[708]. «О, как шагает этот юный Бонапарт! - восхищался Суворов в октябре 1796 г. - Он герой, он чудо-богатырь, он колдун!»[709]
Итальянский поход для Наполеона - это, как подметил Стендаль (и с ним соглашались и В. Скотт, и Д. С. Мережковский, и А. 3. Манфред), «самая чистая, самая блестящая пора его жизни»[710]. Дело не только в том, что тогда впервые во всю мощь проявился его полководческий дар: умение превратить «скопище оборванцев» в первоклассную армию, глубина замысла, точность расчета, непредсказуемость и ошеломляющая быстрота маневра, позволявшая ему неожиданно для противника возникать и наносить решающий удар в решающий момент на решающем участке любой операции, его повсюдность - все это изумляло и своих, и чужих. Дело еще в том, что Итальянскую армию Наполеона вдохновляли идеалы свободы, равенства и братства. Ее генералы дружили с офицерами, а офицеры - с солдатами, причем старые солдаты и молодые офицеры были друг с другом на «ты». Все они любили друг друга, пели одни песни, ели из одного котла, жаждали славы, наслаждались жизнью (вином, яствами, женщинами), но готовы были умереть за Францию. «Сорок тысяч Наполеонов в миниатюре», - сказал о них замечательный российский историк А. С. Трачевский[711].
Сам Наполеон, бывший тогда моложе всех своих генералов, жил не только разумом, но и сердцем. В его походном чемоданчике хранились книги Вольтера и Руссо, ум был озабочен судьбами Франции, Европы и мира, а в сердце царила Жозефина (вспомним, что ее долгожданному приезду к нему в Италию он радовался больше, чем самой блестящей из своих побед). Винсент Кронин заметил, что Жозефина, «вдохновляя Наполеона, сама в каком-то смысле была душой Итальянской кампании».
Но радости жизни и любви не мешали Наполеону оставаться прежде всего воином. Десятки раз за время Итальянской кампании он смотрел в глаза смерти. Запечатленный кистью Антуана Гро, всемирно известный эпизод битвы при Арколе, когда генерал Бонапарт со знаменем в руках бросился впереди своих солдат на Аркольский мост под австрийские пули, не был единственным. В боях Итальянской кампании под Наполеоном было убито 19 лошадей. Доблестный Ж. Ланн дважды спасал ему жизнь. Погибли его боевые друзья - Ж. Б. Мюирон, А. Ф. Лагарп, Ф. Шове, И. Стенжель. Можно понять, почему солдаты боготворили своего «маленького капрала». Когда он обдумывал что-то, «вокруг Наполеона царило глубокое молчание, - вспоминал Стендаль. - Рассказывают, что во время самых великих его сражений в том месте, где он находился, можно было, если не считать гула канонады, дальней или близкой, услышать полет осы - люди боялись кашлянуть»[712].
Оспаривая мнение Стендаля, будто с Итальянской кампанией «кончились героические времена Наполеона»[713], Д. С. Мережковский, может быть, излишне патетически, но, в принципе, верно утверждал: «Нет, не кончились; в жизни Наполеона героическое кончится только с самой жизнью, но оно уже будет иным. Этого непрерывного чуда полета, этой утренней свежести, юности, громокипящего кубка весенних гроз и Оссиановой грусти, почти неземной, и чистоты жертвенной - уже не будет. Будет выше полет, лучезарнее полдень, грознее гроза, царственнее пурпур заката, святее звездные тайны ночей и жертва жертвенней, - но этого уже не будет никогда»[714].
Директория, при всей ее опасливой неприязни к Наполеону, которую откровенно выразил один из ее комиссаров Ф.-М. Суси («Я не вижу для Бонапарта иного конца, как только престол или эшафот»[715]), не могла не учитывать феноменальной популярности генерала-триумфатора. Поэтому 10 декабря, вновь «скрепя сердце и спрятав кулаки в карманах», она устроила Наполеону торжественный прием в Люксембургском дворце. «Директора охотно свели бы с ним счеты, - верно замечает А. 3. Манфред, - но в тот момент, когда он стал самым популярным человеком в стране, они были бессильны; им не оставалось ничего другого, как приятно улыбаться ему и льстить»[716].
Поскольку же нельзя было обойтись без улыбок и лести, Директория стала маскировать свое неприятие Бонапарта сугубой помпезностью дворцового приема. Двор Люксембургского дворца заполнили в ожидании генерала высшие гражданские и военные чины Республики, депутаты Совета старейшин и Совета пятисот, министры, отечественные и зарубежные дипломаты, финансисты, ученые, литераторы и, конечно же, все пять директоров в парадных, шитых золотом красных мантиях, в голубых фраках, брюках из белого шелка и шляпах с невообразимыми перьями. Как только Наполеон появился у дворцовых ворот, все встали, хор Парижской консерватории запел Гимн Свободе. Под звуки гимна Наполеон, в сопровождении генералов Л. А. Бертье и Б. К. Жубера, которые несли очередной груз трофейных знамен, проследовал к «Алтарю Отечества». Там, стоя, ждали его директора и министры.
С приветственной речью к Наполеону обратился по поручению Директории министр иностранных дел Шарль Морис Талейран, который, как никто, умел говорить изысканно и льстиво, что он доказал и на этот раз. Наполеон ответил на его затянувшееся восхваление «триумфатора войны и мира» короткой здравицей в честь Революции, Директории и своих солдат, после чего еще более льстивую речь произнес Баррас. Он даже возвысил Бонапарта над Цезарем: «Тот принес на нашу землю рабство и разрушение; Вы принесли его античной родине свободу и благополучие»[717].
На этом приеме торжества во Франции по случаю триумфального возвращения Наполеона из Италии не закончились. Ведь Наполеон «становился тогда не только идолом солдат, пугалом тиранов, надеждой народов, но и божком передовой интеллигенции»[718]. 25 декабря Национальный Институт (высшее научное учреждение во Франции, соответствующее нашей Академии наук) избрал Наполеона одним из его членов, которых доныне называют «бессмертными». На единственное место по отделению физико-математических наук, освободившееся после эмиграции и исключения Л. Карно, претендовали 12 кандидатов. Наполеон получил абсолютное большинство голосов - 305 (его ближайший конкурент, инженер-генерал А. Дийон - 166)[719].
Наполеон был тронут таким вниманием к нему светил научного мира. «Голосование выдающихся ученых, членов Института оказало мне честь, - заявил он на приеме после его избрания. - Я сознаю, что прежде чем встать вровень с ними, мне придется еще долгое время оставаться их учеником»[720]. Такая скромность гениального полководца только украсила его репутацию в среде ученых. Он с удовольствием общался с ними. Газета «Narrateur» («Рассказчик») свидетельствовала, что Бонапарт «поражал всех широтой и разнообразием своих познаний»: свободно рассуждал о математике с академиками Ж. Л. Лагранжем и П. С. Лапласом, о метафизике - с одним из трех будущих консулов Французской республики Э. Ж. Сьейесом, о поэзии - с будущим академиком Мари-Жозефом Шенье (братом знаменитого Андре Шенье, казненного якобинцами в 1794 г.), о политике - с бывшим комиссаром Конвента Ж.-А. Галлуа, о юриспруденции - с членом Совета пятисот П. К. Ф. Доно[721]. Отныне он не только в письмах и служебных бумагах ставил рядом со своим именем «член Института», но даже приказы по армии подписывал так: «Бонапарт, член Национального Института, командующий армией». «Звание члена Института, - справедливо подчеркивает А. 3. Манфред, - он ставил выше должности командующего армией»[722].
Завершал тогда череду торжеств в честь Наполеона многолюдный прием в особняке Министерства иностранных дел под названием Галифе с приглашением около 500 особ из республиканской (военной, политической, научной, литературной) элиты 3 января 1798 г. Устроил этот прием Талейран. Он как нельзя более постарался угодить Бонапарту и его супруге. Каждого из приглашенных гостей хитрый лис просил не появляться в одежде английского производства. Витую лестницу он приказал украсить цветами, залы - гирляндами, а дворцовый сад декорировать под военный лагерь: были раскинуты палатки, шеренги солдат всех родов войск в новенькой форме выстроились по стойке «смирно», а над ними огнем горел клич: «Да здравствует Республика!»[723]
Бал в Галифе продолжался до 7 часов утра. Царила на нем (как и прежде - в Момбелло и где угодно) Жозефина, а самым примечательным его эпизодом стал неожиданный для всех диалог Наполеона с мадам Анной Луизой Жерменой де Сталь (1766-1817 гг.).
Разносторонне талантливая (и крайне амбициозная) женщина, дочь крупнейшего французского финансиста, бывшего министра Людовика XVI Жака Неккера, уже к 1797 г. известная во Франции, а позднее европейски знаменитая писательница, мадам де Сталь, судя по ее восторженным письмам к отцу, была той зимой 1797-1798 гг. без ума от «корсиканца со стальными глазами»[724]. Поскольку Талейран был ей очень обязан (именно де Сталь уговорила Барраса назначить его министром иностранных дел), он пригласил ее на бал 3 января и познакомил с Наполеоном. Должно быть, она решила в тот вечер обольстить прославленного «корсиканца» и сразу же в краткой, но не по-женски пафосной речи восславила его. Наполеон слушал и смотрел на нее бесстрастно. Тогда де Сталь, не теряя надежды заинтересовать его собою, задала ему вопрос, который явно был подготовлен заранее: «Скажите, генерал, какую из женщин, здравствующих или ранее живших, вы назвали бы первой женщиной в мире?» Наполеон на мгновенье задумался, все вокр