етит Скворцов в обратную сторону, и летит один.
Многовато все-таки восемь часов лета. А тогда они промелькнули как один миг, и почему-то всю дорогу Татьяна и он хохотали как сумасшедшие. Им даже сделали по этому поводу замечание. Желчный сухолицый старикашка закричал вдруг, что их смех звучит издевательски во время такого серьезного дела, как полет на аэроплане.
Так и сказал «на аэроплане».
Никита с недоумением взглянул на него и увидел, что старичок смертельно боится, — лицо его казалось костяным от ужаса. Татьяна тоже поняла это. Она повернулась к старику и мягко сказала:
— Вы не бойтесь. «ИЛ-18» очень надежный самолет. Все будет хорошо, долетим.
Старик вымученно улыбнулся, благодарно кивнул и закрыл глаза.
Потом в ресторане Харьковского аэропорта Никите подали совершенно сырого карпа. Татьяне нормально зажаренного, а ему такого, что, казалось, ткни в него вилкой, и карп запрыгает на тарелке. Мысль об этом так рассмешила обоих, что прибежал обеспокоенный официант. Несмотря на заспанный вид, чувство юмора в нем не дремало. Нимало не смутившись, он схватил Никитиного карпа и серьезно сказал:
— Этот нехай еще поплавает, он же живей живого, а вы его вилкой в бок. Счас отбивную принесу. Свинячью.
— А хрюкать она не будет? — спросил Никита.
— Не, — ответил официант, — она вже отхрюкалась, бедолага.
— Он из лиги защиты животных, — сказала Татьяна.
— А неплохая находка для рекламы — котлета с поросячьим визгом, — сказал Никита.
— Бр-р, — поежилась Таня, — кто же станет есть такую котлету?!
Так они острили еще несколько минут, но тут объявили посадку, и пришлось от отбивной отказаться.
Почему в горе память так беспощадна…
Почему помнится самая малая мелочь, каждый жест, слово…
Когда самолет приземлился в Алиабаде, Никита от голода щелкал зубами, как волк.
Несмотря на весну, на то, что Средняя Азия занимает первое место в стране по количеству солнечных дней, было очень холодно, дул резкий пронизывающий ветер.
Пока выгружали багаж, Никита с женой подошли к величественному толстому шашлычнику.
Нанизанные на шампуры, шкворчали, истекали соком невиданно аппетитные шашлыки. Жарились они на саксауловых дровах, и терпкий, душистый дым этого знаменитого дерева пропитывал мясо, делал его еще вкуснее.
Никита мгновенно съел два шашлыка. Он ел так аппетитно, что Таня не выдержала, присоединилась к Никите.
— Что это у вас так холодно, отец? — спросил Никита. — Средняя Азия называется!
Шашлычник важно покачал головой и как величайший секрет сообщил:
— Этим году Сибир на ремонт закрылся. Холодно.
Так началась самостоятельная семейная жизнь Никиты и Татьяны Скворцовых.
С Татьяной Никита познакомился в бассейне. В то время он приходил туда уже не плавать, не тренироваться, а просто так, по старой памяти — купаться.
Он любил влажный, парной воздух бассейна, глухие звуки голосов, плеск воды, даже неуловимый и устойчивый запах хлорки, который неистребимо присутствовал во всех закоулках этого огромного здания.
Все детство и юность его связаны были с бассейном — ходил он туда с десяти лет. Тренировался истово, фанатично, добился первого разряда, а дальше заколодило, результаты не улучшались, и Никита стал охладевать к плаванию.
Техника у него была, было желание, но не хватало силенки. И тогда добрый и мудрый Анатолий Иванович Пчелин отлучил его на полгода от воды, заставил заниматься самбо, надеясь, что Никита, накачав немножко мышцы, вернется.
Тренер ошибся. Азарт борьбы, упоение первых, сравнительно легких побед захватили Никиту всерьез. Он был тощ и легконог, с хорошо поставленным дыханием и развитым плечевым поясом. Борьба давалась ему легко. А тут подошло время призыва в армию, и Никита попал в воздушно-десантные войска. Почти все ребята из его секции очутились в одной части. И началась жизнь всерьез — размеренная, до предела заполненная тренировками, учебой, стрельбами — суровая солдатская жизнь.
Никита снова приник к иллюминатору, разглядел спичечные коробки домиков, прямоугольники распаханных полей, узкую извилистую ленту реки.
Все было привычно и знакомо.
Он усмехнулся, вспомнив удивительные метаморфозы, происшедшие с его товарищами в день первого прыжка с парашютом.
В тот день будто незримая черта разделила их — большинство, которое сумело преодолеть себя, свой страх, и нескольких неудачников — ошеломленных, испуганных яростным сопротивлением своего такого привычного, такого, казалось, знакомого до той поры тела; впервые обнаруживших, что в них живет слепой, свинцовый страх перед высотой.
На ребят жалко было глядеть — съежившихся, прячущих глаза, недоумевающих.
Возбужденный, горячечно болтающий Никита, только что переживший ужас падения в пустоту, в никуда, а потом — все блаженство плавного спуска, когда вокруг неслыханная прежде тишина и хочется орать, петь, дурачиться, увидел вдруг трех своих товарищей, понуро выходящих из приземлившейся «Аннушки», таких несчастных, потерянных, что при взгляде на них защемило сердце.
И Никита, и остальные счастливчики притихли, опустили головы. Особенно жалок был Витька Норейко — здоровенный парень, борец, заводила, весельчак, нахалюга.
Еще предыдущим вечером, последним перед прыжком, когда большинство ребят притихло, прислушиваясь к себе, мучительно боясь неведомого завтра, Витька ходил по казарме гоголем, похохатывал, хлопал увесистой лапищей по плечам.
— Трясетесь, бобики?! — грохотал он. — Что же с вами завтра будет? Товарищ старшина, штаны запасные полагаются, если грех случится?
Старшина Касимов, маленький, плотный, как литой мяч, скользнул узкими глазами по Витьке, по притихшим ребятам, толпящимся в курилке, тихо сказал:
— Не бойся, Норейко. Не надо бояться.
— Кто?! Я боюсь?! — вскрикнул Витька.
Касимов кивнул:
— Все боятся, лучше молча бойся. Чтоб потом не стыдно было.
Старшина ушел, а Витька длинно и точно плюнул в ящик с песком, презрительно дернул плечом:
— Молча бойся! Ишь, воспитатель горных орлов!
На миг Никита поймал его взгляд и увидел застывшую в них тоску. Но Витька тут же подмигнул, улыбнулся и прошел мимо — высокий, статный и красивый.
И вот теперь, в тот миг, когда Норейко неуклюже, осторожно выбирался из самолета, Никита его не узнал — это был другой человек, незнакомый, враз постаревший, с бессмысленными, стеклянными глазами.
В конце концов двое из трех сумели победить свой страх, а Витька не сумел. Четыре раза поднимался он в воздух. Сам, чуть не плача, умолял об этом, и всякий раз, когда распахивался люк, непреодолимая сила заставляла его цепляться за скамейки, за стойки, за выпускающего.
В конце концов он раскрыл парашют в самолете.
Норейко списали из воздушно-десантных войск.
Никита помнил, как рыдал Витька, забившись в угол казармы, — могучий парень с дерзкими, бесстрашными на земле глазами. Тяжкое было зрелище.
А потом, за четыре месяца до окончания службы, с Никитой случилась беда. Во время ночного прыжка ветер отнес его на горелый лес. Острый, как пика, сук пропорол ему бок, проткнул плевру и правое легкое.
Два часа, как бабочка, наколотая бестрепетной рукой натуралиста, провисел Никита. Спасло его то, что он сразу потерял сознание и не пытался освободиться. Врачи говорили, что в этом случае сук сыграл роль пробки и кровопотеря была минимальной.
Затем шесть месяцев госпиталя, операция…
Никита выкарабкался. И вспоминать об этом периоде своей жизни не любил.
Он выжил, уехал домой, в Ленинград, но со спортом было покончено. Никита приходил в бассейн побарахтаться.
Порой помогал Анатолию Ивановичу возиться с его очередной ребятней — четырнадцати-, пятнадцатилетними парнями, живым воплощением пресловутой акселерации — здоровенными, высокими, возраст которых выдавали только ребячьи наивные физиономии.
Там он и познакомился с Татьяной.
Подошла к нему тоненькая, затянутая в черный купальник девчонка — прутик прутиком, дотронулась пальцем до бугристого шрама, серпом перехватывающего грудь, и спросила испуганно и участливо:
— Где это вас так?
Никита взглянул на нее с усмешкой — мокрые волосы плотно облегают маленькую изящную головку, а глазищи такие, что из-за них и лица-то не видно. Она показалась ему совсем зеленой девчонкой.
— Русско-турецкую войну помните? — спросил Никита.
— Русско-турецкую? — удивилась девчонка. — Шутите?
— Какие уж тут шутки, — лицо Никиты стало сурово-значительным, — ятаганами изрубили. Они кривые, ятаганы. Но я дорого продал свою жизнь.
— Бедные турки!
Девчонка покачала головой, а Никита внимательно оглядел ее, увидел длинные нежные ноги, полную, чуть-чуть придавленную тканью купальника грудь, высокую, хрупкую шею и понял, что разговаривает со взрослой девушкой.
Никита на мгновение смутился, но тон был уже взят вполне определенный.
— Да-а, жуткая была рубка, — мрачно сказал он, — не могу вспомнить без содрогания. Лязг, грохот, а головы так и катятся, так и катятся.
— Рукой махну — сразу улочки, другой махну — переулочки! Это про вас? — спросила наивным голосом девушка.
— Ну вот! Соратники уже раззвонили! Совершенно невозможно оставаться скромным, незаметным человеком.
— Да, да… — девушка печально покачала головой. — Я вас понимаю… Трудно быть национальным героем… Но чем же все кончилось?
— А дальше было так: только взмахнул рукой, чтобы, как вы понимаете, проложить очередной переулочек, вдруг слышу хруст, треск, потом темнота, а потом гляжу, а он уже неживой.
— Кто? — удивилась девушка.
— Я, — сказал Никита.
Девушка секунду растерянно глядела на него, потом вдруг расхохоталась так, что ей пришлось присесть на бортик бассейна.
— Человека убили, а вам смешно, — пробормотал Никита.
— Да-а, — сказала девушка, — вы фантастические романы не пробовали писать?