Рис. Пустынник о. Сергий
О. Сергий поклонился мне, касаясь рукой пола. Потом быстро поправил свои длинные прямые волосы и поцеловался со мной трижды крест-на-крест.
Мы встретились с ним, как старые, старые друзья, — хотя я видел его один раз на Новом Афоне и то не более получаса.
— Вы не сердитесь, что не пришел я в Драндский монастырь? — сказал о. Сергий.
— Что вы… Я же знаю, что вам нельзя было…
— Огород не мог бросить. О. Исаакий больной. Тяжелую работу работать не может, мне и за него и за себя пришлось, — никак нельзя было оставить…
— Спасибо, что прислали о. Ивана. Мы с ним подружились дорогой.
О. Сергий улыбнулся и засиял весь.
— Я знал, что он понравится вам! Как пришло время идти за вами… думал, думал… огород никак оставить нельзя… А так как между нами с о. Иваном большая любовь братская, я и решил — лучше всего ему пойти… Потрудились на гору-то? Устали? Я боялся за вас… А о. Иван говорит — хорошо шли.
— Да, ничего… конечно, устал немного, но гораздо меньше, чем думал. Я сам на себя удивлялся всю дорогу!.. Я очень, очень рад видеть вас, о. Сергий.
— И я рад. Я вас тогда на Новом Афоне полюбил… О. Сергий говорит отрывисто, тихо, часто покашливает. Он не произносит буквы «л». Вместо «ла» говорит «уа» — это придает его произношению особенную мягкость…
— Теперь пойдемте, о. Сергий, покажите ваше хозяйство и познакомьте меня с о. Исаакием.
— Пойдемте, пойдемте…
XIV. О. ИСААКИЙ
Выходим на терраску. Там ждут нас — о. Иван и о. Исаакий.
О. Исаакий еще раз здоровается со мной. У него красивое, хорошее лицо. Правильный, с горбинкой нос, темная борода, глаза большие, серьезные. Движения спокойные, уверенные. В маленьких руках четки. На всей его фигуре печать очень большой интеллигентности.
Очевидно, о. Иван уже рассказал ему о том, что произошло у нас с о. Вениамином, потому что сразу начинает со мной разговор об этом.
— Вам не надо обижаться на них, — говорит он с мягким укором, — надо понять таких вот, как о. Константин. Он простой, серый крестьянин, ничего не знает, ни о чем не слыхал, — и страшно теперь запуган, — боится и лесничего, боится и духовной власти, и светской, — а тут говорят ему: приехал из Москвы… член Государственной Думы… фотографирует кельи… и т. д. и т. д… Он бедный совсем перепугался наверное и Бог знает, что ему представилось.
— Да мне и самому совестно, — сказал я, — что сделал из этого такую историю…
— Теперь, слава Богу, все кончилось хорошо, — успокаивает о. Иван.
— Кончилось, так не надо и вспоминать, — говорит о. Сергий, — пойдемте, огород наш посмотрите. Прямо перед кельей посажена кукуруза.
— Разве у вас медведи не трогают кукурузу? — спрашиваю я.
— Пока не попробовал, — ничего. А вот, если хоть раз попробует, ну тогда не успокоится, пока всю не поломает, — улыбается о. Сергий.
И сколько раз потом ни заходила речь о медведях, о. Сергий всегда говорил об них с улыбкой, точно о симпатичных, но немного смешных людях. И называл: «Мишкой» и даже «Мишенькой».
За кукурузой большое «поле» картофеля, несколько гряд луку, чесноку, фасоли, и небольшая грядка густого необыкновенно высокого гороха.
— Это мне человек один из Сибири семян привез, — сказал о. Сергий, видимо, любуясь своим детищем.
У о. Сергия огород не поражает образцовым порядком, как у о. Трифиллия, но видно, что много в него положено труда и заботы.
— Я плохой помощник, — говорит о. Исаакий, — все о. Сергий трудился один.
— Вы, кажется, болеете? — спросил я.
— Да, лихорадка… а может быть и чахотка.
— Почему вы думаете, что чахотка? Разве у вас кашель?
— Нет, кашля нет… Но слабость, пот. Лихорадит постоянно… В молодости я жил в Петербурге, служил в бронзовой и золотильной мастерской — может быть, оттуда еще захватил болезнь…
О. Иван и о. Сергий отстали от нас.
О. Сергий крикнул:
— Вы погуляйте, а мы пойдем обед готовить! О. Исаакий повел меня по широкой тропе в лес.
— Вот эту аллейку о. Сергий расчистил, — сказал он, — очень хорошо гулять здесь.
Мы шли среди старых, старых пихт, совершенно бесшумно ступая по мягкой, покрытой хвоей, дороге.
— Какой красивый лес у вас. Особенно нравится мне висячий мох. У нас нет такого.
— Вот вы какие мелочи замечаете, — улыбнулся о. Исаакий, — а мы живем и совершенно не обращаем на это внимание… Да, у нас хорошо, очень хорошо жить! Если бы своя церковь, — ничего больше и не надо.
— А к о. Илариону в монастырь не пойдете?
Рис. Пустынник о. Исаакий
— Что ж о. Иларион!.. Я ему прямо сказал: вся эта затея с монастырем — дело бесовское… Вот о. Иван говорил о проекте просить у архиерея разъездного монаха и антиминс. Это дело другое и то при одном условии, чтобы иеромонах обязательно назначен был из наших пустынников.
— Ну, об этом и просить нечего, — сказал я, — к вам из монастыря ни один иеромонах не пойдет.
— Пожалуй и так, — согласился о. Исаакий.
Чем больше вглядывался я в о. Исаакия и вслушивался в его речь, тем больше он нравился мне. В нем было какое-то особенное благородство. А в красивых уверенных движениях и спокойном тихом голосе чувствовалась большая внутренняя сила.
— Вы долго были на Новом Афоне? — спросил я его.
— Да порядочно… лет десять. Сначала торговал в монастырской лавочке. Потом был при часовне на Иверской горе… Я и сейчас приписан к монастырю…
— Как же вас отпустили в пустыню?
— Покойный Иерон отпустил. Он вообще против пустынножительства был и не любил, когда от него уходили монахи. Первый раз пришел я просить благословения уйти в пустынь, — он рассердился. Я через некоторое время опять пришел. Рассказал ему все, что чувствовал. Он и говорит мне: ты все равно уйдешь, — иди лучше с разрешения.
— Вы прямо сюда в пустынь пришли?
— Ходил еще в Грузию, — посмотреть, как там спасаются… А потом поселился здесь… Я больной, работать не могу. Живу с о. Сергием. Занимаюсь рукоделием: четочки делаю… Слава Богу… жить здесь, очень, очень хорошо…
Тихий голос о. Исаакия, босые ноги его, серьезное благообразное лицо, — все так удивительно подходило к задумчивой тишине леса.
— Да, хорошо у вас, — сказал я.
— Вот и оставайтесь у нас, — неожиданно предложил о. Исаакий.
— Нет, о. Исаакий, — для меня это совершенно невозможно.
Мы остановились.
— Почему? — спросил о. Исаакий и посмотрел на меня в упор.
— Почему? Да прежде всего потому, что я хочу жить в миру. А разве по-вашему это плохо?
— Нет, не плохо… Но здесь лучше…
И снова мы пошли, не торопясь, по аллее теперь уже прямо на поляну, к келье.
— Вам надо закусить, — сказал о. Исаакий, — потом отдохнете немного, и прочитаем вечерню.
Мы вернулись как раз вовремя. Недалеко от кельи о. Сергий устроил «летнюю кухню». И когда мы подходили, о. Иван нес из этой «кухни» вареный картофель, а о. Сергий «соус» — лук, поджаренный в постном масле.
— Пожалуйте кушать, — сказал о. Иван, — картофель сварили, да еще с соусом.
— Это я в монастыре научился, — отозвался о. Сергий.
— А завтра знаете, чем он угостить вас хочет?
— Наверное, пышками? — засмеялся о. Исаакий.
— Что же! — опять весело отозвался о. Сергий, — и испеку. Я пышки хорошие делаю… Покушаете моего рукоделья…
— Что и говорить, настоящий повар, — смеется о. Иван.
Мы входим на терраску. Там уже накрыт маленький столик. О. Исаакий говорит:
— Давайте, помолимся…
И все мы поворачиваемся на Восток, к темной тенистой опушке леса, за которой яркими зубцами блестят освещенные горы…
XV. ПУСТЫННИКИ И МОНАХИ
Часа в четыре началась вечерня.
Я стоял, слушал и невольно сравнивал эту службу со службой в кельи у о. Никифора.
Там все время чувствовалась «мистика службы», что-то сложное, напряженное… Здесь, напротив, просто, спокойно, «трезво».
За аналоем стоял о. Сергий. Читал истово. «Возгласы» внушительно и спокойно произносил о. Исаакий. Во всей службе было что-то значительное, чинное. Вслушиваясь в эту службу, не могло придти в голову, что вот за окном стоят бесы, которые «не смеют» войти в келью. На душе было хорошо, спокойно, уверенно, — но не было того восторга и умиления, которые неожиданно охватывали душу на вечерне у о. Никифора. И нельзя сказать, что то было лучше, или это хуже. Просто совсем разное. Два различных склада. Два несхожих друг с другом религиозных типа.
После вечерни мы сидели на «заваленке» кельи и разговаривали до поздней ночи.
Вечер был чудесный. Облака прошли и перед нами открылись самые дальние вершины гор.
Как только зашло солнце за горы, — лес потемнел и, как рамой, обвел черными зубцами бледно-розовое, яркое небо. А поляна угасала медленно, точно нехотя. Долго в вечерних сумерках играли на ней последние отблески зари.
— Нас, пустынников, осуждают за самочинное спасание, — говорил о. Исаакий, — а не знают того, что и в монастырях спасание тоже самочинное.
— То есть, как? — спросил я.
Рис. Вид из кельи о. Сергия
— Без руководства… Теперь вся монастырская жизнь превращена в послушание или, другими словами, в хозяйственные заботы, в мирские дела. «Послушание», как необходимый путь духовного развития, мы не отрицаем. Но в монастыре послушание совсем не то: это просто та или иная должность, которую необходимо исполнять в сложном монастырском хозяйстве. «Послушание» дается не сообразно с душевным состоянием послушника, а сообразно с хозяйственной надобностью монастыря… Конечно, живут в монастыре и духовной жизнью, но больше тайно, келейно. Стараясь, чтобы не заметили окружающие, — а то помешают. Вот и выходит «самочинное спасание»…
— Почему же могут помешать? — удивился я.
— Даже обязательно, нарочно помешают, — горячо вступился о. Сергий; очевидно, это было его больное место, — в монастыре, как только заметят в послушнике ревность к молитве, к духовной жизни, — сейчас «послушание!» Что, мол, это за святой выискался, а ну-ка его куда-нибудь на огород, или на плантации, пусть свою «святость» разгонит… В мою бытность на Новом Афоне сколько молодых послушников перед глазами прошло. В монастырь заходили, как ангелы, а пройдет три, четыре года — все послушание, да послушание, никакого руководства в духовной жизни, никакой заботы об этом, никакого поощрения; гоняют с виноградников на скотный, со скотного в пекарню, — и вот делается человек, совсем мирской, — с горечью сказал о. Сергий, — надо бы на первом месте церковь, а на втором послушание, а им лишь бы хозяйство хорошо шло, да работник хороший был, а церковное больше даже мешает им…