сить свои полномочия и пойти на coup d’état! Для второго варианта, на который, собственно, и рассчитывал Наполеон, в Совете старейшин у него недоставало сторонников, а у тех, кто хотел бы его поддержать, - смелости.
Итак, Совет пятисот час за часом переприсягал, а Совет старейшин ждал, что за этой процедурой последует. День клонился к вечеру, и Наполеон начал терять терпение. Во главе своего штаба из военачальников и политиков, среди которых были два члена Директории (Сьейес и Роже Дюко), он с утра расположился в большом кабинете по соседству с залом заседаний Совета старейшин на первом этаже Сен-Клудского дворца. Сюда к нему весь день чуть ли не поминутно входили депутаты-брюмерианцы и его адъютанты с новостями или за инструкциями. Новости были, как правило, безрадостные, а к концу дня подоспела и тревожная: будто бы якобинцы из Совета пятисот «послали эмиссаров в Париж, чтобы взбунтовать предместье»[1136]. Терпению Наполеона пришел конец. Он решил, как и накануне, лично вмешаться в ход событий, чтобы развернуть его в нужную сторону и форсировать.
К 16 часам Наполеон вошел в зал заседаний Совета старейшин. Его сопровождали брат Жозеф, генерал Л. А. Бертье, секретарь Л. А. Бурьен и несколько адъютантов. Старейшины встретили генерала столь же напыщенно, как и днем ранее, но еще более настороженно. Он же при виде 250 одетых в красные тоги идолообразных фигур с каменными лицами вновь испытал чувство неловкости и неуверенности в себе, которое вообще не было ему свойственно, но в те дни и только в обращении к парламентариям проявлялось так, что даже шокировало очевидцев[1137]. И в этот раз, как и накануне, речь его была сбивчивой, нервной - без присущей ему точности, ясности, убедительности, хотя, по совокупности свидетельств, и не настолько, чтобы он, как уверяет нас А. Кастело, «бредил», «лопотал» и «нес ахинею»[1138].
«Граждане! - обратился он к старейшинам. - Вы стоите на краю вулкана. Позвольте мне говорить с откровенностью воина... На меня клевещут, говорят о Цезаре и Кромвеле, о каком-то военном правительстве... Если бы я его хотел, разве поспешил бы я сюда, чтобы поддержать народных представителей? Время не терпит. У Республики нет больше правительства. Остается только Совет старейшин. Вы должны безотлагательно принять меры. Я здесь, чтобы выполнить ваш приказ. Спасем Республику! Спасем свободу!»
«А конституция?» - выкрикнул кто-то из депутатов. «Конституция? - подхватил Наполеон и после паузы заговорил жестко. - Вы сами уничтожили ее акциями 18 фрюктидора, 22 флореаля, 30 прериаля[1139]. Ее уже никто не уважает».
Услышав громкий ропот недовольства, Наполеон попытался смягчить сказанное и польстить старейшинам, чтобы добиться взаимопонимания: «Я рассчитываю только на Совет старейшин и не надеюсь на Совет пятисот, где есть люди, которые желали бы вернуть нам Конвент, революционные комитеты и эшафоты, где заседают теперь вожди этой партии».
Однако ропот в зале не утихал, и тогда Наполеон по-военному сорвался на угрожающий тон: «Если погибнет свобода, на вас падет ответственность за это перед вселенной, потомством, Францией и вашими семьями!» С этими словами он вышел из зала заседаний, и вся его свита, естественно, последовала за ним.
Выйдя в лабиринт коридоров, разделявших залы заседаний двух Советов, Наполеон вдруг поручил Бурьенну отправить нарочного к Жозефине, чтобы успокоить ее (мол, все идет хорошо - «Ça ira!»), а потом, к удивлению его соратников и последующих историков, направился... в зал Совета пятисот. Для чего? С какой целью? Что ему понадобилось в палате, которую он только что обвинил и оскорбил? А. 3. Манфреда такие вопросы поставили в тупик[1140], но А. Вандаль и Д. С. Мережковский нашли резонный, как мне кажется, ответ: Наполеон, «повинуясь своему боевому темпераменту, своему инстинкту нападения, кинулся на препятствие не столько в надежде сразу сбросить его с дороги, сколько встряхнуть его и расколоть на части», после чего навязать противнику свою волю; это было похоже на его риск при Арколе: «как тогда он кинулся на мост, под картечный огонь, так теперь кидается в якобинское пекло, в Совет пятисот»[1141].
К тому моменту, когда Наполеон появился перед Советом пятисот, обстановка в Совете была накалена до предела и действительно напоминала «якобинское пекло». Малые числом и оттого слабые духом брюмерианцы сникли, два генерала (будущие маршалы империи) - герой исторической битвы при Флёрюсе Ж. Б. Журдан и боевой соратник Наполеона по Итальянской кампании П. Ф. Ш. Ожеро - держали нейтралитет, а якобинское большинство просто буйствовало. Его вожаки требовали от президента Совета Люсьена Бонапарта ответа на три вопроса: где доказательства, что раскрыт некий заговор против Республики? Для чего оба Совета «сосланы в деревню»? С какой целью Бонапарт получает чрезвычайные полномочия?
Наполеон вошел в зал заседаний Совета пятисот один, сунув под мышку свой любимый, украшенный серебром хлыст. Свита в составе генералов Лефевра и Мюрата, нескольких адъютантов и гренадеров, которая сопровождала его, когда он шел по коридорам из одного Совета в другой, осталась по его приказу за дверью. Депутаты- якобинцы, как только увидели генерала, пришли в ярость[1142]. Они повскакивали с мест и, перепрыгивая через скамьи, рванулись к трибуне, куда направлялся Наполеон. Здесь депутаты подступили к нему с оглушительным ревом:
― Долой диктатора! Долой тирана!
Самые агрессивные толкали его, пытались схватить за горло. Великан Дестрем уже был готов пустить в ход свои пудовые кулаки, а Бартелеми Арена (земляк и старый недруг всех Бонапартов) норовил ударить Наполеона кинжалом, когда в зал ворвались Лефевр (мало уступавший своими габаритами Дестрему), Мюрат, наполеоновские адъютанты и гренадеры. Завязалась рукопашная потасовка, форменный кулачный бой, хотя, по некоторым данным, гренадеры против кулаков Дестрема пустили в ход ружейные приклады. Разъяренные законодатели, пользуясь численным превосходством, не уступали ни адъютантам, ни гренадерам, ни самим генералам.
― Вне закона! - старались они перекричать друг друга. - Вне закона!
Наполеон, первый и последний раз в своей жизни оказавшийся в такой ситуации, перед необузданной яростью толпы, был шокирован. Гренадеры буквально вырвали его из рук озверевших депутатов и помогли выбраться из зала. Подоспевший к нему (на всякий случай) Ожеро кольнул его: «В хорошенькое положеньице вы себя поставили!» - «При Арколе было еще хуже! - отвечал Наполеон. - Сиди смирно! Сейчас все изменится!»[1143]
Теперь Наполеон мог рассчитывать только на грубую силу. Но в зале заседаний оставался Люсьен, все еще пытавшийся образумить разбушевавшихся депутатов. Надо было вызволить его оттуда. Меньше десяти минут понадобилось гренадерам 79-го линейного полка, чтобы вломиться в зал и буквально вынести оттуда президента Совета на руках, «словно мощи», во двор. Наполеон тем временем сел на коня, предстал уже готовым к заключительному раунду coup d’état перед фронтом застывших у дворца гренадеров и драгун и сказал им несколько слов, как только он мог говорить с солдатами: «В Совете пятисот собрались заговорщики. Они угрожают мне, Республике, народу. Солдаты, могу ли я положиться на вас?» В ответ ему по солдатским рядам вновь, как это было днем ранее, неслось громовое «виват!»: «Виват Бонапарт! Виват Республика!»
Оказавшийся рядом с Наполеоном Люсьен «поддал жару», пустив в ход любимый прием брата: «Куй железо, пока горячо». Гарцуя на коне между шеренгами воинов и толпами народа, он произнес зажигательную речь: «Генералы, солдаты, граждане! Террористы в Совете пятисот, наглые разбойники, подкупленные Англией, возмутились против Совета старейшин и предлагают объявить вне закона главнокомандующего нашими войсками <...>. Они уже не представители народа, а представители кинжала!» Особенно эффектной была концовка речи: Люсьен приставил обнаженную шпагу острием к груди Наполеона и патетически, à la Тальма, воскликнул: «Клянусь, я собственной рукой убью моего брата, если он посягнет на свободу Франции!»[1144]
Войска и народ встретили заявление Люсьена с восторгом. Наполеон понял, что настал его судьбоносный час. Он дал знак Мюрату, тот ― Леклерку. Все вокруг моментально пришло в движение. Барабаны прогрохотали сигнал «в атаку!». Две колонны гренадеров - одна вслед за Мюратом, другая за Леклерком - под барабанный бой и с ружьями наперевес, ощетинившись штыками, вломились в зал заседаний Совета пятисот. Перекрывая дробь барабанов, загремел голос Мюрата: «Вышвырните-ка мне всю эту свору вон!» - голос, который звучал в ушах очевидцев этой сцены «не только в первые минуты, но и не был забыт многими из них, как мы знаем из воспоминаний, всю их жизнь»[1145].
Депутаты, вмиг потеряв всякую респектабельность, со всех ног бросились из зала - и в двери, и в окна. Путаясь ногами в своих царственных тогах, они прыгали из окон с криками «Да здравствует Республика!» Во дворе и дворцовом саду они наталкивались на солдат, которые провожали их («господ-адвокатов», «убийц» генерала Бонапарта, «подлых наймитов Англии») бранью, свистом, улюлюканьем. Депутаты бежали дальше через двор, через сад, теряя на бегу свои тоги, шарфы и знаки отличия. «По этим отрепьям тог, валявшимся на земле, в канавах, повисшим на кустах, изорванным и жалким, можно было шаг за шагом проследить великое бегство парламентариев», - с грустной иронией писал А. Вандаль[1146]