измене Пишегрю, вплоть до подробностей его тайных переговоров с агентом главы французской контрреволюционной эмиграции, будущего короля Людовика XVIII Луи Фош-Борелем[673].
Получив столь спасительную для Директории информацию, Наполеон не спешил отправлять ее Баррасу и К0. Во-первых, он не очень-то хотел спасать такое правительство, хотя и понимал, что приход к власти роялистов стал бы еще большим злом. А кроме того, и это главное, в бумагах д’Антрега обнаружилась деталь, которая могла скомпрометировать самого Наполеона. Вот что пишет об этом Е. В. Тарле: «В одной из бумаг (и притом в самой важной для обвинения Пишегрю) другой агент Бурбонов, Монгайяр[674], между прочим рассказывал, что он побывал в Италии у Бонапарта в главной квартире его армии и пытался с ним тоже вести переговоры. Хотя ничего больше и не было, кроме этих ничего не значащих строк, хотя Монгайяр и мог под каким-нибудь предлогом действительно побывать под чужим именем у Бонапарта, но генерал Бонапарт решил, что лучше эти строки уничтожить, чтобы не ослаблять впечатления касательно Пишегрю. Он приказал доставить к себе д’Антрега и предложил ему тут же переписать этот документ, выпустив нужные строки, и подписать его, грозя иначе расправиться с ним. Д’Антрег мигом сделал все, что от него требовалось, и был спустя некоторое время выпущен (т. е. ему было устроено мнимое “бегство” из-под стражи)»[675].
При этом д’Антрег в благодарность за то, что ему сохранена жизнь, дал слово не вредить Наполеону, но, как сказано в записках Наполеона, слова своего не сдержал. «Вскоре появилось нечто вроде памфлета, который им распространялся по всей Германии и Италии. Он описывал в нем ужасную камеру, в которую будто бы был заключен, пытки, которым был подвергнут, отвагу, которую он проявил, и опасности, каким подвергался, освобождаясь из заточения. В Милане он возбудил всеобщее негодование, ибо там видели его прилюдно, на прогулках, на спектаклях, пользующимся полной свободой»[676].
К тому моменту, когда от Наполеона в Директорию были доставлены бумаги д’Антрега, Поль Баррас, казалось бы не склонный ни при каких обстоятельствах унывать, уже прогнозировал себе и своим коллегам фатальное будущее: «...скоро мы будем болтаться на виселицах!» Дело в том, что роялистское большинство Законодательного собрания приступило к политической экзекуции над Директорией, потребовав для начала, чтобы она отчиталась в расходах. «Куда ушло золото, поступившее из Италии? Почему казна всегда пуста? То были вопросы, на которые Директория даже при всей дьявольской изобретательности Барраса не могла дать ответа»[677]. Каждому из директоров уже мерещился эшафот, когда они получили из той же Италии, после стольких миллионов, теперь еще и спасительные бумаги.
Директория воспрянула духом, но не была уверена, что сумеет убедить Законодательный корпус в измене Пишегрю и опереться при этом на войска парижского гарнизона. Поэтому она обратилась к Наполеону с просьбой о помощи или, точнее, о спасении. Баррас признавался, что он и его коллеги «были бы счастливы снова увидеть в их среде генерала, так прекрасно действовавшего 13 вандемьера»[678].
Сам Наполеон отказался доставить директорам счастье «увидеть его в их среде», дав им понять, что он уже не «генерал Вандемьер» и не желает компрометировать себя и свою мировую славу героя Мантуи и Арколе, Риволи и Леобена уличной расправой над соотечественниками[679]. Но все-таки вместо себя он прислал с отрядом солдат самого подходящего для таких расправ своего соратника - отважного и откровенного солдафона Ожеро. 7 августа этот сын лакея, ставший генералом (а потом еще и маршалом, и герцогом), приехал в Париж и сразу же по-солдафонски откровенно доложил членам Директории: «Я прибыл сюда, чтобы уничтожить всех роялистов!» Карно отреагировал на этот доклад с неприязнью: «Какой отъявленный разбойник!»[680] Оказалось, что Директория уже не едина: двое директоров - Карно и Франсуа Бартелеми, заменивший в первом составе Директории ничтожного Летурнера, - осторожничали и не хотели крайних, «уничтожающих» мер ни слева, ни справа. Зато трое остальных во главе с Баррасом (их сразу назвали «триумвирами») были убеждены, что сохранят себе жизнь и власть только крайними мерами.
Как бы то ни было, далее все пошло по сценарию «триумвиров», с которым Наполеон согласился, а воплотил этот сценарий в жизнь «разбойник» Ожеро, которого «триумвиры» срочно назначили командующим войсками Парижского военного округа. 18 фрюктидора (4 сентября) 1797 г. отряд Ожеро и приданные ему части парижского гарнизона общей численностью в 10 тыс. человек окружили Тюильрийский дворец, где заседали оба Совета. Ожеро объявил всех роялистов арестованными. Никто из них не оказал ни малейшего сопротивления. Дворцовая гвардия трусливо сложила оружие. Прозвучали только робкие выкрики кого-то из депутатов: «А где право закона?» В ответ на них «один из офицеров Ожеро, имя которого не сохранилось в истории, произнес поистине историческую фразу: «Закон? Это сабля!»[681]
Затем началась массовая чистка Законодательного корпуса. Пишегрю, уличенный в измене, и «около дюжины» (по подсчетам А. Собуля) наиболее близких к нему депутатов первыми были отправлены в самую зловещую из тюрем Парижа под названием «Тампль» (т. е. «Храм»). Баррас, торжествуя победу, приказал арестовать и своих бывших коллег - Бартелеми и Карно. Первый из них был схвачен, но второму (его кто-то известил о предстоящем аресте) удалось бежать. Фридрих Кирхейзен так описал его побег: «Карно заранее раздобыл ключ к маленькой потайной двери Люксембургского сада. Теперь он воспользовался случаем и выпрыгнул из окна своей квартиры в нижнем этаже прямо в сад. Оттуда через потайную дверь он благополучно выбрался на свободу, ибо там не было стражи. Пробыв некоторое время у своего друга, он скрылся в Женеву»[682]. Добавлю к этому, что в эмиграции Карно проведет больше двух лет. Когда же Наполеон придет к власти, он немедленно вернет Карно на родину и назначит его своим военным министром.
А пока в результате переворота 18 фрюктидора 209 депутатов-роялистов были приговорены к изгнанию и сосланы в отдаленнейшую французскую колонию Гвиана (на северо-востоке Южной Америки) с губительным климатом, из-за которого ее называли «сухой гильотиной»[683]. Туда же был доставлен и Пишегрю, однако он изловчится бежать оттуда в Англию, а в 1803 г. примет участие в заговоре против Наполеона, что приведет его, как мы еще увидим, к трагической гибели.
Сокрушив роялистскую оппозицию, Директория стала наводить в стране удобный для нее «порядок». Вместо Карно и Бартелеми были призваны более послушные и менее амбициозные министры - внутренних дел (Николя-Луи Франсуа) и юстиции (Филипп-Антуан Мерлен), а главное, Директория расширила собственные полномочия, узаконив для себя «право осуществлять чистку судов и администрации и по своему усмотрению объявлять в стране осадное положение»[684]. Были восстановлены только что (за полторы недели до 18 фрюктидора) отмененные репрессивные меры против эмигрантов и духовенства: «...эмигранты под страхом смертной казни должны были в двухнедельный срок покинуть Францию, а вернувшиеся из ссылки священники были вновь изгнаны»[685]. Глядя на все это, простой люд безмолвствовал, поскольку ненавидел роялистов еще больше, чем Директорию, и готов был даже приветствовать расправу с роялистами. «Мой генерал! - докладывал в те дни Ожеро Наполеону. - В Париже полное спокойствие, и политический кризис, который считался таким ужасным, перерос в настоящий праздник»[686].
Е. В. Тарле, не скрывая иронии, так подытожил все происшедшее 18 фрюктидора: «Директория победила, республика была спасена, и победоносный генерал Бонапарт из своего далекого итальянского лагеря горячо поздравлял Директорию (которую он уничтожил спустя два года) со спасением республики (которую он уничтожил спустя семь лет)»[687]. Да, скажу от себя без иронии: всему - свое время!
Из той победы, которую Директория одержала 18 фрюктидора, Наполеон извлек для себя двойную выгоду. С одной стороны, он заключил, что Директория в благодарность за все, что он для нее сделал бумагами д’Антрега и саблей Ожеро (хотя, в принципе, она никогда никому и ни за что не была благодарной), больше не будет мешать ему в мирных переговорах с Австрией. С другой же стороны, Наполеон рассчитывал, что теперь и Австрия не станет затягивать переговоры. До сих пор австрийские верхи тянули время, надеясь, что падет Директория, к власти во Франции вернутся Бурбоны и добровольно откажутся от завоеваний правительства «цареубийц». Переворот 18 фрюктидора развеял эти надежды. К тому же Наполеон искусно подтолкнул Габсбургов к сговорчивости, потребовав от короля Сардинии, чтобы тот предоставил ему в счет контрибуции 10 тыс. солдат, ссылаясь при этом на «вероятность возобновления военных действий против Австрии»[688].
Как Наполеон рассчитывал, так все и вышло. 20 сентября император Франц прислал ему личное письмо с предложением незамедлительно возобновить переговоры - от перемирия к миру. Наполеон ответил согласием, не обращаясь за санкцией к Директории. И переговоры начались в итальянском городе Удине 27 сентября 1797 г. Австрию представлял, пожалуй, лучший в то время дипломат империи, с 1784 г. посол в России и будущий министр иностранных дел, граф Людвиг Кобенцль (1753-1809). Массивный и неуклюжий внешне (Наполеон назвал его «белым медведем»), Кобенцль как дипломат был напорист, хотя и спесив. С первых же заседаний Наполеон решил поставить его на место. Хотя Кобенцлю от Вены до Удине путь был далек, а Наполеону от Милана - рукой подать, именно Наполеон опоздал на сутки к началу переговоров, заставив доверенное лицо императора Австрии томиться в ожидании. Мало того, на первое заседание Наполеон «пришел, сопровождаемый огромной свитой генералов и офицеров, гремевших саблями, давая понять своему собеседнику, что в переговорах двух равноправных сторон все- таки есть победители и побежденные»