— Товарищ майор, — начал Арабей скорбно, — я тут, кажется, дурака свалял…
Слова не в стиле устава, они резко оторвали Калистратова от его забот.
— Неважно, — сказал он, мрачно выслушав сержанта.
Итак, две находки в этом вагоне… Случайно ли? Теперь сдается — нет, не случайно.
Происхождение листовок мюнхенское. Но все равно это не улика. Не повод для-того, чтобы тревожить делегатов. А Белоусов? Имеет ли он касательство к диверсии? Иначе не скажешь — диверсия, спланированная заранее.
Кого-то снабдили ключом. Краденым либо изготовленным специально, по уворованному образцу, где-нибудь в Мюнхене…
«Белоусов небось ждет меня, — сказал себе майор. — Околачивается поблизости».
Да, стоит у окна. Пейзаж его нисколько не увлекает.
— Поразительно, господин майор! — слышит Калистратов. — Феноменально! Бог вас любит, господин майор.
— Бог?
Белоусов смеется.
— Эти леса, это пространство… И знаете, я немножко горжусь — мой дед из Ростова… Э, господин майор, простите, — это драка, да? Вы ловили шпиона?
Он поднес руку ко рту. Что еще за драка? Майор начисто забыл о своих зубах.
Ишь, высмотрел…
Деликатностью мистер Белоусов не отличается. Калистратов секунду-две молчит, унимая вспыхнувшую злость. Приказывает себе улыбнуться.
— Нет, я никого не ловил.
Это как будто с намерением, насчет шпиона. Во всяком случае, ищет предлог для разговора. Что же у него на уме? И тут Калистратова обуяла дерзость.
— К сожалению, я не обладаю вашей наблюдательностью, — сказал он. — Пригодилось бы…
Схватит приманку?
— Я не смею спрашивать. Я без того слишком назойлив. Вы простите, любопытство мой недостаток, я прекрасно сознаю. Хобби, если угодно. В колледже меня прозвали…
Как его прозвали, майор не узнал. Его окликнул Иван Фирсович, и так нетерпеливо, что Калистратов, извинившись, поспешил к нему.
ЧАС ВТОРОЙ
Незнакомец упруго вскочил с дивана. Он стоял спиной к окну, и Калистратов разглядел лишь большие серебряные пуговицы на коричневой замшевой куртке, бородку клинышком и бороздку пробора в светло-русых, изрядно поредевших волосах.
Калистратов, недолюбливавший вычурных завихрений моды, одобрил внешность посетителя. Ничего вызывающего, все как бы в разумном равновесии, фантастические гербы на пуговицах гасятся добропорядочной прической. Поза выражает уважение к старшему.
— Разрешите представиться, — сказал молодой человек, не поднимая головы. — Я Каспар Бринкер.
Он сообщил далее, что едет в качестве туриста, постоянно проживает в Антверпене.
В отличие от Белоусова, Бринкер говорил по-русски с сильным акцентом. Майор пожимал тонкую прохладную руку, смотрел на зарождающуюся лысинку, ощущая некоторое нетерпение. Когда же господин Бринкер перейдет от предисловий к делу? И поднимет голову…
Иван Фирсович, показывая на что-то за спиной бельгийца, на столике, сказал:
— Они вот принесли…
И Калистратов, не дотерпев, пока Бринкер закончит длинную, чересчур сложную для него фразу, продвинулся к столику. Слова проводника и, главное, тон уже подготовили майора, и все же его резанул темный прямоугольник, словно разорвавший белизну скатерти.
Опять листовки. Три экземпляра, и того же выпуска… Плотный шрифт, жирный, как сажа. Мюнхен, типография Вернера Фальковски.
— Господин из седьмого вагона… А эта… неприличность эта, они говорят, отсюда…
Иван Фирсович, бледный от расстройства, перебивает стесненную речь бельгийца, спешит помочь Калистратову.
— Постойте, — вмешивается майор. — Господин Бринкер владеет русским языком.
— Владею нет, — откликается тот. — Вы очень любезный. В маленькой степени объясняюсь… Я ученик у моя… моей матери. Плохой ученик.
— Ваша мать русская?
— Она настоящая русская, да, да. Она из Смоленска. Ее, как это сказать, депортировали. На Германия. А мой отец, он фламандец.
Войной повенчаны, стало быть. На бельгийских шахтах или на Рейне. Русская девушка, угнанная гитлеровцами, и молодой фламандец… Сколько таких пар видел Калистратов в поезде, вот на этом перегоне. И детей их видел, а в последние годы и внуков, — забавных курносых ребятишек. Русская мордашка, ну прямо матрешка, а лопочет по-фламандски или по-французски.
Бринкер теперь как-то понятнее майору.
— Кто же вам дал листовки?
— Не знаю. Германцы.
— Вы не знаете, кто, и тем не менее говорите — германцы. Какие немцы?
— Немцы, да.
— Так какие же немцы?
— Вагон пять.
Отвечает усердно, выговаривает, как на уроке. И выбирает слова, осторожно выбирает, стыдно ему своих ошибок, сыну русской из Смоленска.
— Я там… Я туда ходил вчера, вагон пять. Вечером, может быть восемь часов. Вчера вечером.
— Вчера?
— Да, да. Но я не знал… Я сегодня посмотрел сюда, — и Бринкер оттопырил нагрудный кармашек куртки.
Вот где он обнаружил листовки. Почему не сразу, только сегодня? Что ж, этот кармашек не всегда нужен. Не то что нижние, на бедрах.
Майор сознает, что он досказал за Бринкера, поспешил, не сладил с собой. Реакция на запинающуюся, лаконичную речь бельгийца, — через час по чайной ложке.
— Кто-то вложил сюда листовки?
— Да, совершенно верно.
— И вы не заметили?
— Нет. Одежда висела на… Крючок, да? Я повесил. Мы разговаривали.
Что-то все-таки раздражает в нем. Пожалуй, бесстрастность. Отвечает, как автомат. Чересчур все уравновешенно в этом молодом человеке. Значит, куртка висела в купе на крючке, и он не следил за ней, так как беседовал с кем-то.
С кем же?
Оказывается, знакомая у него в пятом вагоне. Немка из делегации, по имени Клотильда. Сокращенно — Кло.
— Кло — нет, — прибавил Бринкер уверенно. — Кло не фашист.
— Фашистов там, мне кажется, нет. Делегация едет к нам с добрыми намерениями. С самыми лучшими.
— Простите, пожалуйста. Если десять германцев — один-два фашиста обязательно.
Он немного повысил голос. Чуточку вышел из равновесия. Ишь ты, вывел процентную норму!
— Кого же конкретно вы обвиняете?
— Я конкретно не могу…
— А приблизительно? У вас есть какие-либо подозрения?
— Да, да, подозрения есть. Германцы… Немцы ушли в ресторан. Почти все, главная часть. В другом купе был один немец, называется Хайни. Его Кло называла так — Хайни. Он заглядывал. Он ждал Кло, идти с ней.
— Куда?
— Тоже в ресторан.
— Значит, Хайни?
— Сказать точно — нет. Хайни не фашист, другой кто-то фашист.
Похоже, подлинная, не наигранная ненависть к фашистам.
Хочется верить Бринкеру.
— А ваша приятельница?..
— Она не фашист, нет.
— Я не о том… Вы давно знакомы?
— Давно, да, да. Три года, четыре.
— И вы не знали, что она в делегации? Может быть, до вас дошли сведения?
— Нет, нет, это не… неожиданная встреча. Случайно. Наша жизнь тоже случайно, правда?
Он наметил улыбку, развел руками: мол, ничего не поделаешь, истина.
Допустим, случайность… Почему мы так придирчивы к ней? Разве мало поразительнейших совпадений? По законам, вероятности, тысячу лет ждать такого… А оно вот случилось. Если то, что он рассказывает, легенда, то он бы уж позаботился убрать элемент случайности. Ну, дошло стороной, через знакомых или в газете мелькнула фамилия. Публиковали же газеты состав делегации. Ну, выяснил маршрут делегации, сел в тот же поезд. Придумать несложно.
А впрочем, легенда, не вызывающая решительно никаких сомнений, это тоже не всегда убедительно…
— Вы читали листовку, господин Бринкер?
Не так уж важно, читал или нет. Никаких открытий вопрос не сулит. Просто хочется получше понять Бринкера.
— Что? Ах, листовку! Понимаю, понимаю… Я читал, да.
— И ваше мнение?
— Мать мне сказала: ты, Кас, должен держать в уме одна вещь. Россия, моя страна и тоже твоя, половина твоя. Я это не хочу забывать. Россия имеет свой путь. Она не просит помогать Мюнхен.
— Что ж, неплохо ответил… Неплохо…
— Я совсем не умею по-русски.
— Подучиться можно, — вставил Иван Фирсович. — Чайку не желаете?
Вагон дрожит, стаканы позвякивают, зовут пить чай добродушные богатыри на подстаканниках, похожие на дедов-морозов. Чай, налитый для Калистратова, давно остыл. Э, годится и так, с горячим провозишься! Майор осушил стакан залпом.
Бревенчатые домики леспромхоза, выцветшие от дождей, промелькнули за окном. Один час сорок минут осталось до остановки, там досмотр заканчивается, пограничники покидают поезд. Пейзаж за окном не хуже часов подсказывает майору время. Час и сорок три минуты. Беседовать дольше с Бринкером некогда.
Один-два — фашисты… Что ж, бывает и такая пропорция. Враги не упустили из виду делегацию и, вполне реально, попытались ввести кого-нибудь из своих. Хайни или другой кто, — скорее всего, диверсант находится в пятом вагоне. Честь честью, с делегатским мандатом…
В четвертом купе один спит, завернувшись в простыню с головой, два бородача смотрят в окно и старший тоже. На столе коробка с бисквитами, старший достает их, хрустко разгрызает и что-то рассказывает.
— Битте шейн, битте!
Бородачи, как и прежде, разглядывают майора, как диковину, а старший словно ждал его. Кто же Хайни?
— Господин офицер меня поправит, мальчики. Ведь территория, которую мы проезжаем…
Калистратов сидел как на иголках, сообщая исторические факты, но иначе нельзя. Дотошный немец не успокоится, пока не уточнит, когда именно, какого числа территория стала советской. Не покончив с одним делом, за другое не возьмется.
Или, может быть, он вообразил, что пограничник зашел просто так, покалякать?
Нет, конечно, глава делегации не столь наивен. Он перестал хрустеть, отставил коробку.
— Я к вашим услугам. Очень кстати, что вы говорите по-немецки, так как я не могу похвастаться успехами в вашем языке. То есть в смысле активных познаний. Мне доступны работы Ленина в подлиннике, правда с помощью словаря, но для беседы с вами, к крайнему моему сожалению…