— Савсан, ты сойди на минуту, я взорву гранату, а то рыбы нет, — попросил я.
На середине озера я бросил гранату. Раздался глухой взрыв, и волной так подбросило лодку, что я чуть не вылетел. Пока я причаливал к берегу, широкая полоса озера забелела рыбой. Я понимал, что глушить рыбу — варварство, но что оставалось делать!..
Лодку за лодкой мы с Савсан доставляли рыбу. Работали изо всех сил, стараясь согреться. Но холод все-таки одолевал нас. Растираешь, растираешь руки, потом возьмешь одну рыбу, другую, а за третьей нет сил опустить пальцы в холодную, обжигающую воду.
Окончив работу, мы насобирали хворосту и разожгли костер. Савсан присела на корточки и протянула к огню посиневшие руки. Пламя освещало ее заметно осунувшееся лицо.
— Савсан не хочет умирать, Савсан хочет жить, — вдруг сказала она и посмотрела на меня.
— Умирать? Что ты, Савсан! — возразил я.
— Все здесь будут умирать, — убежденно сказала она. — Думаешь, я не знаю? Ты это тоже знаешь, а молчишь. Смотри, какая зима! Сколько голодных людей! Как их прокормишь? Ну, месяц, а дальше? С Хорога хлеба не привезут. Дороги закрыты.
— Перебьемся как-нибудь. Неправда, вытерпим, выстоим, мы молодые! — возразил я. — И хлеб из Хорога привезут.
Девушка внимательно посмотрела на меня и ничего не сказала.
Вскоре рыбу в озере всю перебили, в реке тоже. Охотники приносили все меньше и меньше мяса. Наступило самое трудное время. Было установлено такое неписаное правило: утром красноармейцы с заставы и комсомольцы кишлака обходили все кибитки и помогали тем, кто был очень плох. Кишлачный Совет, где размещалась комсомольская ячейка, был вроде штаба, в котором распределялись все добываемые продукты, устанавливалось дежурство комсомольцев. Здесь круглые сутки шла борьба за жизнь людей. Душою этой борьбы был Вахид. Он поднимал на ноги весь кишлак. И каждому находил работу. Нет рыбы в озере, есть в реке; нет в одном месте, есть в другом. Надо действовать, а не опускать руки!
— Почему на охоту ходят двое? — кипятился он в правлении. — Я бы послал десять, двадцать человек. Нельзя нам надеяться только на заставу.
Как-то я пришел на дежурство в шесть часов утра. На снегу около порога кибитки, где помещалось правление, Назаршо снимал шкуру с архара, которого принесли охотники. Я знал, что эту тушку он отнесет на склад, где находилось еще тушек семь — запас мяса для больных. Было еще темно. В штабе горела керосиновая лампа. Несколько колхозников толпилось около Вахида. Он на безмене развешивал муку. Это был паек для охотников и рыболовов.
Когда мука была развешана и роздана, охотники отправились в горы, а рыболовы — на реку, мы с Вахидом пошли в школу.
В пристройке под навесом лежали парты, сложенные друг на друга. В бывшем классе на глиняном полу были разостланы одеяла и матрацы. На них в два ряда лежали больные — человек двадцать. Большинство из них не могло двигаться. Люди безразличными глазами смотрели на нас. За ними ухаживали Назик и новая учительница Иранак. Эти две женщины были для них врачами, медсестрами, сиделками и кухарками одновременно: они не отлучались из школы неделями.
— У них одна болезнь — плохое питание, — печально сказала Иранак. Она постарела, сникла, но все-таки старалась держаться молодцом.
Назик спросила:
— Как там мой Фаязов? Кто его кормит?
— Повар беспокоится. Каждый день дает тарелку супу и двести граммов хлеба, — сказал я.
В медпункте нас встретила Савсан, молчаливая, похудевшая. В этой еще недавно уютной кибитке тоже весь пол был устлан больными. Савсан перебралась сюда жить и уже не ходила, как раньше, ловить рыбу.
Из очередного похода по горам вернулись два охотника. Они ничего не принесли.
— Зачем ходить? Какая польза? — ворчали они. — Второй день лазим по Соленой сопке… Ничего нет.
Сидевшие вокруг жестяной печки, установленной посреди кибитки-штаба, сочувствовали им, поили чаем. Здесь был и Айдар. Изредка в последнее время он стал захаживать в кибитку правления. Но по-прежнему был угрюм и ни с кем не разговаривал.
Назаршо только что вернулся из кибитки, где умер от голода старый дехканин. Председатель был потрясен этим несчастьем. Первая смерть в кишлаке!.. Узнав, что охотники вернулись ни с чем, Назаршо угрюмо взглянул на них, и вдруг все то, что накипело у него на сердце, прорвалось и хлынуло наружу, как горячая лава из кратера вулкана.
— А почему вы пришли с пустыми руками? — закричал он. — Да потому, что ходили все только на Соленую сопку. Разве нет других мест? Распугали всю дичь и думаете, она будет дожидаться вас?
И вдруг Айдар встал, молча взял ружье и вышел из кибитки.
Он вернулся в кишлак через день. Сгибаясь, он тащил на плечах огромного архара. Окровавленная голова зверя волочилась по земле. Возле сельсовета Айдар сбросил свою ношу.
Из ближних кибиток сбежались дехкане посмотреть на добычу охотника.
— Где же ты его добыл? — спросил Назаршо.
— На Соленой сопке, — коротко ответил Айдар.
Я видел, как засияли глаза Савсан, какой гордостью за Айдара вспыхнули они. А сам Айдар, казалось, равнодушный к общему восторгу, не слыша похвал, молча побрел в свою кибитку.
Умирают люди
Как изменился наш кишлак Рын! Будто осиротел. Раньше, бывало, подходишь к нему — любо посмотреть. Из каждой кибитки вьется веселый дымок, ходят люди, звенят голоса детей, крутится колесо мельницы, где-то слышится лай собак, где-то горланит петух. А сейчас все замерло, затихло.
Мне сегодня дежурить «по штабу» в кишлаке и заодно надо из склада заставы доставить мешок муки.
Спешу. Под копытами навьюченной лошади громко скрипит снег. Мороз пощипывает щеки.
В холодной кибитке-штабе около маленькой жестяной печи сидит Савсан. Она мелко ломает тоненькие прутики и бросает их в слабо мерцающий огонь. Савсан пришла получить продукты для медпункта и ждала Назаршо.
— Чего ты так поздно, Петр-ака? — спрашивает она устало.
Лицо Савсан заострилось, стало восково-бледным, как у старухи, отчего глаза кажутся неестественно большими, скорбными.
— Савсан, ты ужасно выглядишь, — говорю я с тревогой.
— А ты? — Она проводит пальцами по моей щеке. — Одни кости.
Во второй половине кибитки, где находилось правление колхоза, стоял тандыр, в котором пекли лепешки. Его сложили недавно. Раньше через день, потом через два, а теперь через каждые три дня отец Савсан, Худоназар, выпекал здесь лепешки для всего кишлака. По одной на семью. Этот скудный паек, установленный Вахидом и Назаршо, еле-еле поддерживал жизнь людей.
Пришел Худоназар. Высокий, тощий, сутулый. Он стоял в длинном темном халате, который висел на его сухих плечах, как на палке. Худоназар достал ветку и неторопливо стал сметать с тандыра пыль. Савсан захлопотала около отца. Она принесла хворосту, соломы, разожгла очаг. Я придвинул поближе мешок. Старик вытянул костлявые коричневые, иссеченные морщинами руки. Он грел их над огнем.
Пришли Назаршо и Вахид. Савсан получила продукты и ушла на медпункт.
Вокруг очага начали собираться мальчишки. Худоназар замесил тесто и поставил жестяной таз около очага. Он скатал в комок кусок теста, неторопливо расплющил и, когда тесто приняло форму лепешки, ловким движением прилепил его к горячей стенке тандыра. Дети следили за каждым движением старика жадными глазами. Впереди стояли самые маленькие, сзади — побольше.
Стали сходиться комсомольцы. Они должны были получить лепешки и разнести их по кибиткам.
Вахид взял в руки дымящиеся лепешки и стал раздавать их детям. К нему протянулись десятки маленьких рук.
— Откуда начнем обход? — спросила Назик. Голос у нее был веселый, а вид усталый и измученный.
Решили начать с самой дальней кибитки, на краю кишлака. С нами пошел Навруз.
В темном, как подвал, помещении на полу лежала женщина. Рядом валялось скомканное одеяло. Около женщины сидел мальчик лет семи и совал ей в рот кусочек лепешки.
— Апа, апа, — звал он.
Бронзовое лицо женщины было совершенно неподвижным, губы плотно сжаты. Женщина не подавала никаких признаков жизни.
Заметив нас, мальчик тихо сказал:
— Апа спит и не хочет лепешки.
Мы подумали, что женщина мертвая, и в тревоге кинулись к ней. Назик нащупала пульс. Вдруг веки женщины дрогнули. На нас скосились темные глаза.
— Апа? — тревожно наклонилась над ней Назик.
Женщина молчала. Она уже не могла ни двигаться, ни говорить. Но жизнь еще теплилась в глазах, безучастных, безразличных.
В темном углу я заметил мужчину. Он тоже весь закоченел, не двигался и не открывал глаз, но сердце его еще слабо стучало.
Савсан окинула быстрым взглядом кибитку и сорвала с маленького окна тряпку. В кибитке стало светлее. Девушка нашла кувшин с водой, покрытой тонким слоем льда, и приказала Наврузу:
— Неси дров.
Вскоре в кибитке уже горел очаг, грелась вода. Под руководством Назик я и Навруз растирали спиртом руки и ноги полузамерзших людей. Назик передвинула постель женщины ближе к очагу. А тем временем Савсан привела парня из соседней кибитки. Она отчаянно ругала его. Парень молчал и все поглядывал на горку лепешек изголодавшимися глазами.
— Вот ты и Навруз будете дежурить в этой кибитке, — наказывала Савсан. — Круглые сутки. Полдня — ты, полдня — он. Людей надо обогревать и кормить. До тех пор вы здесь будете, пока они не поднимутся на ноги. Мы с Назик проверим.
Дальше обход Савсан продолжала со мной. Назик осталась с больными.
В очередной кибитке все четверо членов семьи были взрослые и здоровые, но, видимо, давно не вылезали из-под своих одеял. Везде были недопустимая запущенность, грязь и страшный холод. Савсан подняла людей на ноги и заставила протопить кибитку, найти дрова и сварить какие-то коренья. Я тоже стал стыдить пожилого дехканина. Говорил я по-таджикски и сам удивлялся тому, как свободно говорю.
После этого, в какую бы кибитку мы ни зашли, Савсан уже не ахала и не охала, как раньше, а