крыв лицо ладонями, из-под которых тут же начало сочиться что-то красное, он побежал прочь, спотыкаясь и падая. Банан какое-то время отбивался от маленьких дьяволов, сбрасывал их и рвал, рвал и все никак не мог сорвать с себя веревочки, вцепившиеся ему в лицо и одежду. Никита увидел, как Генри Аббасович, взобравшись по присосавшейся ко лбу подростка веревке, в упор полоснул того по лицу клинком. Банан закричал, обхватил свое лицо ладонями, отбросил попавшего под руку Генри Аббасовича и кинулся вслед за своим товарищем.
Никита огляделся в поисках третьего. Третий просто лежал, уткнувшись лицом в утоптанный снег, обхватил голову руками и скулил. Слабость в ногах заставила Никиту сесть на снег.
— Догнать! — скомандовал Лев Николаевич. — Уничтожить!
— Нет, Лев Николаевич! — Никиту трясло. — Не трогайте их! Они больше не будут!
— Отставить! — тут же скомандовал Лев Николаевич. — Собрать павших. Поздравляю всех! Никита, что за манера плакать по всякому поводу? Завтра у нас двойной праздник! Похороны и свадьба!
— Сколько? — с трудом спросил Никита.
— Что сколько? — не понял Лев Николаевич.
— Сколько… похорон?
— Лейтенант! — крикнул Лев Николаевич.
К нему тут же подбежал бравый Эммануил Петькович.
— Слушаю, командор!
— Сколько у нас павших?
— Пятеро. Один из них особый. Никита задавил Егора Кианыча в драке. Одной левой! — с видимым одобрением глянув на Никиту, добавил Эммануил Петькович.
Откуда-то из темноты, опираясь на клинок, как на костыль, приковылял Генри Аббасович — рот до ушей, лицо в крови, и обломки крыльев за спиной.
— Никита! Ах, здорово! — крикнул он, забираясь на ладошку, подставленную Никитой. — Ты видал, как я его по лицу?
— Никита, — сказал Лев Николаевич. — А что делать с этим? — и чем-то вроде лазерной указки показал на скулившего ничком в снегу подростка.
— Ничего не надо, — сердито сказал Никита. Он уже перестал плакать; сказать по правде, он был ужасно рад, что Генри Аббасович уцелел. — Пусть живет.
— Что ж, воля твоя, — сказал Лев Николаевич. — Но я бы его уничтожил. Сколько ему лет?
— Я не знаю, — сказал Никита. — Лет четырнадцать, наверное.
— Вот видишь, — сказал Лев Николаевич. — Четырнадцать лет, а ничего не понимает. Небо коптит только.
Немножко в сторону и позже.
Потом Никита в первый раз в своей жизни был на похоронах. На первые, похороны Петьки, его просто не пустили: Лев Николаевич успел сообразить, что Никита все-таки ребенок, пусть даже очень большой и старый. Но в этот раз случай был совершенно особый. На похороны Командора Никита был настоятельно приглашен. Это был первый и последний раз, когда он видел всё население колонии целиком.
Прах Льва Николаевича, запаянный в металлическую пирамидку, всегда стоял у него на столе.
Никита сидел на подоконнике и смотрел на улицу. На улице был май, замечательный месяц май, словно специально созданный для тех, кому четырнадцать.
— Никита, ты отдохнул? — спросила Мария Клавдиевна.
— Ещё немножко, — рассеяно ответил Никита. В самом деле, заниматься в мае, когда вечера длинны и полны мягкого тепла, когда нежная зелень деревьев наполняет город тонким ароматом, почувствовав который, останавливаешься… и полной грудью вдыхаешь воздух наступающего лета. Нет, это очень тяжело, скажу более, это почти невозможно. А если тебе четырнадцать!
— Никита, неделя до конца года, а четверку по английскому мы так и не исправили. Николай Львович тебе, конечно, ничего не скажет, а нам нагорит.
— Действительно, Никита, нехорошо получается, — солидно сказал Антон Петрович. — Он нас наругает и будет прав. Нас всё-таки целый педагогический коллектив, а мы не можем с тобой справиться.
— А как вам с ним справиться, — удивился Эммануил Петькович. — Сравнили тоже. Это ж Никита.
— Антон Петрович, вам-то чего переживать, — сказал Никита. — По физике же у меня пятёрка.
— А Марию Клавдиевну, пусть, значит, ругают, — ядовито сказал Антон Петрович. — Пусть её пропесочат как следует. Ты этого добиваешься? Чтобы её премии лишили? И потом, я как-никак всё же директор школы. И согласно должностной инструкции я просто обязан переживать.
Никита смотрел на малюсенького сердитого педагога и — странное дело! — чувствовал себя виноватым.
— Ай эм Сорри, Мария Клавдиевна, чего-то я не подумал, — сказал Никита. С окна, однако, при этом не слез.
— Нет, ну чего вы к нему пристали, — сказал Эммануил Петькович.
— А вас, Эммануил Петькович, я бы попросил помолчать, — сказал Захар Джонович. — Напомнить вам, кто закончил школу с тройкой по физкультуре?
— Ну дела, — сказал Эммануил Петькович и шумно выдохнул воздух. — Я с тех пор стал инструктором по боевым искусствам, у меня звание капитана специальных отрядов, а меня до сих пор этой тройкой попрекают.
— Прячьтесь, — сказал Никита, вглядевшись во что-то снаружи. — Колька с Ромкой идут.
Педагоги деловито побежали под кровать. Эммануил Петькович, личный гвард Никиты и по совместительству физрук и военрук школы имени Никиты, деловито покрикивал:
— Левой, левой! Мария Клавдиевна, не ломайте строй!
Курлыкнул дверной звонок; Никита досмотрел, как последний из педагогов скрывается под кроватью, и пошел в прихожую.
Колька как обычно — ни здрасьте, ни до свидания.
— Ты меня поражаешь, лапуля. Скоро мхом зарастешь.
— Привет, — сказал Ромка, вошедший следом. — Ну в смысле здорово.
— А между прочим знаешь кто про тебя спрашивал? Думаешь Нина Валентиновна? Не угадал! А может, думаешь Президент России? У тебя мания величия, Кит! Что? Катя? Какая Катя? Ах, Катя! Вот видишь, Роман, я всегда говорил, что если дать Киту подумать, он догадается, а ты: «Он тупой, он тупой».
— Ничего я такого не говорил, — сказал Ромка. — Ну то есть вообще ничего такого не говорил.
— Кит и Катя, — патетично вскричал Колька. — Катя и Кит! О, как созвучно!
С этими словами он плюхнулся на диван и, неожиданно сбавив тон, прозаично добавил:
— По-моему, это судьба.
— Китикэт, — сказал Ромка и ухмыльнулся. — Корм такой.
Когда друзья ушли, Никита поставил «U2» и долго сидел у стола.
— О чем задумался? — Эммануил Петькович подошел к столу, деловито прицелился и выстрелил веревкой в торец стола.
— Может тебе помочь? — спросил Никита, глядя, как гвард сноровисто лезет вверх по веревке.
— Нет, — строго ответил гвард. — Должен же я тренироваться.
Отмечу, что когда Эммануил Петькович взобрался на стол, он даже не запыхался. Гвард смотал веревку, прошелся по столу, играючи отбросил в сторону карандаш, ловко сел в позе лотоса напротив Никиты и требовательно глядя в глаза, спросил:
— Ну так о чем ты задумался?
— Ни о чем, — ответил Никита. А потом все-таки сказал:
— Деньги нужны.
— Деньги? — переспросил Эммануил Петькович. — А что такое деньги?
— Ты не знаешь, что такое деньги? — недоверчиво спросил Никита.
— Ну не то чтобы совсем не знаю, — уклончиво ответил гвард. — Просто этими вопросами занимается ГИА, и информация эта идет под грифом ДСП.
— Что такое ДСП? — спросил Никита.
— Для служебного пользования.
Никита замолчал. Картинка, представившаяся ему, была странноватой: огромный гриф сидел, вытянув шею, был он в униформе, и через плечо у него была противогазная сумка. Никита вздохнул, но дальше спрашивать про грифа постеснялся. Вместо этого он задал следующий вопрос.
— А что такое ГИА?
— Группа изучения аборигенов, — ответил Эммануил Петькович. Было видно, что он тоже хочет о чём-то спросить.
Какое-то время, раздираемые любопытством, Никита и Эммануил Петькович сидели молча. Первым не выдержал гвард.
— А зачем тебе деньги?
— Надо, — ответил Никита.
— Ясно, — сказал Эммануил Петькович. — Хорошо, сделаем запрос.
Хорошо одетый мужчина лет сорока с несколько растрепанной шевелюрой со злостью ударил ладонями по игровому автомату.
— Да чтоб тебя! — вынул из кармана портмоне. С некоторой печалью изучил содержимое. Затем — а, черт с ним! — вынул новенькую пятидесятирублевую купюру. Опустил руку с купюрой, шагнул по направлению к кассе, и же тут остановился, с изумлением почувствовав, как кто-то (или что-то?) сдернул вниз небрежно зажатый меж пальцев полтинник. Мужчина растерянно огляделся по сторонам.
Вокруг него ближе чем на пять шагов никого не было.
— Эй, пацан, — лениво крикнул админ, сдвинув с левого уха наушник. — Расплачиваться собираешься? Если хочешь дальше играть, сначала заплати! И так лишних 10 минут сидишь уже.
Мальчик лет двенадцати с неохотой оторвался от контры и, вытащив из кармана мятую купюру, пошел к столу админа.
— Еще на час, — сказал он.
— Положи, — сказал админ, не отрываясь от монитора. Мальчик послушно положил купюру на стол и пошел обратно.
Админ играл без особого увлечения. Вторую халву он уже проходил и сейчас просто убивал время. Неожиданно монитор сморгнул и погас.
— Какого хрена, — удивился админ. Огляделся; за остальными машинами по- прежнему увлеченно играли. Админ хмыкнул, наклонился к системнику, нажал кнопку питания и тут же брезгливо потер пальцем о палец — кнопка была вымазана чем-то липким. Понюхал, вроде ничем не пахнет. Когда он выпрямился, по монитору уже бежали символы — машина загружалась. Админ оглядел стол в поисках ненужного листка бумаги — вытереть пальцы, и удивленно замер.
Купюры на столе не было.
— Ну и что это? — спросил Николай Львович.
— Фишка, — тихо сказал командир бойцов и опустил голову.
— Какая фишка? — ласково спросил командор-2.
— Золотая, — ещё тише сказал командир бойцов. — Сто долларов стоит.
— И что мы с нею будем делать? — безжалостно продолжал Николай Львович.