трю на Айдара. Его глаза сияют. Он машет рукой и, не выдержав, пускает коня в галоп навстречу девушке. И я думаю о том, что настоящая любовь сильнее всего на свете. Это она, любовь, заставила наконец Айдара понять, что теперь, в новое и светлое время, женщина живет не только для того, чтобы, как это бывало прежде, прислуживать мужу, забитая, робкая. А может быть, не только любовь к Савсан победила в Айдаре упрямство и вбитые в него кнутом Султанбека привычки?
Голова каравана заворачивает в кишлак. И уже слышны крики радости, ликования, на глазах женщин — слезы радости.
Я иду с Вахидом навстречу бегущим людям. Вижу кожанку Назик.
— Вахид! — кричит она и целует его и меня. — Как мы вас, дорогие мои, ждали! Как мы волновались за вас!..
Остановился караван, и его со всех сторон окружили ликующие дехкане. Они обнимают, целуют бойцов, односельчан…
Неожиданно передо мною появился Фаязов. Мы по-братски обнялись.
Жмет мне руку Назаршо:
— Большой рахмат тебе от дехкан.
Около коня согнулся Прищепа. Иранак стряхивает с его плаща муку и что-то говорит.
Это был незабываемый день.
А через месяц, когда начал таять снег в горах, пришел приказ о моем переводе на другой участок, за полторы тысячи километров от Рына. Больше я не видел Савсан.
Эпилог
Я сидел на камне возле палатки с красным крестом. Вокруг раскинулся лагерь геологов. В памяти моей живыми картинами вставало прошлое. И еще не верилось, что вот в этой палатке перевязывает раненого геолога она — наша Савсан. Но я слышал ее голос, ласковый, успокаивающий. Он почти не изменился с тех пор, ее чудесный голос…
Два санитара вынесли на носилках раненого. Савсан шла рядом.
— Я сейчас, Петя! — улыбнулась она и наклонилась к больному, поправляя повязку.
Раненого осторожно положили в машину. Заурчал мотор. Переваливаясь, как утка, машина двинулась с места. Савсан проводила ее взглядом и, когда она скрылась за поворотом, вернулась ко мне.
— Кто бы мог подумать, что мы встретимся! — воскликнула она, присаживаясь рядом. — Ну рассказывай. Все рассказывай. Как ты жил, что делал… Я обо всем хочу знать.
— Нет, это я хочу знать обо всем, — засмеялся я. — Вот ты знаешь, Савсан, я сейчас сидел и вспоминал те давние годы. Я обо всем вспомнил. Но я не знаю, что было с тобой, после того как я уехал из Рына.
— А что было… — Савсан задумалась и вздохнула. — Осенью я уехала в Хорог — учиться. Это наша Назик мне помогла. Она сказала, что мне непременно нужно учиться на доктора. Айдар уехал вместе со мной. Вместе учились и работали. В один и тот же день вступили в партию.
— Айдар? В партию? — не поверил я.
— Да. Он стал настоящим коммунистом. И учился замечательно. Ведь я знала: он очень хороший. Иначе и замуж за него не вышла бы… — Лицо ее вдруг потемнело. — Погиб он… Сын у меня растет. Айдар. Такой же богатырь, как отец.
— И, наверно, такой же упрямый, как ты, — добавил я.
— Да, упрямства у него хватает, — кивнула Савсан. — Но это хорошее упрямство. Это — упорство. Ведь я тоже была упорной.
Мы говорили и не могли наговориться. О судьбе некоторых моих бывших друзей-сослуживцев знал я сам, о том, куда девались другие, рассказала Савсан. Фаязов погиб во время войны под Варшавой. Назик живет в Душанбе. Бывший старшина Прищепа сейчас председатель большого колхоза на Украине. Он женат на учительнице Иранак.
— А Мир-Мухамедова я встречала в Алайской долине, — говорила Савсан. — Знатный чабан, Герой Социалистического Труда.
Не знали мы только ничего о Кравцове и Максимове.
От воспоминаний о наших товарищах мы как-то незаметно перешли к воспоминаниям о тех событиях, которых ни она, ни я не сможем, конечно, забыть никогда в жизни. То и дело, перебивая друг друга, мы говорили: «А помнишь?», «А помнишь?»
Справа, в стороне ущелья, послышались звонкие голоса. К нам шли какие-то люди с палками в руках, а рюкзаками за плечами.
— Туристы, — сказала Савсан. — Их здесь много проходит летом.
Она задумчиво смотрела на идущих мимо юношей и девушек, молодых, счастливых, звонкоголосых… О чем думала она? Может быть, о том, что у сегодняшней юности дороги легче. А может быть, о том, что не зря прожили и мы свою юность. Не зря воевали за право теперешней молодости быть счастливой!..
— Я знаю, каким будет наш Памир при коммунизме, — неожиданно сказала Савсан.
— Каким же?
— Он будет огромным курортом. Сюда будут приезжать больные, чтобы лечиться, здоровые — чтобы отдыхать. — Она совсем молодо вскочила и, восторженно прижав руки к груди, огляделась вокруг. — Посмотри, товарищ комиссар, какая красота! Посмотри, какой он, наш Памир! Да разве такая красота сыщется где-нибудь еще на свете!..
Я встал рядом с ней. Далеко, в дымку, словно в глубь веков, уходили молчаливые горные хребты. Облака цеплялись за их вершины. Высоко в небе парили орлы. Памир лежал перед нами, суровый и прекрасный, как наша молодость.
ЗДРАВСТВУЙ, ГРАНИЦА!
«Граница! Какая она?» Этот вопрос я с волнением задирал себе еще дома, в родном моем селе Карыченцах (есть такое на Украине). Думал я об этом и сейчас, хотя уже три месяца пробыл на учебном пункте.
На этом пункте мы занимались, как в школе. Это была школа будущих пограничников. Каждый день — политподготовка, строевая, огневая, тактика… Не ладилось у меня с занятиями. То на стрельбе половина пуль — «в молоко», то на строевой шагаю не так, как надо.
Но особенно плохо приходилось мне на практике по пограничной подготовке — самому главному для нас предмету.
Помню одно из первых занятий. Вывел нас сержант Путилин на местность.
— Рядовой Крыга, вы назначаетесь старшим наряда. Нарушена граница. Действуйте.
Я знаю, что раздумывать нельзя. Принимать решение надо мгновенно, и, еще не вполне уяснив задачу, кричу своему напарнику:
— За мной!
— Отставить! — говорит Путилин. — Что за крик? Нарушитель может быть где-то рядом, а вы кричите, как болельщик на матче «Спартак» — «Динамо».
Молча бегу с напарником по арыку. Сгибаюсь в три погибели. Сержант бежит рядом.
— Рядовой Крыга, вон в тех кустах минут десять назад замечен неизвестный.
— А куда он ушел? — простодушно спрашиваю я.
Сержант багровеет:
— Этого он мне не сказал. И вам не доложил.
Я понял свою ошибку и покраснел.
Мы с напарником подбегаем к кустам, но там никого нет. Ясно — «нарушитель» ушел. А куда? Вот уж действительно не доложил… Огляделся я и увидел груду камней, а из-под них пола шинели торчит. Отвалили мы с напарником камень и увидели Горобцова. Сидит и улыбается.
— Здорово, — улыбнулся и я.
— Отставить! — закричал Путилин.
И я опять понял, что совершил ошибку: ведь это был сейчас не Горобцов, а «нарушитель» границы.
— Руки вверх! — скомандовал я. — Бросай оружие!
Отобрал я у Горобцова карабин, обыскал.
— Что будете делать дальше? — спрашивает сержант.
— Поведу на заставу, — отвечаю я.
— Действуйте…
Провели мы Горобцова метров сто; сержант нас останавливает:
— У нарушителя был фотоаппарат.
— Нет у него аппарата, — возразил я.
— Откуда вы знаете?
— Обыскивали.
— А если он аппарат бросил?
Опять ошибся! Надо было местность осмотреть!..
Конечно, день ото дня наши действия становились все более точными. И все-таки зачеты я сдал на одни тройки. Да еще был рад, что хоть так-то сдал. Кому они будут нужны мои отметки, там, на настоящей границе?!
И вот мы едем на заставу. На настоящую границу. Едем на лошадях, которых нам прислали с заставы. С нами — сержант Путилин. Он сопровождает нас на ту заставу, где служит сам.
Еще на пункте во время учебы я не раз воображал себя стоящим возле пограничного столба. Стою и всем сердцем чувствую: я в ответе за то, чтобы спокойно трудились наши люди, чтобы мирно работали, строили коммунизм… И чтобы никто не мешал нам его строить…
Думал я об этом, и меня охватывала гордость. Ведь отныне я не простой человек. Народ доверил мне великое дело — охранять государственную границу. Так какая же она, граница?
— Вот она, граница, — сказал сержант Путилин, показывая рукой.
Я взглянул в ту сторону, куда он указывал. Река как река. Только вода мутная и течение быстрое.
А дальше — горы. И на нашей стороне и за рекой. Кругом, куда ни глянешь, — горы самых различных очертаний и цветов: бурые, красноватые, как обожженная глина. Они то стоят одиноко, то нагромождены одна на другую и тянутся сплошными цепями. И горы не такие, как, например, Карпаты. Те покрыты лесом, а здесь — голые скалы: ни деревца, ни травинки. Смотрим мы на них и удивляемся.
Сержант наблюдает за нами, посмеивается:
— Ну как, нравится наша природа?
— Ничего, — отвечаю я, — вот горы больно высокие.
— Это что, — говорит сержант, — на нашей заставе они повыше будут.
Наступают сумерки, а мы все едем. Горы действительно становятся все выше и выше.
— Вот скала Пагубная, — объясняет сержант Путилин. — Здесь начинается участок нашей заставы.
Горобцов, который едет вслед за сержантом, вдруг бледнеет, останавливается и сползает с коня. Сержант замечает это и приказывает всем спешиться. Когда я подхожу к тому месту, где только что остановился Горобцов, у меня холодок пробегает по спине: внизу круто поворачивает река, образуя залив и глубоко врезаясь в скалу. А тропа на повороте узкая, и, когда смотришь вниз, кажется, что стремительный поток подкашивает тебя. Невольно хватаешься рукой за скалу — кружится голова. «Вот тебе, — думаю, — и Пагубная!»
Дальше нам до самой заставы часто приходилось спешиваться и снова садиться на лошадей. Тропа иногда шла по таким кручам, что мы двигались с трудом.
И вдруг совсем недалеко от заставы произошла беда. Мы поднимались по узкой тропе. Неожиданно лошадь подо мной резко дернула поводья. Я едва не стукнулся головой о скалу. Припав на колени, моя Ласта медленно сползала в обрыв. Я рванул за повод — лошадь вскочила на ноги. Подбежали Путилин и несколько солдат. Но Ласта уже стояла на тропе. Это произошло очень быстро, и я радовался, что все обошлось благополучно.