В ленинской комнате, я, конечно, начал перебирать книги. Что ж, совсем не плохо. И если судить по некоторым переплетам, то «читабельность» завидная. Надо будет организовать реставрацию книг. Примитивный пресс, клей, ножницы — вот что для этого нужно.
На полочках — добрый десяток кубков. На стенах грамоты и вымпел — лучшей заставе округа. Красное Знамя комитета комсомола, настолько прижившееся здесь, что вроде перестало быть переходящим. Три года подряд завоевывает его Журавлиная!
А старшина всё водит меня из помещения в помещение.
— Что это?
— Ларек без продавца.
— А это?
— Комната бытового обслуживания.
Умывальник. Столик для бритья. Зеркало. Гладильная доска. Электрический утюг. Машинка. Подворотнички. Пуговицы. Иголки. Нитки...
Здорово!.. Вот бы в наше время такое... А тоже «ходили в передовых».
Побывали на огороде, на бахче. Удивительно, как это всё растет среди камней!
К нам подходят сержанты Котов и Мариенко. Котов отслужил. Завтра уезжает. Мариенко только окончил школу служебного собаководства.
Котов угрюмо молчит. Мариенко весел и разговорчив.
— «Буран» должен ко мне привыкнуть. А сержант Котов говорит, что я только раздражаю овчарку.
— Привыкнет к тебе «Буран», — спокойно отвечает старшина. — А сейчас иди в казарму. К «Бурану» до завтрашнего дня не подходи.
— Да я...
— Иди, иди, Мариенко...
Котов еще больше мрачнеет.
Старшина подбадривает его:
— Ты прав. Нельзя, чтобы у овчарки было два хозяина. И ты к ней не подходи. Запрещаю!
Котов вбирает голову в плечи. Я понимаю: ему тяжело.
— Это уж слишком...
Старшина не реагирует на мое замечание.
— Собирай вещи, Котов. — И после долгого молчания добавляет: — Я ведь тоже был инструктором.
Меня словно осенило. Я вспомнил остроносого, щуплого паренька, занявшего со своей овчаркой первое место на окружных соревнованиях. Неужели это Хабибуллин — сержант с соседней заставы?
Старшина кивает:
— Конечно, я.
Он мало изменился с тех пор. Разве что морщин прибавилось, да волосы поредели...
Ночью я ходил в наряд.
Утром — тяжелая сцена прощания. Уезжает сержант Котов. Старшина Хабибуллин молчит. С вещевым мешком за плечами Котов усаживается в машину.
Неужели он так и не попрощался с «Бураном»?
И вдруг все слышат отчаянный лай, доносящийся из вольера. По тому, как бледнеет сержант, я догадываюсь — «Буран».
...Да, не только нагрудный знак «Отличный пограничник» будет напоминать Котову о далекой заставе. Это я знаю по себе.
...На дороге давно улеглась пыль, поднятая машиной, а мы всё стоим и глядим на дорогу. Потом я перевожу взгляд на новое здание заставы.
— Хорошая застава. — Надо же что-то сказать.
— Титаеву спасибо, — замечает старшина.
Уж не ослышался ли я?.. Ну, повтори же, старшина! Что ты сказал?!
— Капитану Титаеву...
— Якову Титаеву? — уточняю я, вспоминая залитый солнцем перрон и удары станционного колокола, и фуражку, ту самую титаевскую фуражку, что сейчас, завернутая в газету, лежит на книжной полке в моей комнате. Она была со мной все эти годы. Но я ее не носил. Берег как память. И сейчас она здесь. У меня не хватило смелости положить ее в шкаф. Она должна быть на видном месте.
— Почему капитану Титаеву спасибо? — спрашиваю я.
— Он строил заставу, — говорит Хабибуллин. — Такого начальника КЭЧ[14] надо поискать. Уж вы поверьте. Это я как старшина говорю...
Мне вдруг приходит в голову:
— А фуражку капитана Титаева видели?
— Как же! — говорит старшина.
— Известная вещь, — подтверждает Терентьев. Он стоит рядом.
— Из Москвы привез, — с уважением вставляет кто-то из сержантов.
— Он надел эту фуражку, только когда акт подписывал, — начал рассказывать начальник заставы. — Вышел, смотрим — новая фуражка!
— Идемте ко мне, — сказал я.
Широко открыл дверь, шагнул к полке и поднял газету.
— Она?! — спросил я.
Кто же мог не узнать знаменитую фуражку капитана Титаева, Яшки Титаева, моего друга?!
Только, конечно, это была не та фуражка, которую Яшка надел, подписывая акт. Это была его п е р в а я знаменитая фуражка. А ту, другую, он снова сшил. И, кто его знает, может быть, еще кому-нибудь подарил.
Где сейчас Яшка?
Уехал, говорят, с повышением... Я рад за него. И если мы когда-нибудь встретимся, я покажу ему э т у фуражку, честное слово!..
Чем больше я думаю о жизни военных людей и, в частности, жизни пограничников, тем больше прихожу к мысли, что в самой профессии, образе жизни заложены мужество и храбрость, направленные на беззаветное служение Родине. Это само собой разумеющееся свойство и даже быт. Другое дело, как в человеке воспитывается оно, чем побуждается. Безусловно, прав Суворов: «Возьми себе в образец героя»... Образцы героев, примеры славных воинских поступков приходят из прошлого в настоящее и помогают воспитывать воинские традиции.
Может быть, мое вступление слишком общее по сравнению с теми случаями, которые я хочу описать. Но я надеюсь обратить внимание читателя на то главенствующее место, которое в пограничной жизни занимает воспитание солдат.
— ...А вы что, не были молодым?
— Быть то был, а всё-таки с увольнения не опаздывал.
— Он же в первый раз. Не так уж это страшно.
— Очень страшно. И Пантелеева — наказать! Пусть все знают, что поблажек не будет...
Разговаривают начальник заставы Терентьев и старшина Хабибуллин. Видимо, это уже не первый разговор, вот почему меня позвали сюда, в ленинскую комнату.
— Зачем? — говорил я старшине. — Вы — парторг, договоритесь сами.
— Ну вы хоть поприсутствуйте, — ответил Хабибуллин.
И вот я слушаю. Слушаю, как не спорят, а беседуют два товарища, два друга. Терентьев мягче. Он склонен на первый раз простить хорошего солдата.
— Давно мы работаем вместе, старшина, — говорит начальник заставы, — и что же видим? У Пантелеева ни одного взыскания.
— Будет, — резко вставляет Хабибуллин. — Теперь будет!..
Они словно забыли про меня. А я и не вмешиваюсь. Мне интересно, как они решат судьбу солдата. В окно я вижу Пантелеева: сидит на скамеечке, смотрит на горы, и, наверно, не подозревает, что разговор о нем. У Пантелеева резко очерченные губы, с изломом. Мне запомнилось его лицо: худое, жесткое, — лицо волевого человека.
...Представьте пограничную реку, пристань, полтора десятка домиков на берегу. В одном из них живет с родителями, а в другом работает оператор нефтебазы по имени Лидочка, так ее называют все. Лидочка — веселая, умная девушка с длинной русой косой и широко открытыми живыми глазами.
Конечно, в Лидочку влюбился Анатолий Пантелеев, а Лидочка ответила ему взаимностью.
Об этом знали все на заставе, и уже однажды между капитаном и старшиной происходил обмен мнениями:
— А не перевести ли его в другое подразделение? — сказал тогда Хабибуллин. — От греха подальше.
— Но разве любовь — преступление? — резонно заметил Терентьев.
— А может, это не любовь... баловство?..
— По-моему, любовь... Какое же баловство: Пантелеев бывает в доме у Лидочки. Там все привыкли к Анатолию. Знают: отслужит срок — поженятся.
Доводы начальника заставы были основательны, и Хабибуллин смирился. Но вчера Пантелеев опоздал на двенадцать минут.
— Почему опоздали?
Молчит.
— Часы подвели?
— Подвели, товарищ старшина, — отвечает и словно радуется, что подсказали ему.
И тут начинается: старшина не верит. Темнит парень. Не хочет сказать про истинную причину опоздания. А если солдат говорит неправду, значит дело серьезное. Значит, зря считали Пантелеева человеком прямым, значит, не воспитали солдата, а избаловали поблажками: любовь, любовь... И такой солдат на отличной заставе. На о т л и ч н о й!..
— Стойте, стойте. Вы уж слишком далеко забрались, — успокаивает старшину начальник заставы. — Да если бы Пантелеев был плохим солдатом, разве сдал бы инспекторскую лучше всех? Разве бы мы вручили ему нагрудный знак «Отличный пограничник»?..
Вот какой трудный разговор идет. В нем всё лучше и лучше проясняются для меня характеры этих двух людей.
— Ладно, — вдруг решает Терентьев. — Гауптвахта!
Я поражен. Вдруг ни с того, ни с сего!
— За первый-то проступок? — возражает Хабибуллин.
Что они, ролями поменялись?!.
В ленинскую комнату приносят почту. Старшина старательно перебирает письма.
— Есть! — восклицает он. — Мне есть!
— Откуда? — живо спрашивает Терентьев.
— Из Смышляевки.
— От Ярошенко?
— Да.
— Почему из Смышляевки? Он писал, что будет в Куйбышеве.
— Мать у него в Смышляевке.
— Читай, читай! — Терентьев снова мягкий, добрый. Хабибуллин вскрывает конверт.
«Здравствуйте, товарищ старшина! («Вам привет», — говорит Хабибуллин и продолжает чтение).
Пишет вам бывший солдат Геннадий Ярошенко. Немного о себе. Хотел поступить в индустриальный институт. Все предметы сдал на «отлично», а по-английскому — завалил. Сейчас работаю на подшипниковом заводе в Куйбышеве («Вот видите, в Куйбышеве!» — говорит Хабибуллин) в отделе главного металлурга лаборантом и одновременно хожу на подготовительные курсы. Всё равно поступлю в институт.
Мама хочет, чтобы я бросал работу и поступал на дневное отделение. А тетя предлагает на вечернее, чтобы работал и учился. Как вы посоветуете, товарищ старшина, так и поступлю...».
— Пусть на вечерние идет, — замечает Хабибуллин.
Я с любопытством смотрю на старшину. Что же он за человек? А Хабибуллин читает дальше:
«В общем, большое спасибо за воспитание Вам и Василию Андреевичу. («Это вам!» — говорит старшина капитану). Мать говорит: дурь из тебя вышибли. Довольна. Да и я сам...»
Дальше идут приветы.
— Хорошее письмо, — задумчиво произносит Терентьев.