Тот кивнул, совсем по-английски — сухо и коротко.
Дьябл.
— Это у вас что? Испанский? — спросил я.
— Нет, — ответил боксер. — Дьябл — это по-русски. Это анаграмма одного знакомого вам слова.
Ватсон с сомнением поглядел на меня и тихо гавкнул.
— Ах, да… Гм… В общем, это когда буквы в слове переставлены, — сказал боксер.
Я обиделся. Пару секунд я думал, как бы поехиднее ему ответить, но ничего не придумав, грубо сказал:
— Я знаю, что такое анаграмма… мистер Хер Локшолмс.
— И вы туда же, — скучно ответил боксер. — Разумеется, если мраморного дога зовут Ватсон, то боксера, естественно, зовут Шерлок Холмс. Ватсон, скоро вы там? Я потерял интерес к нашему гостю, отдаю его на ваше попечение.
Я сцепил зубы и попытался дотянуться до ножки ближайшего стула. Мне вовсе не улыбалось сделаться игрушкой для мраморного дога чуть не в полтора метра ростом.
— Да вы не волнуйтесь, — сказал боксер. — То, что он с вами сейчас сделает, никакого удовольствия ему не доставит.
Я посмотрел на Ватсона. Тот снова сухо и коротко кивнул. От этого я почему-то слегка успокоился.
— Это просто его долг, — продолжил боксер. — Как врача.
Ватсон гавкнул и вышел из комнаты.
— Юмор, — сказал боксер. Он подошел к полке, стал на задние лапы и вытащил оттуда за ремешок небольшой бинокль. Положил аккуратно на пол. Затем сдернул с кресла маленькую подушку и положил ее на подоконник, усыпанный стеклом и листьями. После этого взял бинокль и умостил его на подушке, неловко помогая себе лапами. В конце концов он засунул обе передние лапы под подушку, наклонил ее вперед и уставился в окуляры.
— Пора, — сказал он. Бинокль соскользнул и крепко стукнулся сначала об подоконник, затем об пол. Я вздрогнул.
— Ничего страшного, — сказал боксер. — Не впервой.
Появился Ватсон. В зубах он тащил бутылку коньяку.
Это было уже слишком.
Дог, осторожно ступая среди осколков, подошел ко мне, поставил бутылку прямо перед моим носом и гавкнул.
— Ватсон просит вас помочь ему открыть бутылку, — сказал боксер. — Если вы ее подержите, то он выдернет пробку.
Ага! Одной рукой я покрепче схватился за бутылку, дог ловко ухватил зубами пробку и вытащил ее.
Коньяк.
Бухло.
Аааааааааааа.
— С-спасибо, — сказал я, осушив бутылку почти на треть. — Правда, спасибо.
Обе собаки сидели рядышком, наблюдая за мной.
— Я бы на вашем месте не торопился с выводами, — заметил боксер. — Этот коньяк вовсе не жест доброй воли. Это анестезия.
Я замер — хотя и до этого не сказать чтобы уж прямо сильно шевелился. Что значит — анестезия?
— Ватсон, прошу вас, — сказал боксер. На меня он не смотрел.
Дог подошел ко мне и, схватив зубами за брючной ремень, перевернул на живот. Я орал как резаный — и рассчитывая на то, что кто-нибудь услышит, и от дикой боли в спине и боку. Затем Ватсон встал на меня двумя передними лапами, одну он поставил на ногу, а вторую на спину — я заорал еще отчаяннее. Нечеловеческим усилием вывернув шею, я увидел, как аккуратным и хирургически точным движением проклятая тварь лишила меня половины задницы.
Ненавижу Англию, подумал я.
И потерял сознание.
Огромная и какая-то особенно круглая луна висела над летним городом. Возле подъезда дома разгорался скандал. Его могло и не быть, если бы милиция и фельдшер с медбратьями были порасторопнее и укатили бы чуть пораньше, но несколько соседей уже покинули свои постели и вовсе не собирались туда возвращаться без того, чтобы высказать свои претензии.
Боксёр и Ватсон чинно сидели на балконе. Перед ними было множество раскрытых журналов. Собаки, одинаково наклонив головы, прислушивались к шуму снизу. Как обычно, соседи прекрасно справлялись с врагами и без них. Голоса утихали — милиция вслед за скорой покинула двор.
Ватсон, шкрябнув когтями по глянцевой бумаге, перелистнул журнал и внимательно уставился на следующую страницу. Боксер смотрел на луну и изредка что-то шептал в лежащий на табурете диктофон.
(В.Карпов)
Мы с тобою там и тут
Светлы.
Наши шеи не берут
Петли.
Шиты головы к телам
Прочно,
Но без эшафота нам
Скучно.
На работу каждый день
Слепо.
Мы уже забыли цвет
Неба.
Кто-то едет отдыхать
В Ниццу.
А у нас одна беда —
Спиться!
Кто ведет меня с тобой
В пропасть?
Это точно не любовь,
Просто
Слишком страшно не писать
Песен.
А для целой жизни я
Тесен.
…И со скукой смертной нет
Сладу.
А спокойствие, оно
Рядом.
Только дайте нам любовь
Срочно.
Мы бессмертные с тобой,
Точно!
Волк-убийца
Вообще говоря, волк пока что не был убийцей. Но очень хотел им стать. Так часто бывает: подростковый максимализм, гормональный шторм, и вот юное существо даёт себе клятву ни-в-чём-ни-в-чём не походить на своих родителей, и определённое время это (не походить на родителей) ему (юному существу любого пола, вида и семейства) даже удаётся. Некоторые в этом состоянии умудряются ожениться, наплодить детей и благополучно умереть в счастливом осознании того, что Клятва В Углу Коленями На Горохе выполнена на все сто.
Но основная масса через энное время начинает маяться.
Волк-убийца маялся.
— Чего ты маешься, — говорил ему его друг, олень. — Пойдем лучше кору жрать ивовую.
Волк с плачем бросал в изящного тупицу смерзшимся снегом. Олень, хмыкая, убегал к реке и ивам. Он, в отличие от волка, жил в полной гармонии с собой — был мощен, красив, рогат, жрал мох, кору и подъедал хомячьи запасы, потому что стояла зима и было не до церемоний. Дружба же с волком у него не вызывала никакого диссонанса, потому что олень был туп, как и любой веган.
Расставим же декорации, обрисуем ситуасьон, в общем, закрутим короткую, но тугую пружину нашего рассказа. Волк, в принципе, жил бы не тужил, если бы злосчастный волчий фатум регулярно не подкидывал ему испытаний его убийцевости. Вот и сейчас волк услышал, затем почуял, а затем и увидел, пробежавшись чуток на запах, двоих детишек, что попёрлись за каким-то лешим в лес зимой. После чего, естественно, заплутали и теперь жгли костёр под небольшим холмиком, предположительно в ожидании помощи. Волк и олень сидели, урбанистически выражаясь, за углом этого холма, и ждали неизвестно чего. Волк тосковал; вот он, шанс стать убийцей, а он опять его прошляпит. Прошляпит-прошляпит, сомнений нет. Олень же всячески старался его подбодрить.
— Давай я их убью, — сказал он. — Забодаю нафиг, как весной. А всем скажем, что это ты.
— Пшёл вон, — тоскливо сказал волк. Дым тревожил его ноздри. Слышен был детский смех — старший дитё развлекал младшего прыжками через костер.
— Или давай я на них дерево обрушу, — олень его не слушал. — А всем скажем…
— Тихо, — сказал волк.
Олень поднял уши, затем выдохнул.
— Дурак ты, волчара, и шутки у тебя дурацкие.
— Показалось, — мрачно ответил волк.
Ему и правда показалось чего-то, какой-то шум на границе слышимости — то бишь километрах в семи-десяти отсюда.
— Там в силке у людского места опять заяц, — сказал олень. — Сходим? Пожрёшь. Жирный.
Волк покачал головой.
Помолчали.
Олень впал в задумчивое настроение.
— Да как вообще так получилось-то, а, волчара?
Это был любимый вопрос дурака оленя.
Волк прикрыл глаза.
— Блин, отвали, а, — сказал он плаксиво. — Сто раз ведь рассказывал.
— Рассказывал, но не объяснял, — веско сказал олень. — Ну?
— Я видел, как мама загрызла выводок рысят, — сказал волк. — Рысята маленькие были, а она их рраз, рраз, рраз — одного за другим. Я убежал и не вернулся домой. Вот здесь теперь и живу. И убивать не могу. А надо.
— Детёнышей убивать нельзя, — важно сказал олень. Это тоже стало почти ритуальной фразой. — Мы вот даже больных не убиваем. Мы их оставляем чуть в стороне от стада, и их кто-нибудь другой убивает. Мудро? Мудро.
— Ага, — саркастически ответил волк. Олень подскочил вдруг:
— Слу-ушай! А что если их тоже оставили? А? А? Чтоб ты их, значит, того?
— Совсем плохой? — сказал волк. — Люди, они детей не убивают. Даже вот так.
— Не вижу, почему бы им не убивать вот так, — сказал олень.
Волк выглянул из-за укрытия. Дети с хохотом играли в снежки, снег взметался искристым туманом.
— Да они здоровые, — сказал он тоскливо.
Волку надо было кого-нибудь убить. Зима кончалась, в тайге и окрестностях уже стоял март, и даже, кажется, понедельник. Соответственно волк был крайне голодным, отощавшим и ослабевшим. О том, чтобы волку сожрать оленя, и речи быть не могло. Во-первых, друг, а друзей не жрут. Во-вторых, он его одним левым задним копытом. Не глядя. Мимоходом. На хомячьих харчах и ивовой коре олень даже, кажется, раздобрел, скотина рогатая.
— Нечего на меня таращиться, — сказал олень. — Раньше надо было думать. Осенью. Когда я был дурак и влюблён.
— А сейчас ты не влюблён? — коварно спросил волк.
— Нет, — простодушно ответил олень. — Сейчас я не влюблён.
Как всегда, этот ответ поверг волка в пучину веселья. Он опрокинулся на спину и залаял от смеха, болтая в воздухе всеми четырьмя лапами.
У костра старший замер.
— Тихо, — сказал он младшему.
— Мама идёт? — спросил тот.
Старший хлопнул его по шапке и прислушался.
— Собаки, что ли?
— Сам ты собака, — заметил волк из укрытия. — Ужо я вам.
И лёг обратно, думать.
— Нору копают, — заметил олень через некоторое время.
Волк приподнялся посмотреть.
Дети, взяв в руки широкие таёжные лыжи, раскапывали снег, углубляясь в холм. Шишки-иголки, подумал волк, да они же ночевать здесь собрались. Ночевать, на полном серьёзе.
— Откуда они знают про пещеру? — подумал олень вслух.