лыбается о. Трифиллий, — не вставая со скамеечки, все приготовлю, тут же за столиком и поем…
— Что же вы едите?
— Картофель варю, хлеб пеку.
— И больше ничего?
— Чего же больше? Слава Богу…
О. Иван зовет нас:
— Солнышко выглянуло — идемте до дождя!
Сходим с балкончика.
— О. Трифиллий, а ведь я вас снять хочу, можно? О. Трифиллий немного смущается, не знает, как ему быть, но все-таки говорит:
— Хорошо.
О. Иван, увидав, что я хочу снимать, говорит о. Трифиллию:
— Нет, нет, — ты уж и схиму надень.
— Разве надо? — совсем смущенно обращается ко мне о. Трифиллий.
— Если вам это не неприятно, наденьте.
О. Трифиллий уходит в келию и очень быстро возвращается в новом одеянии. На голове куколь с изображением креста и костей, на груди широкий плат с надписью славянскими буквами. Он на босу ногу, и схима поэтому производит особенно странное впечатление.
Снимаю наскоро. Облака быстро, быстро набегают на солнце, и снова крупные капли дождя падают с неба.
— Идемте, о. Иван!
— Бобов не хотите ли, — подает о. Трифиллий несколько стручков на широкой пухлой ладони.
— Нет, спасибо. Прощайте, надо идти.
В горах раздается веселый раскатистый гром.
— Идите, идите скорей, — торопит нас и сам о. Трифиллий, — а то замочит. Сильная гроза будет. Ветер с ущелья потянул, теперь не разгуляется.
Мы почти бегом отправляемся с о. Иваном в путь. Я несколько раз оглядываюсь назад, на поляну о. Трифиллия, на живую изгородь леса вокруг поляны, на темные колонны-сосны и белый снежный хребет гор, на огород, красный мак и маленькую, маленькую келью. О. Трифиллий все еще стоит на своем месте и смотрит нам вслед. Я не вижу его лица, но неизменная, сияющая улыбка, маленький носик, полные щеки, весь простодушный, приветливый облик его ясно стоят перед глазами.
Мы уже в лесу. Поляны больше не видно. Дождь все гуще, все крупней, как будто бы сплошные водяные нити протянуты в воздухе. Тучи нависли над самым лесом. Молния вспыхивает, почти не переставая, и гром перекатывается по ущелью: то близко-близко над самой головой, то далеко, над темно-синими горами. Почти бежим. Но теперь все равно от дождя убегать поздно! О. Иван молчит. Даже не спрашивает, трудно ли мне идти. Около колодца он на минуту оглядывается и спрашивает меня:
— Верно ведь, простой о. Трифиллий?
— Да, он мне очень понравился.
— В нем все от простоты. Хороший.
Через несколько дней, уже на Брамбских горах, я узнал об о. Трифиллии нечто такое, что опять на одно мгновение осветило мне внутреннюю, скрытую сторону его жизни.
Зашла речь о пустынных местах Кавказских гор. Пустынники говорили, что трудно найти такое место, куда бы не заходил никто, даже пастухи, и можно было бы жить в полном уединении и безмолвии.
— Вот о. Трифиллий, — сказали они, — все горы обошел, на самые вершины взбирался, где вечный снег лежит, и ничего кроме мха на скалах не растет, и не нашел такого места. Всюду, хоть поблизости, а пастухи заходят.
— Зачем же он искал такое пустынное место?
— Хотел келью построить, чтобы жить в полном безмолвии, чтобы не мешал никто…
— А как же там огород разводить! — невольно вырвалось у меня.
— Да, конечно, огорода там разводить нельзя.
И, по-видимому, пустынников нисколько не удивляло, что толстый хозяйственный о. Трифиллий исходит горы в поисках безмолвия!
А для меня это было так же странно, как босые ноги его и схима на нем с крестами и изображением человеческих костей…
Пришли мы с о. Иваном в келью о. Никифора мокрые насквозь. О. Никифор лукаво посмеивался, глядя на нас, и говорил:
— Погуляли?
Он, оказывается, заранее приготовил нам переодеться и, чтобы согреть нас, когда мы придем, вскипятил чайник.
Почти насильно усадил за стол.
— Ведь только что пили! — отказывались мы с о. Иваном.
— Вы пили до дождя. Теперь покушайте после дождя.
Когда сели за стол, о. Никифор неожиданно сказал мне:
— Я все о вас думал.
— Что же вы обо мне думали?
О. Никифор не ответил и точно сам с собой несколько раз повторил:
— Спаси вас Господи… Спаси вас Господи…
XI. ЛИСИЧКА
Рано утром мы стали собираться в путь. Дорога предстояла не очень дальняя, но очень трудная: спуститься с горы о. Никифора — перейти Кодорскую долину, пройти верст десять по ущелью реки Брамбы и, наконец, подняться на вершину, к пустынникам.
О. Иван укладывался, а мы с о. Никифором стояли на балкончике и он рассказывал мне очень трогательную историю о лисичке.
— Приручилась один раз ко мне лисичка. Сначала на поляну ходила. Увидит меня, испугается — убежит. Я, бывало, положу ей чего-нибудь поесть и уйду. Возьмет и съест. Потом все смелей и смелей стала и до того привыкла, что как собачонка за мной, бывало, бегает. Я в кельи — она около терраски сидит, дожидается. Пойду за водой — она сзади меня бежит…
И вот, пришел ко мне охотник, мингрел. Лисичка моя, как раз, на полянке была. Увидал он ее, схватился за ружье.
— Не тронь, — говорю, — это моя лисичка, ручная.
— Откуда, — говорит, — она у тебя?
— Откуда? из лесу! Приручилась. Теперь ручная. Мы с ней вместе за водой ходим.
Пристал и пристал ко мне: благослови, отец, убить.
Да ведь ручная, говорю, как же ее убивать. Был у меня кусочек рыбы. Бросил я ее. Думаю, схватит и убежит от греха. А она взяла, легла в ямочку и ест!
— Нет, — говорит мингрел, — не могу стерпеть, убью. Благослови.
Я уж на хитрость пустился. Не могу, говорю, благословить тебя, потому, что я не иеромонах.
— Ну, я все-таки, — говорит, — выстрелю.
Ах, ты, Господи! Жалко мне лисички. Ведь ручная, за водой со мной ходит. Господи, думаю, спаси лисичку. А сам прошу охотника: не тронь, она никому зла не делает, живет все равно, как собачка. Целый день около кельи. Не послушался! Прицелился. Выстрелил… Два раза перевернулась она и бросилась в лес. Охотник себе не верит!
— Никогда, — говорит, — в жизни таких промахов не давал.
А я рад. Чуть не плачу от радости… Подошли мы к ямке — смотрим: кровь, и так к лесу красной ниточкой потянулась. Долго бранил себя мингрел: уж очень ему было досадно. Говорю ему: за то, что мою лисичку ранил, никогда ты ничего на этой горе не убьешь. Она верила, что ей никто зла не сделает. Из лесу пришла, за водой со мной ходила. Что она теперь об нас с тобой думает? — Рассердился на меня охотник, больше и не приходил ко мне.
— А лисичка? — спросил я.
— Лисичка пришла один раз — на трех лапках. Он лапку прострелил ей. Попрыгала, попрыгала на полянке. Близко не подошла. Бросил я ей есть — не взяла. Долго на полянке стояла все. Точно прощаться приходила. Потом пошла в лес. И больше не вернулась. Может быть, забоялась, а, может быть, померла — Господь ее знает…
XII. ДОРОГА НА БРАМБУ. — ВСТРЕЧА. — ОБЪЯСНЕНИЕ. — ЗЕМНОЙ ПОКЛОН
— О. Никифор, — сказал я, — у меня к вам большая просьба. Вот вы сено продаете, на себе его носите вниз, — значит, иногда вам нужны бывают деньги — пожалуйста, возьмите у меня. Я буду так благодарен вам.
И протянул ему деньги.
О. Никифор резко отшатнулся от меня, как-то съежился и даже руки вперед выставил, точно защищаясь от удара…
— Ради Бога, не надо! Ради Бога, увольте!
— Да почему? почему? Берете же вы сухари у монахов… подрясники…У меня этого нет… есть деньги… вот и возьмите…
— Ради Христа, увольте!
— Да почему?
— Не люблю я их. Отдайте другим. И резко переменил разговор:
— На обратном пути заходите. Я так и буду знать, — улыбнулся он, — если вам у нас понравилось — зайдете, а если не понравилось — не зайдете.
— Очень понравилось, о. Никифор, но зайти, верно, уж не придется, — разве на будущий год.
— Бог знает, увидимся ли; на будущий-то год, если и жив буду, может быть, уйду дальше в горы. Теперь мне особенно нужно безмолвие, — значительно сказал о. Никифор.
— Какие же здесь люди? Кажется, и так никого кругом нет.
— Часто братия за советом приходят. Начнешь с человеком говорить о том, о другом, — обязательно в осуждение впадешь, а после от этого очень скверно на душе.
О. Никифор при этих словах поморщился, как от физической боли.
Прощаемся. О. Никифор кланяется и жмет руку. В утреннем освещении маленькое личико его кажется особенно бледным и борода блестит, как серебряная.
Рис. Мост через р. Кодор близ Аджар
Отправляемся в путь. О. Никифор не провожает нас и не смотрит нам вслед, а сейчас же уходит в свою келью…
— Боюсь я этих спусков, о. Иван!
— Ничего нет удивительного: с очень крутых гор спуск всегда труднее подъема.
— Если подъем труден — назад вернуться можно, а тут, хочешь не хочешь — иди! Хоть караул кричи…
— Бояться не надо. Подержитесь за меня на трудных местах и сойдете.
Но гора о. Никифора оказалась для спуска совсем не страшной. Шли почти без отдыха. Очень быстро. И ни разу не пришлось мне «держаться» за спину о. Ивана. Я даже не заметил, что спуск кончен. Думал, что мы дошли до пологого места, а дальше опять дорога пойдет под гору. Но о. Иван сказал:
— Вот и сошли благополучно, слава Богу.
— Разве конец?
— А вам еще хочется? — смеется о. Иван.
Я присматриваюсь и узнаю знакомое место. Вот поляна у подножья — трава по пояс. Вот, где отдыхали мы с о. Иваном.
Переходим шоссе. И по ровному лугу подходим к мосту через Кодор.
Этот мост кажется, специально сделан для любителей сильных ощущений! Все мосты через горные реки делаются на живую нитку: если снесет, чтобы не жалко было! Но этот мост, перекинутый через Кодор турками, для вьюченных лошадей, поистине верх строительного искусства! С первых же шагов он начинает трястись и поскрипывать. Но когда доходишь до середины, где устроен какой-то горб, нечто вроде гребня крыши, он весь приходит в движение и раскачивается не только вверх и вниз, но и в разные стороны.