— Как ты сюда попал? — спросил я его.
Ганс несколько смутился.
— Знаете, я всегда бываю в Блюменберге, когда отец дает мне обкатывать мотоциклы после ремонта, только… только приезжать на заставу не смею.
Теперь я вспомнил, что в кармане у меня еще с ночи лежала свернутая пилотка Таранчика.
— Вот, — сказал я, снимая звездочку с пилотки, — возьми…
Ганс погладил звездочку, глаза его часто заморгали, увлажнились, и он отвернулся.
— А папа не будет ругаться, что ты долго здесь пробыл?
— Н-нет… За это не будет ругаться.
На холме, когда гроб был поставлен на черенки лопат, и приготовлен для спуска, майор Мишкин поднялся на холмик земли у края могилы и произнес очень взволнованную речь. Каждое слово его западало в душу, звало к борьбе с фашистской нечистью, напоминало о тяжелых жертвах в этой борьбе.
Лицо Таранчика подернулось уже синевой. Но вот сверху положена красная крышка, и гроб медленно опускается на холодное могильное дно.
Падают горсти земли.
— Прощай, дорогой наш товарищ! — горестно произносит Земельный и берется за лопату.
— Прощай! — тихо повторяют товарищи, словно боясь испугать кого-то.
Девушки и женщины вытирают влажные глаза. Некоторые мужчины отворачиваются. Гулко звучит крышка гроба от первых брошенных комков земли. Но потом этот гул становится все глуше и глуше, и на поверхности вырастает серый холмик. Стоят в немом безмолвии люди, окружившие его. Могильный холмик и памятник укрыты цветами. Высоко в ветвях бука беззаботно посвистывают птицы, над холмом гуляет легкий, еле ощутимый ветерок; резко хлопает троекратный винтовочный залп…
Пусто, невесело стало на заставе без Таранчика. Четвертый пост стал называться его именем, и Таранчик, уже мертвый, как бы служил на этом посту, у самой линии. С помощью Карла Редера и Пельцмана вокруг могилы была поставлена красивая металлическая оградка. Вместо временного деревянного появился железобетонный памятник с граненой медной звездочкой наверху.
Несколько девушек ухаживали за могилой.
Таранчика нет. Но в душе каждого из нас он продолжает жить. Веселые разговоры о демобилизации как-то притихли.
Однажды сержант Жизенский привел на заставу задержанного мальчика лет четырнадцати, заросшего «бурьяном» нечесаных русых волос. Он был в изорванной рубашке и таких же изорванных штанах. На ногах болтались непомерно большие ботинки на резиновой подошве, голова ничем не прикрыта. Когда я спросил у Жизенского, по какой причине задержан мальчик, он вместо ответа, выложил на стол такую же вещь, какую мы обнаружили у Шмерке.
Порывшись в полевой сумке мальчика, Жизенский достал два листа бумаги, исписанные мелким, неразборчивым почерком. В бумаге содержались сведения о количестве войск, находящихся в Магдебурге, Галле, Нордхаузене и еще целом ряде мелких пунктов. В конце второго листа были сведения и о нашей заставе. Эти-то «сведения» едва не заставили меня рассмеяться. И количество солдат, и число постов, и вооружение — все было настолько уродливо преувеличено, что совершенно не вязалось с истиной. Там даже говорилось, что застава оснащена мотоциклами, хотя на самом деле у нас не было ни одного мотоцикла, кроме того, который я брал на время у Редера.
— На этот раз тебе удалось задержать настоящего шпиона, — пошутил я, обращаясь к Жизенскому.
— А чего вы смеетесь: он еще хуже всякого настоящего. Посмотрите, как руки мне ободрал. Кусается, чертенок, царапается, как кошка. Видать, важное задание выполнял, раз так отбивался. Опять связь налаживают.
— Трудно заключить, новые ли это связи налаживаются или старые тянутся.
— Так говорили же, что захватили всю группу…
— Если б это была последняя группа… Ты что же думаешь, в прошлый раз последних поймали, и на земле установлен мир?
Я смутно догадывался о судьбе этого парня, но проверить догадку было не просто.
…Отпустив Жизенского, я подчеркнуто небрежно отодвинул вещи мальчика на край стола, как не имеющие никакого интереса, и спросил его вдруг:
— Как тебя звать, малый?
Мальчик бросил на меня рассеянный косой взгляд, но ничего не ответил. Остренький носик чуть-чуть повернулся в мою сторону (мальчик сидел ко мне боком).
— Ты совсем не хочешь со мной говорить?
Мальчик вызывающе сверкнул в мою сторону черными пылающими глазами. Все лицо его, бледное и худое, выражало немой протест. Он презрительно сплюнул через стиснутые зубы и продолжал молчать.
— Ну, что ж, — сказал я, нахмурившись, — вещественных доказательств достаточно, чтобы тебя отдать под суд… А это может кончиться самым плохим…
— Я на все готов! — выкрикнул мальчик и поднялся со стула.
— О, да ты, видно, честный и смелый парень! — не удержался я от улыбки. — Ну, раз ты на все готов, тогда пойдем со мной обедать.
Это удивило мальчика, и он посмотрел несколько удивленно подозрительным взглядом. Когда я, поднявшись из-за стола, попытался взять его под руку, он резко отдернул руку и пошел впереди, шлепая по лестнице большими башмаками. Вымыв в коридоре руки, мы уселись в столовой за маленький столик друг против друга. Путан принес нам борща и хлебницу, наполненную хлебом.
Я принялся за еду. Мальчик, быстро работая ложкой, жадно ел борщ, но не прикасался к хлебу.
— Почему ты ешь без хлеба?
— А разве можно и мне брать хлеб с этой тарелки?
— Конечно.
— Сколько кусков я могу взять?
— Столько, сколько тебе потребуется. Если окажется мало, еще попросим.
Мальчик опустошил тарелку и с такой же жадностью набросился на котлету, потом выпил стакан компота и устало откинулся на спинку стула. На щеках у мальчика выступил бледный румянец, а беспокойный огонь в глазах потух.
— Ну, и как же прикажешь тебя называть? — шутливо спросил я, но собеседник словно не слышал моих слов. — А вот у нас в Советском Союзе такие мальчики и девочки живут в специальных детских домах. Там их кормят, одевают, они обучаются в школе.
— Какие мальчики и девочки?
— Ну, вот такие, как ты, сироты, у которых нет ни отца, ни матери…
Эта мысль подсказана была мне интуицией, но, высказав ее, я убедился, что попал точно в цель. Мальчик вскочил со стула, впился в меня вновь запылавшим взором и, выпятив грудь, запальчиво спросил:
— Откуда вам знать, что я сирота? Это неправда! Моя мать — свободная Германия, мой отец… отец…
— Погиб за «свободную Германию», — договорил я.
Отвернувшись от меня, мальчик бессильно опустился на стул и, положив руки на стол, припал к ним лицом. Ни единого слова больше уже не удалось от него услышать. В нем, видимо, начинали бороться противоречивые чувства. Я не хотел мешать его размышлениям и боялся испортить все необдуманным словом. В этом положении и застал нас Чумаков, сообщивший о том, что всем офицерам приказано явиться в штаб полка к пятнадцати часам.
Одно из окон столовой выходило на открытое место в сторону деревни и было распахнуто настежь. Оставив мальчика одного, мы с Чумаковым вышли из столовой в другую комнату, и тут я поведал ему все, что знал и что думал о нашем пленнике. Вернувшись назад минут через пятнадцать, мы нашли мальчика сидящим в той же позе с задумчиво устремленными вдаль глазами. Он не знал, что за этим окном ведется наблюдение, и вполне мог попытаться бежать, но он не воспользовался такой возможностью. Это что-нибудь да значило!
Переложив на Чумакова дальнейшие заботы о мальчике, я начал готовиться к отъезду. Ехать верхом было бы утомительно и долго. Пришлось по телефону договориться с Чаловым, чтобы он заехал за мной на мотоцикле.
Чумаков, взяв у меня денег, отправился к Карлу Редеру с тем, чтобы приобрести с его помощью какую-нибудь одежду для малыша. Мальчика взял к себе повар Путан в помощники. Было решено не докучать ему вопросами, разрешить всюду ходить по заставе, конечно, заботясь о том, чтобы он не убежал.
Заслышав сигнал мотоцикла, я поспешил к выходу. У подъезда встретились Чумаков и Редер. Они несли все, что нужно было, чтобы по-летнему одеть мальчика.
— Ну, где ваш приемыш?
Когда мальчик вышел, старик высоко вскинул лохматые брови и воскликнул:
— О-о! Да этот парень мне знаком! Он дня четыре работал здесь на маслозаводе, а потом сбежал.
— Он не хочет сказать, как его зовут, — сказал Чумаков, обращаясь к Редеру. — Вы не знаете, как его там кликали?
— Кажется, там его называли… Максом.
— Так, что ли? — спросил Чумаков мальчика.
— Так, — ответил тихонько мальчик.
— Примерьте, но не одевайте. Сначала надо помыть его, подстричь, а потом уже одеть, — заметил я и подсел на заднее сиденье мотоцикла к Чалову. Мы поехали.
Немногим больше чем через час мы остановились около штаба полка. В этом же здании, в большом зале, который служил чем-то вроде полкового клуба, собралось уже большинство офицеров. Вскоре на трибуне показалась объемистая фигура полковника Тарутина, или бати, как его неофициально называли в полку еще со времен войны. Волнуясь, он нам рассказал, что с сегодняшней почтой на его имя пришло письмо от колхозников одной белорусской деревни… В письме содержится неприятное известие… Он часто дышал, поминутно глотал воду из стакана, утирал платком губы. В зале стояла напряженная тишина.
— Товарищи! — неестественно громко, но твердо сказал он. — Всем вам известный бывший капитан Горобский… — сделана была значительная пауза, во время которой промелькнули многие догадки. — Горобский оказался подлым изменником Родины… — По залу прокатился неясный шепот. Не было человека, которого бы не ошеломило это известие. А батя бросал слушателям в зал гневные и четкие слова.
— Изменник жил в наших рядах! Он старался вести себя так, чтобы оказаться в числе лучших офицеров полка, чтобы не было никаких подозрений. Он, видимо, хотел загладить свою вину перед советским народом. Он ловко прятался от тех, кому причинил столько зла. Но нельзя скрываться вечно. Теперь никакие заслуги не искупят, не заменят святой крови наших людей, пролитой врагом!