— Развелся с Натальей?
— Развелся со своей женой, — повторил Димка. — Что тебе не понятно?
— Это все?
— Да.
— Можешь жениться на ней. Я больше не прикоснусь к ней.
— Если ты разведешься с Натальей, я оставлю тебя в покое. Я не милиционер, и я не борюсь с коррупцией в СССР. У меня более важная работа.
— Договорились. — Ник открыл дверь. — Я сейчас скажу, чтобы она поднялась.
Этого Димка никак не ожидал.
— Она здесь?
— Ждет в машине. Я соберу ее вещи и пришлю завтра. И чтобы я больше никогда не видел ее.
Димка повысил голос:
— Не смей поднимать на нее руку. Если с ее головы упадет хоть один волос, сделка не состоится.
Ник повернулся в дверях и угрожающе наставил на Димку палец.
— И не вздумай отказаться от своих слов. Если обманешь, я отрежу ей соски кухонными ножницами.
Он может, подумал Димка, и у него мурашки побежали по спине.
— Проваливай из моей квартиры.
Ник вышел, не закрыв дверь.
Димка тяжело дышал, словно от бега. Он неподвижно стоял в тесной прихожей и слышал, как Ник топает по ступеням. Он поставил пепельницу на столик. Его пальцы были скользкими от пота, и он чуть не уронил ее.
Все, что произошло, казалось сном. Неужели Ник стоял в этой прихожей и согласился на развод? Неужели Димка действительно испугался?
Минутой позже он услышал другие шаги на лестнице: легкие, быстрые, поднимающиеся наверх. Он не мог выйти из квартиры — он стоял как вкопанный.
В дверях появилась Наталья, своей широкой улыбкой она осветила все вокруг. Она бросилась в его объятия. Он уткнулся лицом в ее вьющиеся волосы,
— Ты здесь, — прошептал он.
— Да, и никогда не уйду.
Глава сорок четвертая
Ребекка чуть не поддалась искушению изменить Бернду. Но она не могла лгать ему. Мучимая раскаянием, она призналась ему во всем, когда они ложились спать.
— Мне понравился один мужчина, сказала она. — И я поцеловала его. Дважды. Прости меня. Я никогда больше не буду этого делать.
Она со страхом ждала, что он ответит. Он мог сразу потребовать развода. Большинство мужчин так и поступили бы. Но Бернд был лучше большинства мужчин. Она переживала бы больше не оттого, что рассердила, а унизила его. Своим поступком она причинила бы боль человеку, которого она любила больше всего на свете.
Однако реакция Бернда на ее признание была отличной от того, чего она ожидала.
— Продолжай в том же духе, — сказал он. — Закрути роман с ним.
— Как ты можешь говорить такое? — воскликнула Ребекка, повернувшись к нему в кровати.
— Сейчас 1968 год, век свободной любви. Все занимаются сексом со всеми. Зачем тебе упускать случай.
— Ты шутишь?
— Если бы я шутил, это было бы банально.
— Так что ты имеешь в виду?
— Я знаю, ты любишь меня, — продолжал он. — И я знаю, тебе нравится заниматься сексом со мной, но ты не можешь прожить оставшуюся жизнь, не испытав это по-настоящему.
— Я не верю в то, что ты называешь по-настоящему, — сказала она. — У всех все по-разному. С тобой гораздо лучше, чем было с Гансом.
— У нас всегда будет хорошо, потому что мы любим друг друга. Но я думаю, что тебе нужен действительно хороший секс.
И он прав, подумала она. Она любила Бернда, и ей нравился своеобразный секс между ними. Но когда она подумала о Клаусе, представив себе, как он лежит на ней, целует ее и двигается внутри нее и как она поднимает бедра навстречу его толчкам, она сразу стала мокрой. Она устыдилась этих мыслей. Не животное же она. Возможно, и животное, но Бернд прав относительно того, что ей нужно.
— Наверное, я не такая, как все, — сказала она. — Может быть, из-за того, что случилось со мной во время войны. — Она рассказала Бернду — и никому больше, как солдаты Красной армии собирались изнасиловать ее, Карла предложила себя вместо нее. Немки редко говорили о том времени даже между собой. Но Ребекка никогда не забудет, как Карла шла вверх по лестнице с высоко поднятой головой, а советские солдаты шли за ней, как похотливые псы. Ребекка, которой тогда было тринадцать лет, знала, что они собирались сделать, и плакала от осознания того, что это происходит не с ней.
Догадываясь, что она имеет в виду, Бернд спросил:
— И ты чувствуешь вину, что избежала такой участи, а Карла страдала?
— Да, что в этом странного? — ответила она. — Я была ребенком и жертвой, но у меня такое чувство, будто я сделала что-то постыдное.
— В этом нет ничего необычного, — сказал Бернд. — Те, кто остался жив после войны, испытывают угрызения совести оттого, что другие погибли, а они нет. — У Бернда остался шрам на лбу от ранения во время сражения на Зееловских высотах.
— Мне стало легче, когда Карла и Вернер удочерили меня, — добавила Ребекка. — Все словно встало на свои места. Родители приносят жертвы ради своих детей, не так ли? Женщины страдают, производя на свет детей. Возможно, это лишено здравого смысла, когда я стала дочерью Карлы, я почувствовала себя оправданной.
— В этом есть здравый смысл.
— Ты действительно хочешь, чтобы я отдалась другому мужчине?
— Да.
— Но почему?
— Потому что альтернатива хуже. Если ты этого не сделаешь, ты всегда будешь чувствовать в глубине души, что ты чего-то лишилась из-за меня, что ты принесла жертву. Меня больше устроило бы, если бы ты не сдерживала себя и попробовала бы. Тебе не нужно вдаваться в подробности: просто приди домой и скажи, что ты любишь меня.
— Не знаю, — сказала Ребекка.
В ту ночь она спала неспокойно.
На следующий день вечером она сидела рядом с Клаусом Кроном, человеком, который хотел стать ее любовником, в зале заседаний в ратуше Гамбурга — огромном здании в стиле неоренессанса с зеленой крышей. Ребекка была членом парламента земли Гамбург. Комитет обсуждал предложение о сносе трущоб и строительстве нового торгового центра. Но она не могла думать ни о чем, кроме Клауса.
Она была уверена, что после сегодняшнего заседания Клаус пригласит ее в бар чего-нибудь выпить. Это будет уже в третий раз. После первого — он поцеловал ее на прощание. После второго — он страстно обнял ее на автопарковке, и они целовались, а он трогал ее груди. Сегодня, как она была уверена, он предложит поехать к нему домой.
Она не знала, что делать. Она не могла сосредоточиться на обсуждении и рисовала чертиков на листе бумаги с повесткой дня. Она изнывала от скуки и сидела как на иголках: заседание затянулось, но ей не хотелось, чтобы оно закончилось, поскольку ее пугало, как будут развиваться события дальше.
Клаус был мужчина привлекательный, умный, добрый, обаятельный и точно такого же возраста, как и она: тридцати семи лет. Его жена погибла в автомобильной катастрофе двумя годами раньше, оставив его без детей. На кинозвезду он не тянул, но лицо его становилось красивым от очаровательной улыбки. Сегодня на нем был строгий синий костюм и, в отличие от всех мужчин в зале, рубашка с не застегнутым воротом. Ребекке хотелось заняться с ним любовью, очень хотелось. И в то же время она страшилась этого.
Заседание закончилось, и, как она ожидала, Клаус спросил ее, не хочет ли она встретиться с ним в баре яхт-клуба, спокойном месте на почтительном расстоянии от ратуши. Они поехали туда порознь: каждый на своей машине.
Небольшой бар был слабо освещен. Тихий и почти пустующий по вечерам, он оживлялся в дневное время, когда сюда заглядывали владельцы парусников. Клаус заказал себе пиво, а Ребекка попросила принести бокал шампанского.
— Я рассказала мужу о нас, — призналась она, как только они расположились за столиком.
— Зачем? — удивился он. — Да и рассказывать, собственно, почти нечего, — добавил он, хотя и с виноватым видом.
— Я не могу лгать Бернду. Я люблю его.
— И ты, очевидно, не можешь лгать мне.
— Прости меня.
— Извиняться не за что, скорее наоборот. Спасибо тебе за откровенность. Я ценю это.
Клаус пал духом, а Ребекка, услышав огорчение в его голосе, с радостью отметила про себя, что он питает к ней теплые чувства.
— Если ты призналась мужу, то почему ты здесь сейчас со мной? — огорченно спросил он.
— Бернд сказал мне, что я могу продолжать то, что у нас было.
— Твой муж хочет, чтобы ты целовала меня?
— Он хочет, чтобы я стала твоей любовницей.
— Уму непостижимо. Это связано с его параличом?
— Нет, — солгала она. — Состояние Бернда не влияет на нашу половую жизнь. — Эту историю она рассказала своей матери и некоторым другим женщинам, которые действительно были близки ей. Она обманывала их ради Бернда: она чувствовала, что для него будет унизительно, если люди будут знать правду.
— Ну, так если это мой счастливый день, — сказал Клаус, — поедем сразу ко мне.
— Не будем торопиться, если ты не возражаешь.
Он обнял ее за плечи.
— Ты волнуешься. Это естественно.
— Я не часто позволяла себе это.
Он улыбнулся:
— Знаешь ли, в этом ничего нет плохого, даже если мы живем в век свободной любви.
— В университете я спала с двумя молодыми людьми. Потом я вышла замуж за Ганса, который оказался полицейским шпиком. Потом я полюбила Бернда, и мы вместе бежали на Запад. Вот и вся моя любовная жизнь.
— Давай поговорим пока о чем-нибудь другом, — сказал он. — Твои родители все еще на Востоке?
— Да. Они никогда не получат разрешение уехать. Такой враг, как Ганс Гофман, мой первый муж, ничего не забывает.
— Ты по ним, должно быть, скучаешь.
Она не могла передать, как скучает по своей семье. Коммунисты нарушили все связи с Западом, построив стену, поэтому она не имела возможности даже поговорить с родителями по телефону. Все, что дозволялось, — это писать письма, которые вскрывались и прочитывались в Штази, они приходили с задержкой, часто цензурировались, все ценное в посылках полиция забирала. Несколько фотографий Ребекка получила и держала их на прикроватном столике: отец поседел, мама поправилась, Лили стала красивой женщиной.