— Вот так он каждый раз делает, чтобы не простаивать зря, — комментирует старшина.
Я улыбаюсь. А сам думаю, что и он, этот розоволицый, подтянутый старшина, скоро так же, как и я, будет тосковать вдали от границы по родной заставе, по товарищам своим, по Одноглазому Ворону…
…Вечером мы сидим со старшиной в каптерке. Он угощает меня табачком, радуется, что кончается срок службы и он скоро поедет домой. Я поддакиваю.
Старшина с жаром излагает свои планы на будущее, но вдруг осекается.
— А знаете, жалко все-таки расставаться с границей, — признается он. — Вот родным все стало… Даже Ворон.
Наступает долгая пауза.
— Интересно, кто же ему глаз выбил? — вдруг спрашивает старшина.
— Ворону? — Я внимательно смотрю на собеседника. — Это длинная история.
— Расскажите, — просит старшина.
— Ладно, — соглашаюсь я. — Только наберитесь терпения.
…Позади школа сержантского состава. Меня назначают командиром сабельного отделения. Как сейчас помню: принял я солдат и хожу по двору. Около наблюдательной вышки подзывает меня начальник заставы капитан Егоров.
— Я не сказал, — говорит он, — за вами закреплен конь Ворон. Не забудьте, а то скоро в наряд.
«Борон так Ворон, — думаю. — Какая разница? Все лошади на заставе хорошие». И поверьте, даже ни у кого не спросил, что это за Ворон? Другой бы побежал в конюшню, посмотрел коня, запомнил, где он стоит. А я ничего этого не сделал. Мне тогда не до Ворона было. Первый раз прибыл на Памир, столько впечатлений!
Я ехал на заставу такими обрывами, что голова шла кругом. А тут еще горные реки. Переправлялся через ревущий поток со страхом: вот-вот опрокинет меня и унесет вместе с лошадью.
Только ночью, собираясь в наряд, я наконец спросил у дежурного по заставе сержанта Хайдарова:
— Покажите, который Ворон?
— Ворон? Это вам его дали? — удивляется сержант.
— А что?
— Да так, — мнется он. — Вчера от него отказался один солдат.
— Что, плохой конь?
— Нет, конь хороший, но со странностями. Молодой он еще, месяц как прибыл на заставу.
— Какие же у него странности?
Хайдаров пожимает плечами.
— Говорят, что иногда не слушает всадника… Да вы не тревожьтесь, — тут же успокаивает он. — Ведь такие странности почти у каждого молодого коня есть.
Пошел я в конюшню. В темноте коня как следует не разглядел. Оседлал Ворона, и выехали мы на границу.
Едем вдоль границы, а я все думаю, какие же это странности у моего коня? Идет себе и идет. Нормальная лошадь… Спросил у солдата — не знает.
Впереди — речушка. Через нее переброшено бревно. Пешие наряды идут по бревну, а конные вброд. Речушка небольшая, опасности не представляет, но конь артачится. С трудом заставляю его войти в воду. Вдруг он шарахается назад. Я растерянно соскакиваю и стою по пояс в воде, а солдат смеется.
Обидно мне и стыдно перед солдатом. «Вот она какая, странность!» — думаю, выливая из сапога воду.
— Что же вы мне не сказали? — с досадой спрашиваю я солдата.
— Да у него всегда разные причуды, — отвечает тот. — Сержант Хайдаров с ним который месяц мучается!
Меня охватило чувство обиды. Подсунули негодного коня. Теперь хлебнешь с ним горя.
На другой день я пришел к начальнику заставы:
— Дайте другого коня, товарищ начальник.
Капитан покачал головой:
— Конь закреплен за вами. Воспитывайте его.
— Но зачем же мне плохая лошадь?
— А кто вам сказал, что она плохая? Это отличная лошадь. И вы, товарищ Гавриленко, с выводами не торопитесь. Вы еще не знаете Ворона. А когда узнаете получше, то, я уверен, никому ни за что его не отдадите.
Спорить было нельзя. Я только подумал: «Вот сами бы и ездили на нем», — а вслух сказал:
— Есть узнать получше, товарищ капитан!
Но в том, что капитан прав, я вскоре сам убедился.
Однажды я спешил в комендатуру на комсомольскую конференцию. Со мной ехали делегаты с других застав. Кони у всех как на подбор — крепкие, упитанные, так и рвутся вперед. По тропе полагается ехать шагом, и лишь местами мы пускаем их рысью. Только теперь я понял, в чем сила Ворона. У него необыкновенно крупная рысь. Он не трусит, не прыгает, как другие кони, а идет спокойно, размеренно, словно плывет по воздуху. Я был сзади, а через несколько минут оказался далеко впереди. Многие скачут галопом, пришпоривают коней, но догнать Ворона не могут.
Наконец я останавливаюсь. Меня обступают солдаты.
— Это не конь, а зверь! — восторгаются они с завистью и будто диковину рассматривают Ворона. — Как его зовут?
— Ворон! — с нескрываемой гордостью говорю я. И кличку «Ворон» произношу теперь по-новому.
Но хороший конь требует и хорошего всадника. А кавалерист из меня был, откровенно сказать, неважный.
Как-то на занятиях мы преодолевали препятствия. Ворон берет их изумительно красиво. Начальник заставы то и дело выкрикивает:
— Брать так, как младший сержант Гавриленко!
Я радуюсь, а потом замечаю, что капитан Егоров смотрит на меня довольно хмуро. Вечером он вызывает меня в канцелярию.
— Вы, — говорит, — совсем не умеете сидеть в седле. Когда конь идет на препятствие, задерживаете его, сбиваете; вас выручает Ворон. На другом коне вы бы ни одного препятствия не взяли.
Он поручает сержанту Хайдарову подучить меня, а то, мол, неудобно делать командиру отделения замечания перед строем.
Манеж, на который я раньше смотрел равнодушно, теперь становится моим излюбленным местом. Здесь я почти каждый день занимаюсь с Вороном. Иногда сам, а чаще с Хайдаровым — лучшим кавалеристом заставы. Он показывает мне, как посылать коня на препятствие, рубить клинком, садиться и соскакивать на ходу.
Смотрю я, как легко сам он сидит в седле, — даже зависть берет. А как он рубил двумя клинками. Конь мчится, сверкает над головой то один клинок, то другой, точными ударами рассекает лозу. Ни одна не оставалась несрубленной.
Демонстрировал он свое искусство обычно на Вороне. Конь хорошо понимал его. Я с затаенным дыханием следил, как Ворон, идя на препятствие, быстро перебирал тонкими ногами. Шея его была гордо выгнута, широкие ноздри раздувались.
Хайдаров до самозабвения любил лошадей и эту любовь сумел привить мне. Однако немало пота я пролил, прежде чем научился рубить лозу, как Хайдаров, преодолевать препятствия, делать свечу, заставлять коня ложиться на землю.
Однажды мы шли на охрану границы. Вблизи овринга спешились и повели коней в поводу.
Вдруг овринг затрещал и проломился. Я успел ухватиться рукой за выступ камня, а Ворон сорвался в реку. В первое мгновение я подумал, что конь разбился. Быстрое течение понесло его и скрыло за поворотом. Я кое-как выкарабкался на тропу и побежал назад. Вскоре мне стала видна река на большом протяжении, и я сразу заметил Ворона, который старался выплыть к нашему берегу. Однако течение прибивало его к сопредельной стороне. Потом Ворона затянуло в небольшой заливчик и выбросило на каменную плиту.
Меня охватил ужас. Что делать? Конь на чужой земле. Значит, пропал Ворон!
По телефону соединяюсь с начальником заставы. Он приказывает наблюдать за Вороном. Я спускаюсь к реке. Ворон тоже видит меня и нетерпеливо перебирает ногами.
— Ворон! Ворон! — зову я.
Конь слышит, но не решается прыгнуть в бушующий, мутно-желтый поток. Над ним громоздятся угрюмые, отвесные скалы, к которым невозможно подойти, и это меня несколько успокаивает: если даже на том берегу коня заметят, его не смогут угнать.
— Ворон! Ворон!..
Конь жалобно ржет и мечется из стороны в сторону. Край плиты, на которой он стоит, полого опускается в реку. Ворону стоит только ступить, как течение само прибьет его к нашему берегу. Но он боится, топчется на месте и ржет так жалобно, словно зовет меня на помощь. Вместе с Хайдаровым подбегает начальник заставы.
— Не ожидал я от вас этого, — сурово говорит он.
Я пытаюсь оправдаться:
— Овринг обвалился.
— «Овринг, овринг»! — сердито повторяет он. — Вы, младший сержант, должны были видеть, куда ведете коня.
Я силюсь что-нибудь придумать. Но как, как заставить Ворона спуститься в воду?
— Есть способ выручить коня, — помогает мне Хайдаров.
— Ну? — быстро спрашивает капитан.
— Надо принести сена. Ворон проголодается и, увидев его, переплывет реку.
— Пожалуй, это идея, — соглашается Егоров.
Капитан немедленно послал на заставу за сеном. Вскоре ленивый обозный конь, понукаемый солдатом Кравченко, подъехал к тому месту, с которого я так и не сходил, наблюдая за Вороном.
Взяв клочок сена, я стал приманивать Ворона. Он заржал с каким-то хриплым стоном, но броситься в реку все-таки не решился. Я чуть не заплакал от досады.
— А вы Серко покормите, — внезапно посоветовал Кравченко. — Ворон увидит и разозлится. А со злости-то и переплывет.
Я не очень поверил в это, но все же стал кормить обозного коня.
Ворон рассвирепел. Он затанцевал, встал на дыбы, потом вдруг сделал прыжок и как-то боком, неуклюже погрузился в воду.
— А! — воскликнул Кравченко. — Что я говорил!
Ворон стремительно рассекал волны, борясь с течением. Минут через пять он был уже на нашем берегу.
С тех пор я настойчиво стал приучать Ворона не бояться горных потоков. Десятки раз я переплывал с ним реки, иногда вдруг неожиданно сталкивал в воду с обрыва и, наконец, добился своего.
С каждым днем я все больше и больше привязывался к Ворону. Да и конь привязывался ко мне. Я, чем только мог, баловал своего любимца. Частенько оставлял для коня сахар от завтрака. Ворон уже знал, что у меня в кармане для него всегда есть лакомство, и в конюшне первым делом тыкался в ладонь своим мягким носом: дай, мол, сахару.
Однажды весной мы с сержантом Хайдаровым поехали на охоту. В Джагарской щели нас застал ливень. Мы скоро убедились, что переждать его невозможно, и, промокшие, повернули назад, к заставе.
Настроение было мрачное, как и погода. Глубокая Джагарская щель казалась темной и неприветливой. По каменистому дну петлял ручеек, набухая под тугими струями дождя.