Никита почувствовал, что самолет пошел на снижение — заложило уши. Значит, скоро Каспийск. Сейчас появится стюардесса с леденцами.
Никита сидел с закрытыми глазами, со стороны казалось, что он спит. Мирно спит молодой человек со спокойным, загорелым дочерна лицом.
Стюардесса на миг задержалась около него, но будить не стала, — пусть спит человек.
«Странное лицо, — подумала она, — какое-то заострившееся и словно обугленное. Лицо молодое, а волосы седые».
Она пошла дальше.
Никита глаз не открыл. Почему с такими подробностями помнится тот первый день на границе?
Потому ли только, что первые впечатления самые яркие? И тот разговор — слово в слово, до самого незначительного жеста, самой неуловимой интонации?
Или же это ненавистное, трижды проклятое слово — «терьяк», звучащее, как хруст ломающейся кости, служит катализатором в его воспоминаниях, помогает восстановить тот день по минутам, секундам?
Терьяк… The white death[6] — белая смерть, хотя он совсем не белый, а бурый, как засохшая кровь.
За разговорами незаметно подошли к сторожевой смотровой вышке, присели на плоский обломок скалы у ее подножия.
Таня была бледна, тяжело дышала. Но уже через несколько минут краски возвратились на ее лицо, глаза заблестели, вернулось и всегдашнее ее неуемное любопытство.
Метрах в десяти была граница, высилась ограда из колючей проволоки. Граница в этом месте проходила по гребню горной гряды, дальше начинался крутой спуск, переходящий в обширное плато — безрадостное, без единого деревца, густо усеянное скальными обломками.
Кое-где виднелись разбросанные в беспорядке плоские приземистые дома.
— Так вот она какая, заграница… — сказала Таня.
— Нравится? — капитан улыбнулся.
— Нет. Унылое какое-то место.
— Время сейчас такое, холодно еще. Погодите, летом зазеленеют поля, веселее будет. Летом здесь благодать. Внизу жарища, духота, а здесь хорошо. Ну как, на вышку будем подниматься?
— Конечно! Пошли быстрее, — заторопилась Таня.
— А вот быстрее не стоит, пойдем потихоньку. Вам сейчас лучше все делать неторопливо, пока не акклиматизируетесь.
Бабакулиев идти отказался:
— Пойду делами займусь. Нам ведь завтра работать, — сказал он Никите и побежал вниз, легко и стремительно перескакивая с камня на камень.
— Вот черт легконогий, — с завистью пробормотал капитан, — скачет, что твой джейран.
Таня засмеялась:
— Джейран! Звучит! А скажи: горный баран — совсем другое дело, обидно. Баран все-таки, хоть и горный.
— А есть здесь они — джейраны? — спросил Никита.
— Ха! Еще какие! Зайдете ко мне, покажу рога — ахнете. Вот погодите, выберем время, возьмем Авеза — он здесь каждую тропочку знает и охотник заядлый, отправимся за джейранами.
— А я? А мне можно? — спросила Таня.
— Тоже охотница?
— Нет. Я еще ни разу не пробовала, но очень хочется.
— Ну, если очень хочется — устроим это дело. Вот сходите с солдатами на стрельбище, карабином овладеете, и возьмем вас на охоту.
У Татьяны глаза загорелись.
— Карабином? Настоящим, боевым?
Никита и капитан переглянулись, засмеялись.
— Настоящим. Есть у нас легкий, кавалерийский — в самый раз вам будет.
— Диана-охотница, — хмыкнул Никита.
Они медленно, не торопясь, поднялись на первую площадку вышки, передохнули и полезли дальше. Ветер продувал насквозь.
На самом верху, в маленьком помещении, похожем на крошечную каюту, было тепло. Солдат-пограничник четко доложил капитану, передал бинокль.
С вышки сопредельная сторона просматривалась гораздо дальше, чем с земли.
Вдалеке виднелся довольно большой поселок. Дома лепились близко друг к другу. Крестьянин пахал землю. Когда Никита приложил бинокль к глазам, он увидел, что пахарь налегает на ручку сохи, а тащит ее понурый ослик. Видно было, что соха едва царапает сухую землю.
— Да-а, землица у них не больно щедрая, — сказал Никита.
— Мало земли, — подтвердил капитан, — вкалывают до седьмого пота, трудяги, а толку мало. Плохо живут, бедно.
Вдалеке в сторону границы шел солдат в долгополой шинели голубовато-серого цвета. На круглой шапке отчетливо видна была большая кокарда, что-то вроде орла. За спиной торчала винтовка.
— Жандарм, — пояснил капитан, — какой-то новенький, я его не знаю.
— А остальных всех знаете? — спросила Таня.
— Конечно. И жандармов, и жителей поселка. От мала до велика.
— Понятно, — сказала Таня, — это чтоб постороннего сразу отличить, да?
— Точно. На лету схватываете.
Капитан повернулся к дежурному.
— А что мотоциклист?
— Суетится. Шастает из дома в дом, да что-то быстро он оттуда выходит, вроде бы не больно привечают. А недавно переоделся, вдоль самой границы гулял. Конспиратор!
— А что?
— Да он с ишаком к осыпи притопал. У ишака две корзины через спину. Ну, как обычно. А мотоциклист щебенку стал в корзины грузить. Только сдается мне, товарищ капитан, этот грузчик первый раз в жизни лопату в руках держит.
— Интересно, — капитан хмыкнул, — занятно получается. Смена когда?
— Через несколько минут.
— Рашидов?
— Так точно, товарищ капитан!
— Ну, я с ним потолкую, но и ты не торопись уходить. Подробно все ему расскажешь.
— Слушаюсь, товарищ капитан!
Никита видел, что Тане не терпится засыпать капитана вопросами, и незаметно сжал ей локоть. Таня вскинула на него глаза, Никита нахмурился, покачал головой.
И Таня поняла, что расспрашивать не стоит. Если можно, капитан сам расскажет. Так и вышло.
Они шли обратно на КПП, капитан притих, хмурился, о чем-то думал.
— Третий раз за последнюю неделю появляется этот тип. Прикатит на мотоцикле, бегает, мельтешит, а зачем, непонятно. А тут еще этот фарс с переодеванием.
— Думаете, что… — начал Никита.
— Нет. Не думаю. Слишком все топорно.
— Тогда почему вы беспокоитесь?
— Обязанность моя — обо всем здесь беспокоиться. Может, и нет ничего, какой-нибудь коммивояжер ездит с образцами… Но ведет себя непонятно, а этого не должно быть.
Стремительно наступали сумерки. Когда поужинали, выпили по случаю приезда бутылочку вина, совсем стемнело.
Наступила первая ночь на границе, первая ночь новой жизни, в новом доме.
Так прошел этот нескончаемо долгий день.
Самолет приземлился в Каспийске, надо было выходить. Гулять предстояло минут сорок.
Над раскаленным полем аэродрома дрожал горячий воздух, иногда под порывом ветра марево раскачивалось, и тогда самолеты, служебные постройки, заправщики казались смазанными, нереальными.
Никита забрел в чайхану. Крытая гофрированным пластиком чайхана была миниатюрной моделью предбанника ада.
В розовой духоте, обливаясь горячим потом, сидели невозмутимые люди в стеганых халатах и вливали в себя пиалу за пиалой кок-чай.
Между столами сновал с расписными чайниками в руках бойкий, разбитной чайханщик, что-то говорил по-туркменски, шутил и сам же заливисто хохотал над своими шутками. Чаевники одобрительно кивали, но лица их оставались по-прежнему невозмутимыми.
Никита попытался войти, но раскаленный, густой до осязаемости воздух, толкнул его в грудь, и Никита остановился. Нет, надо обладать особой термостойкостью, чтобы пить горячий чай в этой парилке.
«Крупным, наверное, мыслителем был деятель, построивший на солнцепеке сие сооружение, — подумал Никита, — зимой холодильник, летом доменная печь. Все правильно, только поставлено с ног на голову».
Он вспомнил чайхану в Кушке, где жара была почище, чем в Каспийске. Та чайхана была изумительна: с саманной солнценепроницаемой крышей полуметровой толщины, прикрывающей решетчатое возвышение, на котором, полулежа, пили душистый чай люди.
Чайхана стояла поперек широкого арыка, и сквозь щели в решетке поднимался освежающий резкий холодок.
Таня и он уже считали себя старожилами. Они успели полюбить и горы, и пески, и арыки, научились пить вприкуску зеленый чай из пиалы, держа ее тремя пальцами снизу, полюбили карачорпу — черный суп, необыкновенную на вкус похлебку, сваренную из сильно прожаренного мяса. А главное, полюбили людей — неторопливых, добрых и гордых. Они сидели тогда над арыком и были так счастливы, что Никите внезапно сделалось страшно. Он взглянул на Таню, увидел ее сияющие распахнутые глазищи, и ему вдруг трудно стало дышать, и на глаза навернулись слезы; оттого, что солнце плавится в небе и печет нещадно; оттого, что арык лопочет и всхлипывает; оттого, что рядом сидит самый близкий, любимый человек и нежность переполняет душу, оттого, что жить прекрасно и весело.
Он ничего не сказал Тане, но она вдруг наклонилась к нему, быстро поцеловала в губы.
— У меня такой же неприлично счастливый вид? — прошептала она.
— Я люблю тебя, — ответил Никита.
— Молчи! Спугнешь. — Таня прижала к его губам палец.
Таня неожиданно вскочила, выбежала из-под навеса, протянула руки к солнцу. Солнечные лучи обтекали ее, пронизывали волосы, и, казалось, над головой вспыхнул нимб.
Никите почудилось, что Таня что-то шепчет. Она стояла тоненькая, словно обнаженная — вся четко высвеченная под платьем лучами. Посетители чайханы деликатно отворачивались, старательно разглядывали дно пиал. Когда Таня вернулась, Никита спросил:
— Что ты шептала?
— Молилась, — серьезно ответила Таня, — я теперь солнцепоклонница. Я просила великого Ра, чтобы все дни моей жизни были не хуже этого. Лучше не надо, лучше не бывает.
Никита смутился, пробормотал:
— Не дошло бы до человеческих жертвоприношений…
А ведь, если вдуматься, жизнь их была очень тяжелой. Через границу в Союз шли в основном сухофрукты — урюк, изюм, сушеные груши, яблоки. Изредка — ткани, каракуль, шерсть, лезвия безопасных бритв, посуда.