли лошади басмачей. В эту минуту, когда чувства мои были до предела обострены, небо мне показалось необычайно синим, солнце — невозможно ярким.
Мои сапоги были исцарапаны, брюки порваны на коленях, фуражка лежала на траве. Султанбек поднял фуражку, отряхнул пыль. Он что-то сказал, и все засмеялись. Затем он положил фуражку на камень рядом со мной, медленно, важно отошел на несколько шагов и долго всматривался в мое лицо.
— Эй, комиссар заставы! — почти ласково спросил он. — Мой знаешь?
— Знаю, ты — Султанбек, — сказал я.
Он закивал головой.
— Султанбек, Султанбек. Твой знаешь. Твой Савсан не дает Султанбек! — захохотал он громко. — Хорош Савсан! — облизывая красные губы, продолжал он. — Зачем заставу берешь Савсан?
Бай подошел ближе. Он что-то сказал Сары-Саю по-таджикски, тот ответил, но я не разобрал что, кажется, что-то о дружбе Сары-Сая со мной. Басмачи заулыбались.
— Твой переговора хочешь? Давай переговоры, — предложил Султанбек.
Он не сводил с меня тяжелого взгляда. Мы не раз вызывали Султанбека на переговоры, но он не являлся. Теперь вспомнил о них.
— Что твой хотел говорить? — сурово спросил он.
— Мы хотели сказать тебе, чтобы ты отпустил своих людей. Пусть работают. И ты иди работать. Никто вас не тронет. Зачем вы разбойничаете, грабите?
— Кто разбойничает? — дико заревел Султанбек, глаза его налились кровью. — Ты большевик разбойничаешь! Ты пришел на Памир!.. Твой хотел Султанбека позвать в гости и убивать? Теперь Султанбек убивай тебя!
Поднялся Сары-Сай и подбежал к баю.
— Убивай не надо! — закричал он.
Султанбек оттолкнул его.
Бай смотрел на меня с такой злобой, будто хотел сжечь своим взглядом, потом резко махнул рукой, и басмачи с диким гиком бросились на меня, схватили за руки и поволокли. Затем подняли и прислонили к скале. Их было человек пять. Они столпились около меня, награждая безжалостными ударами.
Султанбек что-то крикнул, и басмачи отскочили. Я увидел нацеленные на меня огромные, десятизарядные, английские винтовки и басмачей, склоненных, застывших в ожидании. Еще секунда — и я больше не увижу ни этой зеленой травы, ни этих ромашек, ни этого солнца…
Бай крикнул. Басмачи опустили винтовки. Я услышал голос Сары-Сая. Он что-то быстро и повелительно говорил по-таджикски, но я не разобрал слов.
Султанбек подошел ко мне:
— Зачем гоняй скот Султанбека на Алай?
«Почему не расстреливают? — промелькнуло в голове. — Хотят, чтобы я упал на колени, молил о пощаде? Нет, не будет этого!»
И, с трудом овладев собой, я ответил:
— Это не твой скот. Ты награбил его у дехкан.
— Твой отдавай скот Султанбек, мой пускай тебя застава, — сказал он.
— У меня нет скота. Ты знаешь, что мы сдали его в район, а район вернул скот тем дехканам, которых ты ограбил.
— Султанбек не грабил. У Султанбека есть свой скот! Давай моя скот, тысяча баран.
— Ты его за границу угнал и променял вот на эти английские винтовки.
— У-у-у, шайтан! — закричал Султанбек и отбежал. — Стреляйт!
Те же три басмача вскинули винтовки. Вороненые стволы угрожающе покачивались в воздухе, но страх прошел, и меня охватила досада и ненависть. Мне хотелось крикнуть: «Стреляй! Не терзай душу!»