Пресловутый терьяк, опиум-сырец, медленную смерть.
Весь остальной урюк был начинен такими же, похожими на сгустки засохшей крови комками.
Вася Чубатый и Бабакулиев склонились над ящиком.
И в это время раздался крик.
Никита резко обернулся и увидел Аннаниязова, бегущего к своей машине.
Ему наперерез метнулся Ваня Федотов. Дальнейшее было мгновенно, но Никите показалось, что это происходит в вязком медленном сне.
Движения окружающих и его собственные сознание фиксировало словно бы заснятыми ускоренной киносъемкой — они казались тягучими, противоестественными в своей неторопливости.
Вот Иван бросается к Аннаниязову, у того что-то взблескивает в руке. Нож. Аннаниязов бьет Ивана ножом в живот. Ваня складывается пополам и медленно падает, а Аннаниязов уже в кабине.
Вот плавными скачками бежит он сам, Никита, и успевает вцепиться в борт грузовика в тот самый миг, когда он резко рвет с места, чуть не стряхнув Никиту с себя.
Но он с трудом подтягивается и переваливается в кузов. Машина, из которой выжимают все ее силы, натужно ревет мотором, преодолевает длинный подъем-тягун и на полном ходу летит вниз по дороге, а КПП, пограничники, автомобили исчезают из глаз.
Да, этот мерзавец был первоклассным шофером! Самые крутые виражи он брал, почти не снижая скорости, резко, так, что задние колеса повисали над пропастью. Лежа на дне кузова, Никита изо всех сил цеплялся за борт.
«Куда он несется, идиот! Он же знает — внизу застава. Дорога уже наверняка перекрыта. Застава поднята в ружье!»
Никита заметил впереди крутой поворот, и вдруг Аннаниязов резко затормозил. Открылась дверь кабины, и шофер выскочил на дорогу. Машина по инерции шла вперед. В последний миг Никита успел перемахнуть через задний борт, выпрыгнуть на дорогу, и тотчас «ЗИЛ» резко клюнул носом и, плавно кувыркаясь, полетел в пропасть. Вот он все меньше и меньше, потом рыжий всплеск пламени и глухой взрыв.
Все это произошло в считанные секунды. Когда Никита обернулся, Аннаниязов карабкался по крутому склону горы.
Он успел подняться всего на каких-нибудь три-четыре метра, потому что голая каменная стена была почти отвесна.
— Стоять! — крикнул Никита.
Аннаниязов вздрогнул, нога его судорожно заскребла по откосу, нащупала крохотный выступ и тут же сорвалась.
И шофер, обдирая в кровь руки и лицо, съехал по склону вниз на дорогу.
Сверху послышалось жужжание мотора — приближалась машина. Они стояли метрах в пяти друг от друга лицом к лицу.
У Аннаниязова в руках был нож. Узкий, с хищно задранным носом, страшный нож — клыч. Тот самый, которым он ударил в живот добрейшего парня на свете — Ваню Федотова.
Холодная ледяная ярость переполнила Никиту, будто жесткой ладонью стиснуло сердце. Перед ним был не человек — зверь, убийца, нелюдь.
Аннаниязов пригнулся и пошел на Никиту. Он скалил свои волчьи зубы и торопливо, с придыханием бормотал:
— Пес… Грязная собака… Сейчас помирать будешь… Сейчас, сейчас тебя резить буду…
Он оттянул локоть назад, собираясь ударить снизу, Никита сделал обманное движение, и Аннаниязов попался — он сделал выпад, и в тот же миг левая рука Никиты впаялась в его запястье. Никита резко присел, выворачивая руку с ножом ладонью вверх и так же резко выпрямился, ударив плечом в локоть бандита.
Раздался отвратительный хруст ломающегося сустава и дикий, нечеловеческий рев. Нож упал на землю.
Аннаниязов вопил с выпученными, белыми от боли глазами и держал перед собой сломанную в локте, висящую под прямым углом руку.
На какой-то короткий миг Никите сделалось жалко его — правая рука Аннаниязова была изувечена на всю жизнь. Но он тут же вспомнил медленно падающего Ваню, и жалости не стало.
— Этой рукой ты больше никого не ударишь, — сказал он.
Но Аннаниязов не слышал. Он выл от боли и слышал только ее — свою боль. Из-за поворота показалась машина с пограничниками.
Ивану повезло. Нож скользнул по бляхе ремня, вспорол мышцы живота и проколол брюшину. Все внутренние органы остались целыми. Уже через час после ранения он был доставлен в госпиталь, и хирург, латавший его, сказал капитану Чубатому и Никите, что парень родился в сорочке, ему неслыханно повезло, — нож прошел в сантиметре от печени.
Этот же хирург сшивал порванные сухожилия и накладывал гипс на руку Аннаниязова перед тем, как отправить его в тюрьму.
— Ну, а ты, братец, получил свое сполна, — сказал он и повернулся к Никите. — Это вы его так?
— Да.
— Круто, круто! Но справедливо. В том, что солдат остался жив, этот тип не виноват. Не меньше месяца парень пролежит.
Аннаниязову сделали обезболивающий укол, и прежняя наглость вернулась к нему.
— Рука живой будет? — спросил он хирурга.
— Не знаю, — ответил тот, — может и высохнуть.
Аннаниязов повернулся к Никите.
— Помни! — сказал он. — Ти, собака, помни меня!
— Надо бы тебе, гаду, обе руки выкрутить, — брезгливо проворчал Вася Чубатый и отвернулся.
Следствие по делу торговца наркотиками Аннаниязова длилось четыре месяца. В самом конце февраля состоялся суд. На скамье подсудимых, кроме шофера, оказались еще четыре человека.
Никита Скворцов выступал на суде основным свидетелем обвинения.
Дело это взбудоражило весь город.
А Никиту больше всего интересовало, кто же был покупателем терьяка.
Выяснилось, что в подавляющем большинстве это были древние старцы, неизлечимые наркоманы, терьякеши, готовые за кусочек снадобья продать душу черту.
Но было и другое, то, что вызывало возмущение и ненависть алиабадцев: мерзавцы, сидящие на скамье подсудимых, растлевали мальчишек, хулиганистых юнцов, любителей острых ощущений.
Сначала те получали терьяк бесплатно, пробовали из лихости, не подозревая, чем это кончается.
Потом… потом, когда приходило привыкание, из них можно было веревки вить. Юнцов этих было немного, но они были. Всех, кого обнаружили, направили на принудительное лечение.
— Благодарите Скворцова, — сказал их перепуганным родителям старый судья, — считайте, что вашим недорослям крепко повезло — отделались легким испугом.
Аннаниязов вел себя на суде нагло. Когда Никита выступал с показаниями, он поднял над головой скрюченные пальцы правой руки и громко сказал:
— Помни!
Аннаниязова осудили на двенадцать лет заключения в колонии строгого режима. Разные сроки получили и его сообщники.
Когда Никита, выходил из зала суда, к нему подбежал мальчишка лет двенадцати, сунул в руки лист бумаги и убежал. Никита развернул записку. Корявыми буквами было нацарапано:
«Будишь плакить кровавыми слезами».
Никита аккуратно сложил листок и спрятал в карман.
Тане он ничего не сказал. Через два с половиной месяца должен был появиться новый человек на земле — Прохор, Прошка, сын. Или дочь.
И Никита не хотел волновать Таню. Да и не принял он на этот раз угрозу всерьез. И потом всю жизнь не мог простить себе этого.
В Харькове в самолет села группа иностранных туристов, вернее, туристок. Толпа сухощавых, радостно возбужденных дам весело взяла «ИЛ» на абордаж, растеклась по проходу. У Никиты было такое впечатление, что все они, если не близнецы, то очень близкие родственницы — одинаковые угловатые фигуры, одинаковые волосы платинового цвета, экстравагантность в одежде. И даже эта экстравагантность, собственно, и предназначенная для того, чтобы выделяться из массы, делала их одинаковыми.
Дамы без возраста. Ставший привычным во всех аэропортах мира, примелькавшийся стереотип «путешествующей американки», глядящей на мир сквозь рамку видоискателя фото- или киноаппарата. Пожалуй, только личные врачи, полицейские да таможенники имели возможность узнавать их истинный возраст.
Никита равнодушно наблюдал за суетой усаживания бодрых путешественниц, машинально отметил, что стюардесса неплохо говорит по-английски.
Она перехватила Никитин взгляд, смущенно улыбнулась — в это время одна из экспансивных авиастарушек что-то такое прикрепляла ей на грудь, какой-то круглый значок, величиной с небольшое блюдце.
Никита отвернулся.
Снова выплеснулся в памяти весенний Алиабад — пропитанный, перенасыщенный солнцем и запахами свежей, новорожденной листвы. Город, который видел сейчас Никита, был более реален, чем настоящий, и в этом была какая-то странность, тревожная и раздражающая.
В который уже раз Никита перебирал тот день по минутам, шаг за шагом, слово за словом.
Будто что-то мог изменить… Колесо не поворачивается вспять, часы тикают, стрелка бежит слева направо…
Дрожали на тротуарах нежные тени акаций — сквозные, замысловатые, как кружева. На Тане было свободное, скрадывающее изменившуюся фигуру, светлое платье, походка ее стала осторожной и плавной, будто она несла на голове наполненный до краев хрустальный сосуд. И была она такой молодой, свежей и тонколицей, что встречные издали начинали улыбаться ей, а потом долю еще оборачивались и глядели вслед.
Таню смущали эти взгляды. Она коротко взглядывала на Никиту, прихваченные первым весенним загаром щеки чуточку краснели.
— Что это они? — спросила Таня.
— Потому что — м-м-м! — Никита поцеловал сложенные щепотью пальцы. — Пэрсик!
— Сам ты фрукт. Ты тоже так бесцеремонно оглядываешь женщин?
— Еще хуже! Они непосредственные дети Востока, я же продукт Запада, на мои первобытные инстинкты наведен глянец цивилизации. А что может быть хуже инстинктов, покрытых глянцем!
— Трепло! Пэрсики, фрукты, продукты — целый овощной магазин, — Таня расхохоталась. — Есть хочу. Умираю хочу есть. Шашлык хочу и много-много зелени.
— Хоп! — Никита по-восточному хлопнул над головой ладонями. — Кутить так кутить!
«Мы зашли в кафе напротив женской консультации. Таня ела с таким аппетитом…
— Подозрительно! — сказал я. — Не лопаешь ли ты за троих?