К Айдару подошел Вахид и положил руку на плечо:
— Скажи, Айдар! Скажи. Все равно тебе не уйти от ответа. Наберись мужества!
Айдар виновато взглянул на него и сел на камень, как на скамью подсудимых. Он низко наклонился и смотрел людям под ноги. Потом что-то вскрикнул и схватился обеими руками за голову.
— Обманули! — громко застонал он.
Наступила тишина.
— Кто обманул? — спросил Вахид.
Айдар вскочил и поднял обе руки, как бы защищаясь.
— Не кричите! Не спрашивайте! Я сам все расскажу. Сары-Сай обманул. Он прибежал ночью и говорит: «Иди к озеру, там брат твой умирает…»
— И ты никому не сказал?
Айдар опять поднял руки:
— Никакого брата там не было. Там был Султанбек, который уговаривал идти к нему в банду.
Люди зашумели. Назаршо поднял руку, и шум снова утих.
— Будь они прокляты, Сары-Сай и Султанбек! — закричал Айдар.
Айдара не судили. Его исключили из колхоза, но это для него было тяжелее всякого суда. Он целыми днями сидел в кибитке и не появлялся в кишлаке.
Тревожные дни
Печален был Рын в эти дни. Неумолимо надвигалась недобрая мачеха-зима. Она уже побелила вершины гор, а на рассвете сковывала арыки тоненькой коркой льда, покрывала землю легким туманом инея и холодной тоской проникала в сердца людей. На партийно-комсомольском собрании заставы мы решили всем, чем можем, помочь дехканам. Как раз в эти дни из Хорога нам привезли продовольствие. И все, как один, проголосовали за то, чтобы часть продуктов отдать кишлаку.
В эти дни мы старались чаще бывать в кибитках, чтобы вселять в людей бодрость, веру в то, что советская власть не оставит их в беде. Надо было немедленно о случившемся сообщить в Хорог и, пока не завалены снегом перевалы, доставить хлеб в кишлак…
Как-то раз обходя кибитки, Назик, Вахид и я встретили на улице Айдара. Его трудно было узнать. Он постарел, осунулся. На нем был халат с черной заплатой на груди. Зачем он его надевал? Ведь каждый, кто взглянет на заплату, вспомнит горящие копны, погубленный хлеб. Но Айдар почему-то носил его. Может быть, думал, что не о погибшем урожае, а о его хорошей работе вспомнят люди, увидев его в этом халате. Айдар прошел мимо, не взглянув на нас.
— Обиделся на всех, сидит неделями в кибитке, — сказал Вахид.
— Но так же нельзя! — воскликнула Назик. — Ему надо дело дать, чтобы с людьми был.
— Пытались, — ответил учитель. — Он всех гонит, а Навруза чуть не избил.
Через минуту мы сидели в одной из кибиток на темной, как земля, кошме и грели у очага озябшие руки. В углу согнулся белый как лунь старик с короткой, будто оборванной, бородой и мыл в плоском деревянном тазу ноги. И хотя лицо его было прозрачно-желтое, но на диво бодрое и красивое. Умные глаза зорко глядели на нас. Возле него сидел в грубой, рваной рубашке черноглазый мальчуган и тоже поглядывал на нас с любопытством. Остальные трое детей, одетые в рванье, разглядывали цас со страхом. Совсем молодая женщина на горке одеял что-то шила.
Старик хитровато прищурил глаза.
— Мою ноги, помирать буду, — сказал он по-русски, но не с грустью, а с насмешкой.
— Кто это собрался умирать? — спросил я.
— Али-Атабеков помирай, потом они. — Он кивнул на детей.
— Не беспокойтесь, дедушка, все вы будете жить. — Вахид присел на корточки около Али-Атабекова.
Старик с первых слов вызвал у нас любопытство. Он прекрасно говорил по-русски, и его речь, звучавшая иронически, поразила нас.
— Ну-ну, говори дальше: голода не будет, Хорога везут караван зерна, ну, и рис, сахар. — Али-Атабеков говорил с таким чувством, будто уличал Вахида в чем-то плохом.
— Откуда вы знаете? — с удивлением спросил учитель.
— Ты, сын мой, в каждой кибитке так говоришь, и тебе не верят.
— Точно, дедушка, не верят, — с еще большим удивлением признался Вахид. — А почему?
— А вы знаете, какой слух уже неделю ходит по кишлаку? — спросил старик. — Назаршо мало дали хлеба в Хороге. Почему? В Хороге нет хлеба. И не будет большого каравана, неверные обманывают народ, люди все умрут с голоду…
— Кто это говорил? Кто пустил такой слух? — вмешалась нетерпеливая Назик.
Старик с любопытством и уважением смотрел на маленькую женщину в черной кожанке.
— Никто не знает, дочка.
— Этого не может быть. Кто-то видел, кто-то слыхал, — возразил я.
Старик перевел свой спокойный взгляд на меня и сразу посуровел.
— Басмачи хитрее тебя, комиссар. — В голосе Али-Атабекова прозвучала обида. — Они не ходят, как вы, по кибиткам, а за углом шепнут какой-нибудь старухе. И этот слух колхозники сами разносят по кибиткам, как свою беду, которая обжигает души. Они рассказывают ее в семьях и плачут. А от ваших слов, комиссар, не плачут. Им не верят.
Старик словно ударил меня в самое сердце.
— Правда, дедушка. Но кто вы такой? Вы так все понимаете, все верно говорите, что мы прямо в замешательстве, — говорил Вахид, пристально разглядывая Али-Атабекова.
— Разве так важно, кто я? Человек. Старик, который уже не может двигаться и приехал в свой родной Рын помирать.
— Стариков много в Рыне, но такого всезнающего я встречаю впервые. Вы откуда приехали?
— Из Хорога. Заболел и стар уже, ноги перестали двигаться, и я попросил, чтобы меня привезли в Рын: хочется умереть там, где родился.
Мы ушли из кибитки пристыженные. В тот же день я выяснил, кто такой Али-Атабеков. Этот удивительный старик до революции был переводчиком в казачьем полку, а в 1916 году вступил в партию и пять лет работал связным. Официально он числился караванщиком, перевозил грузы на трассе Хорог — Ош, а на самом деле вместе с грузами переправлял из Ташкента в Хорог партийные документы, литературу; был схвачен, приговорен к смертной казни. Уже солдаты рыли могилу, а он, привязанный к столбу, ждал смертного часа, но восставшие горожане освободили его. Али-Атабеков долго жил в Хороге и всего месяц как приехал в Рын, к дочери. Фаязов знал о его приезде, потому что дочь его принесла на заставу начальнику документы отца, — таков был порядок для всех переселяющихся в пограничную зону. Однако я в те дни был на посту Косарка и ничего об этом не знал.
Вечером ко мне зашла Савсан. Я растапливал свою жестяную печь. Она дымила. Я открыл дверь и, сидя на корточках, подкладывал дрова.
— Садись, Савсан, — пригласил я и подвинулся.
Девушка присела рядом и задумалась о чем-то, глядя на огонь широко раскрытыми глазами.
— О чем ты думаешь? — спросил я.
Она вздрогнула.
— Люди говорят: скоро все умрут.
— Это неправда, Савсан, — с возмущением возразил я. — Советская власть поможет нам.
Девушка вздохнула.
— Знаешь, кто это говорит? — спросил я. — Это говорят враги. Они надеются на то, что люди падут духом, что не останется у них сил бороться с бедой. А мы будем бороться и победим.
— Вы ходите по кибиткам, — помолчав, сказала Савсан. — А людям нужны не слова. Им нужен хлеб.
— Будет хлеб, — заверил я ее. — Обязательно будет. И тех, кто не верит в это, надо убедить в том, что будет. Слушай! — воскликнул я. — Присоединяйся к нам: ко мне, к Назик, к Вахиду. Будем ходить по кибиткам вместе!
На следующий день Савсан пошла с нами. Вместе с Назик заходила она в кибитки, помогала хозяйкам, как могла веселила малышей. Назик рассказывала, что большой караван с хлебом уже близко. И это было правдой. Все видели, как Назаршо и Фаязов собирались в Ишкашим встречать этот караван.
Однажды Назик затащила нас к Айдару. Савсан виновато посматривала на меня. Я не знал, что они заранее сговорились зайти к парню и Савсан захватила о собой кусок хлеба, завернув его в тряпку. Айдар лежал в холодной кибитке в сапогах, в своем залатанном халате, натянув на себя два ватных одеяла. Он еще больше похудел, осунулся, оброс.
Айдар приподнялся и диковато взглянул на меня.
— Чего надо? Уходи! — захрипел он сердито.
Савсан подбежала к нему и сунула в руки узелок. Айдар отбросил его и зло выругался.
Назик присела около него:
— Ну, чего вы кричите?
Она долго и терпеливо успокаивала его, а тем временем мы с Савсан разожгли очаг, принесли воды, налили в закопченный чайник и поставили греть.
Айдар успокоился, но не произносил ни слова. Он жадно ел хлеб, обжигался кипятком и посматривал на нас так, будто мы пришли, чтобы причинить ему зло.
Потом часто Савсан носила ему в кибитку хлеб. Забежит ко мне, смущенная, виноватая, и робко спросит:
— Можно, Петр-ака, я отнесу ему хлеб?
— Отнеси, конечно, чай вскипяти.
— Не хочет. Берет хлеб, а меня выгоняет, — отвечала Савсан и бежала в кишлак.
Она любила Айдара. И мы с Назик видели и понимали это. Мы радовались этому и верили, что скоро Савсан и Айдар снова будут вместе.
Наступила зима. А наступает она на Памире медленно, осторожно. Глянешь утром на гору — она до половины покрыта снегом; на другой день снеговая кайма сползает чуть пониже, потом еще ниже; и вот вся долина в снегу. Памирцы твердо знают: снег больше не сойдет.
Мы охраняли границу на посту Косарка и все посматривали на Ай-Куль: на сколько за ночь шагнула зима. Очень нам хотелось до снега прибыть на заставу.
Обычно на пост Косарка я приезжал на неделю. Проверял службу, проводил политические занятия. А на этот раз здесь задержался надолго. Пошли дожди, и глиняная кибитка поста развалилась. Мы ее срочно начали чинить, чтобы успеть до зимы все сделать.
Фаязов привел на пост новую смену, и первым моим вопросом к нему было:
— Привезли в кишлак хлеб?
— Привезли! Шестьдесят мешков. Люди успокоились. Заходил я к Али-Атабекову. Вместе с Вахидом. Чудесный старик! Ругал нас. Жаль, что не может двигаться. Вот была бы помощь! Настоящий агитатор!
Я невольно вспомнил первую свою встречу с начальником в штабе отряда и его слова о том, что заместитель по строевой части нужен ему куда больше, чем политрук.
— Ты что улыбаешься? — спросил Фаязов.