— Давно мы тебя не видели, комиссар, — приветливо встретил меня Назаршо. — Знакомься, Петр Андреевич, — представил девушку Вахид, — наша учительница ликбеза Иранак Муссоева.
— Вот хорошо, в кишлаке два учителя, — сказал я, пожимая руку учительнице.
— Хорошо-то хорошо, да только не вовремя я прибыла, — сказала Иранак. — Хлеба и так не хватает, а тут еще один рот.
На меня с тревогой смотрели карие узкие глаза.
В кибитке правления было довольно холодно, хотя здесь и стояла железная печь с ржавой перекошенной трубой, выведенной через окно во двор.
Я вышел из правления и направился к медпункту, который организовали Назик и Савсан. Точнее, медпункт организовала Назик. Она взяла на себя добровольно обязанности медсестры, а Савсан ей помогала.
На краю кишлака стояла побеленная, чистенькая кибитка. Я прошел по дорожке, вырытой в снегу до самого порога, и толкнул дверь. Внутри кибитки было уютно, чисто и тепло.
Савсан и Назик мыли ребенка.
— Посмотрите, какой бутуз красивый! — Савсан подняла мальчика на руки и стала вытирать полотенцем, потом надела на него длинную, до пят, рубашку и отдала матери, которая закутала малыша в ватное одеяло и ушла.
— Водой пока лечим, — сказала Назик. — Матери месяцами не купают детей, вот мы приучаем их: специально корыто завели.
Савсан была в белом халате, который ей очень шел. Только сейчас я заметил ее новую прическу и немало удивился. Красивые, длинные косы были обрезаны, и волосы, как у Назик, по-мальчишески зачесаны назад.
— Савсан, а где твои косы? — воскликнул я.
Девушка смутилась, покраснела.
— Комсомол прическа. Я — комсомол. — Она с некоторой растерянностью ткнула себя пальцем в грудь. — Разве плох?
— Нет. Красиво… Ты какая-то совсем новая, — проговорил я неуверенно: мне было жаль ее чудесных кос; в ней теперь было что-то мальчишеское, задорное.
Но это не все. Савсан сбросила халат, и я ахнул. Она была в русском платье из темного ситца, чулках и валенках. Передо мною стояла Савсан, которую невозможно было узнать.
— О, Савсан у нас стала совсем городская! — весело воскликнула Назик, глядя на девушку, как глядит, должно быть, художник на созданную им и нравящуюся ему картину.
Скрипнула дверь, и на пороге появилась женщина в темном халате, согнутая, робкая. Это была совсем еще молодая женщина, но я вначале принял ее за старушку. Голова ее была закутана цветным платком. Только через щелочку блестели глаза. Она прихрамывала. Савсан и Назик усадили ее на скамейку. Пациентка с ужасом посмотрела на меня.
— Петр-ака, иди грейся, — сказала Савсан. — Зебо стесняйся мужчина.
Я прошел во вторую половину кибитки, которая была отгорожена занавесью из простыней. Там потрескивала маленькая печь, сделанная из ведра. Сквозь щели в занавеске я видел, как Савсан и Назик хлопочут возле молодой женщины. Савсан сняла с ее ноги чувяк, закатала выше колен штанину. На коленке у женщины был фурункул, завязанный почерневшей тряпкой.
— Грязная нога. Почему не моете? — по-таджикски упрекнула ее Назик.
Савсан подвинула корыто и стала ловко мыть женщине ногу, потом вытерла ее полотенцем, а Назик прижгла ранку йодом и быстро забинтовала.
— Какие руки грязные! А лицо! Платье! Ай-яй-яй! — стыдила женщину Савсан. — Умываться надо, стирать платье… А какие волосы! — Савсан подергала Зебо за косы, сунула ей мыло и заставила вымыть руки.
Женщина мыла руки с неохотой и вдруг заметила на Савсан новое, невиданное платье. Она застыла в изумлении, потом медленно поднялась, с удивлением и завистью глядя на Савсан, ощупывала влажными пальцами материю, волосы, охала и ахала.
— Хорошо! — сказала Савсан.
Проводив больную, Савсан и Назик прибежали ко мне, потащили за собой в приемную. Откуда-то появился чай в новеньких расписных пиалах, хлеб, головка овечьего сыра. Мы пили чай и разговаривали. И я все больше убеждался в той разительной перемене, которая произошла в Савсан.
— Теперь в кишлаке есть хлеб, — говорила она по-таджикски. — Дехкане спокойны. Амбар полон. На зиму хлеба хватит…
— А как у тебя с Айдаром? — спросил я.
Савсан помрачнела.
— Не нравится ему новая прическа Савсан, — сказала Назик. — Но ничего, обломается. Привыкнет. К новому люди привыкают с трудом. А мы здесь для того и живем, чтобы в кишлаках прочно селилось новое, светлое, современное.
Мы разговаривали, пили чай, шутили и еще не знали, что беда уже нависла над Рыном.
А беда пришла неожиданно. Ночью на заставу прибежал Кадыр.
— Басмачи убили сторожа и увезли весь хлеб! — срывающимся голосом закричал он.
Весть эта пришла с большим опозданием. Басмачи были уже далеко от кишлака.
Красноармейцы выскакивали во двор, на ходу застегивая шинели, седлая коней.
Колонна промчалась по кишлаку. На несколько минут мы остановились около склада, где собралось уже много людей. Назаршо и Вахид показывали нам рассыпанную по снегу пшеницу, выломанную дверь склада. Басмачи бесшумно сняли сторожа и увезли зерно. Кишлак спал.
— В горах я слышал выстрелы, — сказал Назаршо.
— Это наш наряд столкнулся с бандой, — решил Фаязов. — Может быть, он задержит ее до нашего прихода.
Надо было во что бы то ни стало отбить хлеб у басмачей. Мы спешили. Кони скакали галопом. Выбеленное снегом ущелье сверху было затянуто свинцовыми тучами и напоминало тоннель. Впереди, подстегивая шпорами коня, скакал Фаязов. За ним — Кравцов и я. Позади темным шлейфом тянулась колонна.
Километрах в шести от заставы на снегу заплясали зловещие огоньки выстрелов, и ущелье наполнилось гулом. Стреляли со всех сторон. С правого и левого фланга, со скатов, спереди и сзади, снизу и сверху.
Жарким был этот бой. Но нам не удалось отбить у басмачей хлеб.
Усталые, разбитые, возвращались мы на заставу.
— Ну, комиссар, что мы скажем дехканам? — спросил Фаязов. Лицо его было серым, губы дрожали.
— Скажем правду, — ответил я.
— От этой правды людям не будет легче.
Я и сам понимал это. Рухнули все надежды на то, что можно будет продержаться до весны.
Позади тянулась наша поредевшая колонна. Ехали медленно. Надо было везти раненых. Наряд, столкнувшийся с басмачами в горах, погиб. Тяжко было на сердце.
— Может быть, попробовать послать экспедицию в Хорог? — не очень-то уверенно спросил я.
Фаязов вскинул на меня удивленные глаза:
— Бредишь, комиссар. По такому снегу…
— Но ты же мог один пойти к басмачам только с гранатой, — проговорил я. — Разве это легче, чем пробиться через перевалы?
Фаязов молчал. Густые брови его были насуплены.
— Я уверен, если послать несколько бойцов вместе о колхозниками, они пробьются, — сказал я.
Начальник хмуро взглянул на меня, но во взгляде его уже не было удивления.
— Может быть, пробьются… — произнес он.
И через несколько дней кишлак провожал в дальний и трудный путь «хлебную» экспедицию: троих бойцов, которыми командовал Максимов, и семерых колхозников.
Голод
Наша «хлебная» экспедиция вернулась через неделю. Люди не смогли одолеть перевал. Даже первый. А сколько их было на пути!..
Измученные, обросшие, исхудавшие, бойцы и колхозники понуро ехали по кишлаку. Дехкане выходили из кибиток, молча глядели вслед всадникам. Рухнула последняя надежда.
Фаязов угрюмо, покусывая губы, выслушал доклад Максимова.
— Что будем делать, комиссар? — спросил он тихо и встревоженно.
— Надо немедленно созвать открытое партийное собрание, — ответил я. — Решим. Есть еще выход.
— Какой?
— Прищепа скажет, сколько еще своих припасов мы можем выделить дехканам. Поговорим с бойцами; может быть, организуем охоту…
Начальник заставы взглянул на меня повеселевшими глазами.
— Верно, Петр. Охота… И в конце концов не на острове же мы! Обратимся за поддержкой на соседние заставы…
Он впервые назвал меня по имени, просто по имени, очень тепло, по-дружески.
И собрание состоялось. Было решено организовать охоту и попросить помощи на соседних заставах. Фартухов подсказал, что можно еще заняться рыболовством: в озере и в незамерзающих быстрых горных речках много рыбы.
— Отныне, — сказал Фаязов, — помощь кишлаку — это для нас такое же важное дело, как борьба с врагами.
Прямо с собрания мы с Фаязовым, Назик и Прищепой пошли в канцелярию и долго сидели там, подсчитывая, сколько сможем выделить продуктов для кишлака и на сколько времени этих продуктов хватит.
В эти тревожные дни мы усилили охрану границы, но зато совершенно забросили боевую учебу: все наши силы были брошены на спасение людей от голода. Вместе с жителями кишлака мы охотились за козлами, глушили гранатами рыбу в озере и реке, делились своими запасами муки, словом, как могли поддерживали жизнь населения. Работали до изнеможения.
Помню, утром я пришел с границы и сразу же, несмотря на усталость, стал собираться на озеро. Надо было сменить Фаязова. Он глушил рыбу.
Стоял холодный пасмурный день. Под ногами скрипел снег. Вдали показалось озеро. Оно чернело огромным круглым пятном, точно было заполнено не водой, а нефтью. На берегу несколько мальчишек с мешочками, В легких халатах и тюбетейках, посиневшие от холода, они толкаются, прыгают, ожидая рыбы.
Причалила лодка. На берег спрыгнул Фаязов в мокрой шинели. Он пожал мне руку и сказал:
— Тебе, комиссар, придется быть тут до утра. Вот гранаты. Пять штук. До утра хватит. Только будь осторожен.
В лодке оставался Кадыр. Он сбрасывал рыбу на берег. Дети, визжа и толкая друг друга, подбирали ее и наполняли сумки.
— Салом, Крылов, — крикнул Кадыр. — Махорка есть?
— Найдется.
Мы кружили по озеру и собирали рыбу. А когда лодка наполнялась, отвозили к берегу.
Под вечер на смену Кадыру пришла Савсан.
— О, Петр-ака, салом! — сказала она, вытащила из мешочка лепешку и разделила ее на три части. Одну дала Кадыру, другую — мне.
Когда Кадыр ушел, Савсан прыгнула в лодку. Она села напротив меня и постучала по дну сапогами. На ней были ватные красноармейские брюки, старый, засаленный полушубок.