Когда заканчивался день 17 брюмера (по «нормальному» календарю 8 ноября), едва ли кто из участников уже подготовленного coup d’état подсчитывал, что со дня возвращения Наполеона из Египта в Париж Директория кое-как просуществовала 23 дня и влачить дальше свое порочное существование ей осталось всего один день. После того как все было рассчитано с первого и до последнего хода, силы мобилизованы, роли распределены, Наполеон исполнил переворот как по нотам, если не считать одной заминки, случившейся, впрочем, как мы увидим, на второй день переворота.
3. 18 брюмера
Государственный переворот, в результате которого Наполеон на полтора десятилетия вперед обрел неограниченную власть над Францией, а вместе с ней вскоре и над значительной частью Европы, вошел в мировую историю - просто для краткости - под названием «18 брюмера», но в действительности 18 брюмера (9 ноября) он был только начат. Решающие события произошли на следующий день - 19 брюмера, т. е. 10 ноября 1799 г.[1115]
Утро 18 брюмера в Париже выдалось пасмурным и холодным. Едва рассвело, в двухэтажном особняке супругов Бонапарт начали собираться их ближайшие родственники, друзья и союзники. Напомню читателю, что этот особняк располагался на улице Шантерен, переименованной после итальянской компании Наполеона в улицу Победы. Жозефина купила его сразу же после свадьбы с Наполеоном (разумеется, на деньги мужа) у великого Франсуа Жозефа Тальма - первого актера Франции[1116], и теперь здесь находилась штаб-квартира вдохновителей и организаторов coup d’état. Уже к 6 часам утра сюда прибыли братья Наполеона - Жозеф и Луи, генералы Моро, Ланн, Бертье, Мюрат, Леклерк, Макдональд, Мармон, Бернонвиль, а также полковник (будущий маршал Франции), корсиканец Орас Себастиани. Комендант Парижа генерал Лефевр, прибывший одним из первых, засомневался, надо ли устранять Директорию, но получив от Наполеона в дар великолепную саблю, которая была с Наполеоном в битве при Пирамидах, воспрянул духом и объявил: «Я готов швырнуть всю эту адвокатскую сволочь в реку!»[1117]
Все обитатели и гости особняка ждали сигнала к действию из Тюильри, где с 8 часов утра должен был заседать Совет старейшин. Он открыл свое заседание даже несколько раньше, примерно в 7.30. Председательствовал бонапартистски настроенный Луи Николя Лемерсье - будущий граф империи. Первым, как на то и рассчитывали заговорщики, взял слово их человек - депутат Матье Огюстен Корне, впоследствии тоже граф Наполеона, а затем еще и пэр Людовика XVIII. Он припугнул, если не сказать испугал, старейшин заявлением о наличии какого-то, похожего на якобинский и очень опасного заговора против Республики. «Последствия заговора могут быть ужасны! - восклицал Корне. - Республика погибнет, и скелет ее достанется коршунам, которые будут вырывать друг у друга обглоданные члены!..»[1118] Столь зловещий, сколь и абстрактный прогноз Корне проиллюстрировал ссылкой на конкретный факт, явно выдуманный, но уже растиражированный газетами: «Заговорщики из провинции толпами идут в Париж, чтобы присоединиться к тем, у кого давно уже припасены меч и кинжал на главную власть в стране»[1119].
Пока старейшины приходили в себя от шока после заявления Корне, выступил по сценарию бонапартистов их второй конфидент - Клод Амбруаз Ренье, будущий министр и герцог империи. Он предложил старейшинам ввиду грозящей опасности мятежа принять два декрета: первый - о переводе Законодательного корпуса из Парижа в Сен-Клу и второй - о назначении генерала Бонапарта главнокомандующим войсками, расквартированными в Париже и окрестностях, чтобы обезопасить таким образом и перевод обоих Советов в более спокойное место, и дальнейшую их жизнедеятельность. Старейшины, еще не оправившиеся от шока, тут же приняли оба декрета единогласно.
В 8 часов утра тот же Корне и еще один депутат по фамилии Баральон прибыли в особняк Бонапартов и торжественно вручили Наполеону тексты только что принятых декретов. Теперь Наполеон мог сам приступить к своему coup d’état.
Без промедления, не теряя ни минуты, Наполеон, уже облеченный властью главнокомандующего, разослал по разным адресам массу заранее приготовленных распоряжений: все войска стянуть к важнейшим политическим и стратегическим объектам столицы; Ланну - охранять Тюильри, Мюрату - Бурбонский дворец, где заседал Совет пятисот, Мармону - Версаль. Лефевра Наполеон оставил при себе как «старшего своего заместителя»[1120]. Сам он нарядился в генеральский мундир, сел на коня и повел за собой свой, пока еще малолюдный кортеж к Тюильри, присоединяя к себе по пути стрелковые батальоны Леклерка, гренадеров Лефевра, кавалерийские эскадроны Себастиани. То было эффектное зрелище: впереди «чудо-генерал» Бонапарт, которого узнавали все, даже если они никогда не видели его, но были наслышаны, а за ним - поминутно растущие колонны войск с бряцаньем оружия, сверканием стали и золота, красиво развевавшимися султанами.
Очевидцы свидетельствовали, что в те утренние часы все кварталы, прилегавшие к Тюильрийскому дворцу и саду, уже кишели народом: «...на порогах домов, на улицах люди изумленно переглядывались, спрашивая друг у друга, что это значит; затем любопытство погнало всех на место действия», к Тюильри, вокруг которого собрались бесчисленные толпы горожан, повсюду царило веселое оживление. «Физиономия Парижа, - писал об этом А. Вандаль, - была скорее праздничная, чем такая, как в дни революции. Каждый, однако, понимал, что дело идет о низвержении существующей власти. Говорили: “Директория рухнула” и радовались при этой мысли»[1121].
Около 10 часов утра Наполеон во главе войсковых колонн прибыл к Тюильрийскому саду. Он расставил войска вдоль садовой решетки, сошел с коня и со свитой из нескольких генералов и офицеров (с Лефевром, Бертье, Леклерком, Себастиани) прошел через сад ко дворцу. Во дворце его ждали и с почетом провели в зал заседаний. Там старейшины в красных тогах античного образца, с подчеркнутой сенаторской важностью уже приготовились его слушать.
Наполеон, хотя и был в окружении своих боевых соратников, чувствовал себя перед парламентским собранием (как это заметили очевидцы) неуверенно: с какой радостью он предпочел бы увидеть перед собой боевые колонны солдат вместо этих скамей, заполненных надутыми и раскрашенными манекенами! Но ему удалось взять себя в руки и с видимым усилием произнести краткую, наполеоновски выразительную речь: «Республика гибнет! Вы сами признали это, сами издали декрет, который должен спасти ее... С помощью всех друзей свободы - и тех, кто основал Республику, и тех, кто ее защищал, - я отстою ее! Мы хотим республику, основанную на свободе и равенстве, на священных принципах народного представительства, и мы ее будем иметь. Клянусь!»[1122]
Все генералы и офицеры свиты в один голос подхватили клятву своего вождя: «Клянемся!», а с трибун Совета старейшин в ответ грянул гром рукоплесканий.
Наполеон вышел из зала заседаний в сад к войскам, принимая на ходу поздравления от своих приверженцев; они ликовали, ибо до сих пор все шло как нельзя лучше. На выходе из сада, уже перед войсками, генерал увидел Франсуа Бото, который служил секретарем у Барраса и был его доверенным лицом, а теперь зачем-то пытался протиснуться сквозь толпу собравшихся вокруг Тюильри зевак к Наполеону. Тут же последовала сцена, описанная в разнообразных источниках. Наполеон, по-видимому, как заметил Д. С. Мережковский, «избрал Бото козлом отпущения за грехи Директории»[1123]. Обращаясь к секретарю Барраса, но гневно и так громко, что его слышали шеренги войск и толпы народа, он произнес свою знаменитую речь:
«Что вы сделали с Францией, которую я оставил вам в таком блестящем состоянии? Я вам оставил мир - я нахожу войну! Я вам оставил победы - нахожу поражения. Я вам оставил миллионы из Италии, а нахожу грабительские законы и нищету! Что вы сделали с сотней тысяч французов, сподвижников моей славы? Они мертвы!..»[1124]
А. 3. Манфред верно подчеркивал, что с этой речью Наполеон обращался не к жалкому Бото и не к Баррасу, уже выдворенному с политической арены, даже не к своим войскам и не к толпам народа, которые приветствовали его несмолкаемым кличем «Виват Бонапарт! Виват республика!»; он уже «ощущал себя на подиуме всемирного форума, на сцене мирового театра, он обращался к миллионной, необозримой - настоящей и будущей - аудитории, он говорил в века»[1125].
Закончив речь, Наполеон вновь сел на коня и провел смотр войск, собравшихся вокруг Тюильри. Объезжая ряды солдат, он воодушевлял их напоминанием о прошлых победах и верой в победы грядущие, буквально исторгал у них клятвы в верности и обещал возвратить республике ее блеск и величие. Войска отвечали ему громовым приветствием: «Да здравствует республика! Да здравствует Бонапарт!»
После такого триумфа легко было понять бонапартистов, которые еще до конца дня 18 брюмера готовы были праздновать полную и окончательную победу своего кумира, видя, как готовы идти за ним в огонь и в воду его войска и как он устранил Директорию, а Совет старейшин подмял под себя. Но самые проницательные из них, в первую очередь Сьейес, а главное сам Наполеон, не позволяли себе расслабиться, понимая, что пока еще ничего не решено и все решится завтра.
Дело в том, что на противоположном берегу Сены в Бурбонском дворце заседал другой Совет - пятисот, нижняя палата Законодательного собрания. Совет пятисот имел право законодательной инициативы, т. ч. мог принимать любые законы, которые Совет старейшин затем обсуждал, утверждал или отклонял. Но расстановка политических сил в Совете пятисот была совершенно иной, нежели у старейшин: больше 200 якобинцев, решительно настроенных против «генеральского своеволия», множество колеблющихся и лишь малая часть депутатов, готовых поддержать coup d’état.