Наполеон простил Жозефину, но не забыл ее измены. Теперь он уже не испытывал к ней прежней страсти и меньше думал о супружеской верности. Жозефина осталась его женой, но из возлюбленной превратилась в друга, с которым он даже делился иногда секретами своих любовных похождений. И судить о ней стал более трезво: «У тебя прекрасное сердце, но слабый разум; ты глубоко чувствуешь, но плохо рассуждаешь», ― напишет он ей 1 февраля 1807 г.[1083] Не правда ли, очень похоже на обращение А. С. Пушкина к его Натали: «Какая ты дура, мой ангел!»[1084]
Восстановив порядок в семье, Наполеон занялся подготовкой государственного переворота, чтобы вся Франция стала ему покорной, как его Жозефина.
А. 3. Манфред полагал, что «Бонапарт, когда он в октябре, спасаясь от неотвратимого краха в Египте, приехал в Париж, отнюдь не был обуреваем идеей государственного переворота, ему было не до того; он был озабочен мыслью, как избежать возмездия за самовольное бегство из армии, брошенной им на произвол судьбы». Только со временем, считал Манфред, «Бонапарт стал присматриваться или, вернее, прислушиваться», понял, что «его втягивают в борьбу», и, наконец, позволил себя втянуть в coup d’état[1085].
Такая версия как нельзя более противоречит не только мнению А. Вандаля, Е. В. Тарле и других историков, основанному на капитальной Источниковой базе, но и всему складу характера Наполеона, которого всегда отличали невероятная целеустремленность и готовность к любому риску ради достижения цели. Ну никак не вяжется с нашим представлением о таком Наполеоне манфредовский образ трусливого дезертира, озабоченного лишь мыслью, как ему «избежать возмездия» за свою трусость!
Конечно, при всей своей целеустремленности Наполеон никогда, в октябрьские дни 1799 г. тоже, не терял головы. Как подметил Е. В. Тарле, «преждевременно показывать львиные когти ему было незачем»[1086]. Но цель его была определена (захват власти в стране), и он шел тогда к этой цели без страха и сомненья, хотя и без лишней суеты, обдуманно и уверенно.
Столь же малоубедительна другая версия А. 3. Манфреда: Наполеон перед 18 брюмера будто бы лишь «поддакивал и принимал» все, что предлагали ему другие устроители coup d’état, и «получил все (от других! - Н. Т.) в совершенно готовом виде»[1087]. Скорее наоборот: именно Бонапарт устроил все так, как задумал. Для этого ему пришлось мобилизовать максимально возможные силы и средства, используя, разумеется, те идеи Сьейеса, а может быть, и чьи-то еще, которые его устраивали.
Начал он с того, что разобрался в соотношении политических сил в стране. Главное, Наполеон учитывал, что его кредит в общественном мнении Республики выше, чем у кого бы то ни было. Если члены Директории, депутаты обоих Советов, министры и генералы противоборствовали друг с другом с разных позиций, от роялистских до якобинских, Наполеон действовал как бы сам по себе. «Выбора между партиями он не делал, - так утверждает А. Вандаль. - Сила его была именно в том, что он не имел партии; он хотел быть избранником всей Франции, а не одной какой-нибудь фракции»[1088].
Прежде всего Наполеон прощупал позиции и, что называется, поставил на место каждого из директоров. Барраса как наиболее дискредитированного и повсеместно ненавидимого он артистически, сочетая военную жесткость с дипломатической обходительностью, убедил подать в отставку. Некогда всесильный директор согласился удалиться в свое поместье, куда и был отправлен не то под охраной, не то под конвоем сотни драгун, которых специально отбирал для такого деликатного поручения сам Наполеон. Двое самых никчемных директоров - Гойе и Мулен - были на время переворота попросту изолированы. Еще два директора - Сьейес и Роже Дюко - приняли участие в перевороте.
Собственно, Роже Дюко оказался в одной компании с Наполеоном только потому, что был приятелем Сьейеса. А вот Сьейес все еще верил в свою судьбу главного творца грядущего coup d’état и надеялся - как «голова» - использовать Наполеона в качестве своей надежной «сабли». Он прямо говорил Роже Дюко: «Я готов идти плечом к плечу с генералом Бонапартом, потому что из всех солдат он больше всех похож на гражданина»[1089]. Наполеон, в свою очередь, готов был сотрудничать с таким многоопытным «гражданином», как Сьейес, считал это сотрудничество полезным для себя и потому вплоть до 18 брюмера не лишал его сладких иллюзий относительно будущего.
Гораздо сложнее, чем с директорами, было для Наполеона разобраться с генералами, министрами и особенно - с депутатами Советов. Из генералов его больше всех интересовал - как возможный союзник или противник - Жан Виктор Моро, самый авторитетный, пожалуй, после смерти Лазара Гоша военачальник в стране после Наполеона, хотя и лишенный должной силы характера, политического чутья и личного обаяния; «у него была репутация, но не было популярности»[1090].
До возвращения из Египта Наполеон не был лично знаком с Моро и никогда не видел его. Теперь же он встретился с ним на обеде у директора Гойе сразу после своего примирения с Жозефиной, был изысканно (как он умел, к удивлению многих) любезен и сразу расположил Моро к себе. «Он очень ловко, - читаем об этом у А. Вандаля, - преподнес косвенный комплимент Моро, похвалив его офицеров: “Генерал, несколько ваших лейтенантов были со мною в Египте, - прекрасные офицеры!”»[1091]. На следующий день, по воспоминаниям герцогини Л. д Абрантес (возможно, со слов ее мужа, адъютанта Наполеона Андоша Жюно), Наполеон «поехал к Моро и подарил ему превосходную саблю из дамасской стали, украшенную бриллиантами и принадлежавшую некогда Мурад-бею»[1092]. После этого Моро заявил, что явится по первому сигналу на переворот, как на службу. А. Вандаль так прокомментировал это заявление: «Это не значит, что он не завидовал Бонапарту, но завидовал ему по-своему, не посягая на его гражданское первенство. Втайне он надеялся, что Бонапарт, бросившись в политику, где он легко мог, как столько других, запутаться и погибнуть, избавит его от опасного соперника в командовании армиями»[1093].
В отличие от Моро, другой авторитетный генерал - Жан Батист Жюль Бернадот - был менее прославлен на войне, но более заметен в политике (с июля по сентябрь 1799 г. он занимал даже пост военного министра Республики). Бывший солдат революции, ярый республиканец и якобинец (в юности сделал себе татуировку на груди «Смерть королям!», не зная, что со временем станет... королем Швеции), он, казалось, должен был бы поддержать Наполеона как своего родственника: вспомним, что Бернадот и Жозеф Бонапарт были женаты на родных сестрах. Но, как справедливо подметил А. Вандаль, «в сущности, на этого quasi-родственника можно было положиться меньше, чем на кого бы то ни было. Он не мог простить себе, что, имея возможность захватить в свои руки власть в бытность свою министром, по недостатку характера пропустил случай; согласится ли он облегчить другому такой захват?»[1094]
Желая склонить Бернадота на свою сторону, Наполеон не только по-родственному уговаривал его, но и установил над ним чуть ли не домашний надзор со стороны его жены (и бывшей своей возлюбленной) Дезире Клари, но Бернадот не шел на откровенность, ускользая от каких-либо обещаний и братьям Бонапарта, и собственной жене. В результате все время до переворота и в дни его он «оставался в стороне, тревожно следя за всем происходившим, слишком нерешительный, чтобы пойти наперекор, и слишком честолюбивый, чтобы подчиниться»[1095].
Подобно Бернадоту, перед 18 брюмера отошли в сторону, выжидая, чья возьмет, генералы Ж. Б. Журдан и П. Ф. Ожеро, которых, кстати, как и Бернадота, Наполеон сделает маршалами империи. Зато сами вызвались помочь Наполеону его боевой соратник по Итальянской кампании 1796-1797 гг., генерал и будущий маршал империи Ф. Серрюрье, талантливый генерал-республиканец и тоже будущий маршал Наполеона Ж. Э. Макдональд, недавно уступивший А. В. Суворову в трехдневной битве на р. Треббия, а также бывший (в 1793 г.) военный министр якобинцев и будущий маршал Бурбонов П. Бернонвиль.
В подготовке переворота Наполеон вполне мог положиться на преданных ему генералов: И. Мюрата и В. Леклерка (женатых на его сестрах - Каролине и Полине), Ж. Ланна, А. Бертье, Ф. Ж. Лефевра, О. Ф. Мармона. Они помогали Наполеону зондировать настроения и намерения колеблющихся, а главное, оперативно исполняли любые, даже самые конфиденциальные его поручения.
Впрочем, и с генералами (вообще с военными чинами) Наполеон добивался взаимопонимания легче, нежели с политиками, поскольку его репутация именно в военных кругах была запредельно высокой. Большая часть парижского гарнизона готова была идти за ним в огонь и в воду. Он был кумиром не только для войск, которым довелось сражаться под его командованием, но и для многих из остальных, хотя бы только наслышанных о победах этого «чудо-генерала».
Что касается политиков, то они не столь высоко ценили полководческую славу Наполеона и по сравнению с военными оказались более осторожными и менее уступчивыми. В общении с теми из них, кого Наполеон считал нужным склонить к участию в перевороте или, напротив, изолировать, он проявил себя столь же изощренным дипломатом, сколь и психологом. В таких, экстремальных ситуациях многое решал его поразительный дар чуть ли не гипнотического воздействия на людей и умение привлечь их на свою сторону. Вот что писал об этом А. Вандаль: «Говоря с политиками, он играл, как мячиком, их н