— И простил тебе командир? — спросил я Таранчика под общий смех.
— Простил! Это, может, какой другой не простил бы, непонимающий, а тот простил. Я ж говорю, что добрый был командир. Все простил, еще за храбрость похвалил…
— Тебя не наградили за это?
— А куда девали пленных?
— Э, хлопцы, награды мне и не надо. А только зря их вели до командира полка: отпустил на все четыре. «Идите, — говорит, — работайте…»
Было видно, что если Таранчика не остановить, если не поднять взвод, то его рассказов хватит до вечера.
После команды «разобрать оружие», я заметил, что станок пулемета первого отделения надежно покоился на крепких плечах Таранчика, а Соловьев, подпрыгивая около него с телом пулемета, просил отдать станок.
— Нет, Соловушка, ты устал. Тебе, пташка, и того хватит, что несешь, — говорил Таранчик с такой нежностью, которая никак не шла к его нескладной внешности.
Я понял: Таранчик изучает меня. Он хочет «прощупать» командира.
Когда мы вернулись с занятий, дневальный сообщил мне, что просил зайти капитан Горобский: его связной приходил уже дважды.
У подъезда, в котором жил Горобский, стояла тачанка, запряженная парой гнедых коней. Из дверей вышел солдат с двумя чемоданами, а за ним — офицеры и среди них — Горобский. Проводы, видимо, не обошлись без спиртного. На Горобском это было особенно заметно.
— А-а, милейший! — увидев меня, простонал он, как от зубной боли. — Вот видите, друзья, этот новый товарищ неисправим: он вечно опаздывает. Вы, случайно, не проспали, герр лейтенант? Или у вас в полку было заведено опаздывать?
— Простите, — возразил я, — но разве можно судить о дисциплине целого полка по одному неаккуратному человеку?
— Не знаю, милейший, не знаю, — заметив мою вспышку, продолжал Горобский. — Н-не могу знать… Н-ну, что же… Вместо «здравствуйте», мне придется сказать «до свидания». Он подал мне руку и, легонько кивнул головой, сказав: — До свидания, милейший. — Горобский легко вскочил на сиденье тачанки, и она бесшумно покатилась по асфальту.
Вскоре пришло пополнение.
Среди новичков, прибывших во взвод, не было фронтовиков. Это были люди, в годы немецкой оккупации угнанные на работу в Германию. Они испытали лагерную жизнь, а после освобождения пришли в армию.
Правофланговым в строю взводного пополнения стоит Земельный. Это — богатырь. Крупные черты лица, коричневый загар и глубокие складки на лбу придают ему вид суровый и даже мрачный. На вопросы отвечает неохотно, густым басом.
Рядом с ним Путан кажется маленьким, хотя это человек среднего роста, коренастый и крепкий. Лицо скуластое. В глазах — устоявшаяся грусть.
В самом конце строя — молоденький солдат. Он похож на подростка, одетого в военную форму. Гимнастерка висит на худеньких плечах, но заправлена она очень тщательно. Солдат подтянут, стоит прямо, смотрит бодро. Это — Колесник. На мой вопрос, сколько ему лет, он бойко, девичьим голоском отвечает:
— Вчера исполнилось девятнадцать.
— В армии давно?
— Я доброволец, товарищ лейтенант. Из лагеря домой не поехал: решил отслужить, а потом и домой. Уж год дослуживаю.
— Как же тебя приняли досрочно?
— А я год себе прибавил, оттого и приняли. Документов у нас не было никаких.
…В пятом часу утра, когда спалось особенно крепко, я почувствовал резкий толчок в плечо и, еще не проснувшись как следует, вскочил с койки.
Тревога!
Дежурный по роте — уже за дверью; оставив ее распахнутой настежь, он устремился в другие двери, которые тоже оставлял открытыми, и взывал:
— Тревога! В ружье!
— Неужели опять? — мелькнуло в голове, когда руки автоматически натягивали сапог. На ходу опоясываясь ремнем, я бросился в солдатскую спальню. Пистолет оттягивал ремень книзу, поэтому никак не удавалось вдеть его конец в пряжку.
В казарме творилось то, что всегда бывает при тревоге. Кое-где еще мелькали простыни, взвиваясь выше второго яруса коек; глуховатый голос бубнил спросонья, что кто-то навернул его портянку, а ему осталась чужая; солдаты, продолжая одеваться на ходу, бежали к оружию; щелкали пулеметные замки, винтовочные затворы, своим особенным звуком шуршали по стеллажу разбираемые коробки с лентами; у кого-то без конца срывалась возвратная пружина, и он негромко стучал крышкой по коробу пулемета, стараясь надеть ее.
Среди этого приглушенного шороха, возни и щелкания послышался звонкий голос лейтенанта Мартова, командира первого взвода.
— Лейтенант Грошев, ко мне!
Я подошел к Мартову, стоявшему в противоположном углу.
— Ты бы помог своему Таранчику собраться. Видишь, как старается, даже вспотел.
Действительно, было на что посмотреть. Таранчик сидел на койке и, торопясь, сматывал обмотку. Ни единая пуговица на гимнастерке не была застегнута. Пилотка сидела на самом затылке поперек головы.
— Вот скаженна! — ворчал он вполголоса. — Ну, чтоб хоть покороче была, так нет же — на вот тебе ровно два метра! По уставу…
В это время валик обмотки снова выскочил из дрожащих рук Таранчика и развернулся по полу.
— Тьфу, проклятая! Да так десять метров перемотаешь!.. И зачем только мама на свет родила такого урода! У всех ноги, как ноги, а тут… И-эх!
Таранчик скомкал обмотку и начал навертывать ее на ногу. В самом деле, ему было досадно: все солдаты роты ходили в сапогах, даже ни на одном из новичков не было ботинок, а на его ногу не нашлось на складе сапог, и пришлось их заказывать.
— Таранчик, чего ты там копаешься? Бери свой станок! — кричал командир отделения, сержант Жизенский.
А из дверей дежурный уже торопил:
— Выходи строиться!
— Таранчик, в строй! — приказал я, и мы с Мартовым побежали на улицу. Там в сероватой предутренней мгле поротно выстраивался весь полк. Чумаков уже построил взвод. Солдаты поеживаясь от утренней свежести, стояли в строю, но кто-то еще застегивал пуговицы, кто-то прилаживал поплотнее шинельную скатку, кто-то проверял оружие.
Еще, пожалуй, за целую минуту до того, как командир роты подал команду «равняйсь», я проверил солдат взвода. Каково же было удивление, когда я увидел Таранчика, стоявшего на правом фланге. Все пуговицы застегнуты, гимнастерка заправлена без единой морщинки, скатка — на месте, как и полагается, подложена под сгиб пулеметного хобота.
Другие солдаты взвода тоже уложились вовремя. Только Соловьев все еще копался со скаткой. Этот кругленький человек всегда от всех отставал, за это Таранчик постоянно подтрунивал над ним. Но тот же Таранчик защищал Соловьева от нападок других и помогал ему во всем.
Серые глаза Соловьева под темными бровями были так наивны, а припухшие губы и розовые щеки придавали ему такой детский вид, что в первое время я не мог быть к нему столь же требовательным, как к остальным.
Быстро выровняв взвод, я подал команду «смирно» и объявил:
— Ефрейтор Таранчик, благодарю за хорошую службу!
— Служу Советскому Союзу! — ответил он так, что его услышали в соседних подразделениях.
— Кто там благодарностями разбрасывается? Опять вы, Грошев? — раздался голос Блашенко откуда-то с правого фланга. — Лучше бы потрудились доложить командиру роты о готовности взвода, — ворчал Блашенко, выходя перед строем. — Рота, р-р-равняйсь!
Он очень любил командовать, «родился в гимнастерке», как он сам говорил, и поэтому слова всякой команды выговаривал с каким-то особым смаком.
— Смир-рно!
После обычных рапортов о готовности подразделений и многократных проверок, полк двинулся в путь. Слышно было покашливание людей. Колонна длинной змеей ползла по улицам спавшего города. Даже деревья, и те, казалось, дремали.
— А станок я все-таки не буду тащить за Соловьева всю дорогу, — ворчал у меня за спиной Таранчик.
— Это дело твоей совести, — строго сказал я. — Можешь передать его сейчас же.
Таранчик притих и больше не возобновлял этого разговора в течение всего пути. Даже когда Соловьев предлагал хоть на время сменяться ношей, он отказывался.
Когда голова колонны покинула последнюю городскую улицу, справа над равниной, по которой были разбросаны деревушки, взошло солнце.
Уже в походе мы узнали, что марш будет длительный с большой остановкой в пути. Поговаривали о том, что обратно сюда не вернемся, но по-настоящему никто не знал, куда же придется идти и где остановиться. Такова уж солдатская жизнь: встал, встряхнулся и пошел хоть на край света раз есть приказ.
…Дорога шла по совершенно открытой местности, и к полудню стало очень жарко. Подразделения далеко растянулись по шоссе. Впереди показалась деревня. На обочине дороги стоял открытый автомобиль. Полковник Тарутин, стоя около него, подбадривал солдат:
— Веселее, орлы! Выше головы! Песню!
Кто-то впереди трубным голосом начал:
Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спале…
И подхватили все:
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Далеко впереди загремел оркестр. По мере приближения к деревне звуки оркестра все более властно врывались в песню, заглушая ее.
— Отставить песню! — скомандовал Блашенко.
Миновали тихую, полусонную деревню. Ко мне подошел лейтенант Мартов. Его промокшая от пота гимнастерка и осунувшееся лицо говорили об усталости, но живые глаза светились энергией. Этот худощавый, с редкими веснушками на лице человек отличался неутомимостью и бодростью.
— Вон лесок, видишь, Миша? — сказал он, указывая вперед, чуть левее колонны. — Это наш лесок. Пора передохнуть солдату, — Мартов раскрыл планшет и ткнул пальцем в точку на карте. — Видишь? Дом родной!
Я изрядно устал, даже разговаривать не хотелось.
Наконец колонна приблизилась к лесу, и Мартов побежал к своему взводу.
Редкий сосновый лес не встретил нас ожидаемой прохладой: в нем не было ни настоящей тени, ни ветерка. Зато нашлось маленькое круглое озерко с прозрачной холодной водой. Оно оказалось неглубоким. Таранчик одним из первых бросился с низкого берега и теперь, загребая воду и громко фыркая, плыл к середине. Соловьев, раздевшись, не решался сойти в воду. Фролов и Земельный стояли на берегу одетые.