Наполеон понимал как, может быть, никто из современников силу прессы. Именно он назвал ее «шестой державой», как бы на равных с пятью великими державами того времени: Францией, Англией, Россией, Австрией и Пруссией. Поэтому его стремление обуздать прессу и поставить ее, как и церковь, себе на службу было естественным. Первый шаг к этому Наполеон сделал 17 января 1800 г. В тот день был обнародован декрет, который запрещал 60 из 73 парижских газет. С этого декрета, считают авторитетные французские историки, и «открывается эра деспотизма» в наполеоновской Франции[1327].
Существует мнение (в частности, его разделял А. 3. Манфред), что мысль о запрещении столичных газет подсказал Наполеону Ж. Фуше в специальной записке, в которой тот утверждал: «Газеты всегда были застрельщиками революций, они их возвещали, подготавливали, а затем делали неизбежными. Малое количество изданий легче контролировать и проще заставлять работать на упрочение конституционной власти»[1328]. Правда, Манфред резонно замечает: «...не следует забывать, что Фуше решался высказывать предположения или советы, только будучи твердо уверенным, что они соответствуют желаниям патрона». В данном случае совет Фуше вполне соответствовал взглядам первого консула, который запрещал газеты «не потому, что они были опасны или оппозиционны, но потому, что их было слишком много, а чем газет меньше, тем лучше»[1329].
Как бы то ни было, декрет от 17 января 1800 г., хотя и принятый как временная мера («пока продолжается война»), поставил прессу под жесткий контроль властей на весь период консульства и империи. При этом обоснование единовременного запрета более 80 % парижских газет звучало издевательски: «...часть (! - Н. Т.) газет служит орудием в руках врагов Республики»[1330]. Теперь вне контроля остались лишь нелегальные памфлеты, которые тут же начали призывать всех недовольных к «уничтожению тирана» (в качестве примера Жан Тюлар сослался на «опус» М. Метжа «Турок и французский воин», приглашавший всех французов стать «тысячами Брутов»)[1331].
Крайне негативные оценки большинства историков (особенно Е. В. Тарле) драконовской сути декрета 17 января справедливы. Однако, соглашаясь с ними, надо учитывать и два смягчающих обстоятельства. С одной стороны, 13 газет, уцелевших после декрета, были лучшими в Париже[1332] (среди них крупнейшая из газет того времени - «Moniteur» и «Gazette de France» - старейшая из всех французских газет), а с другой стороны, условия политической, экономической, психологической войны с европейскими коалициями, главным образом с Англией, наводнившей Европу не только деньгами и оружием, но и антинаполеоновской литературой, отчасти все же оправдывали жесткий надзор французского правительства над собственной прессой.
Более того, даже при наличии явных признаков авторитарного режима во внутренней политике первого консула он как деспот далеко отставал от феодальных монархов Европы - российского, прусского, австрийского и других. «Правил тиран, но произвола было мало», - так оценил Стендаль правление Наполеона в годы империи[1333]. В период же консульства, до 1804 г., и тирании еще не было. Наполеоновский деспотизм уже проступал сквозь его конституционное облачение, но был пока что терпим - и сам по себе, и благодаря репутации Наполеона как «устроителя революционного хаоса», гениального законодателя и администратора. В конце концов разве не прав был Карл Маркс, рассудив, что «легче переносить деспотизм гения, чем деспотизм идиота»?[1334]
Как же сам Наполеон понимал и объяснял природу собственного деспотизма? Он был абсолютно убежден в объективной необходимости своих мер и старался убедить в этом всех - и современников, и потомков. Вот что он говорил об исторической обусловленности переворота 1799 г.: «О 18 брюмера рассуждают метафизически и долго еще будут рассуждать: не нарушены ли законы, не совершено ли преступление. Но в лучшем случае это отвлеченности, которые годятся только для книг, для трибуны и бесполезны перед лицом всевластной необходимости; это все равно, что обвинить моряка, срубившего мачты, дабы спастись от кораблекрушения. Созидатели этого великого переворота могли бы ответить своим обвинителям, как тот древний римлянин: оправдание наше в том, что мы спасли отечество. Возблагодарим же богов!»[1335]
Первый консул не просто декларировал, он стремился реализовать идею общенационального (без дележа на роялистов и якобинцев) единения французов, разумеется, во главе с ним самим. Он знал, что эта идея импонировала большинству нации, и, как никто, умел обосновать и возвеличить ее. «Присоединяйтесь все к народу! - призывал он своих оппонентов в письме к одному из них, бывшему депутату Совета пятисот Ж.-Ф. Бейтсу вскоре после 18 брюмера. - Простое звание французского гражданина стоит несравненно выше, чем прозвища роялистов, якобинцев, фельянов[1336] и еще тысячи и одного наименования, которые убаюкивают дух клик и в течение десяти лет ускоряют ход нации к пропасти, от чего пришло время ее навсегда спасти»[1337]. Можно понять Д. М. Туган-Барановского, который под впечатлением этих строк вспомнил слова генерала Г. Гурго: «Иногда Наполеон говорил как простой смертный, а иногда - как Бог»[1338].
Очень помогала Наполеону в его стремлении к национальному единству официальная пропаганда, которую он искусно направлял и контролировал. Впрочем, она служила ему не только из угодливых соображений, как своему хозяину, но и потому, что видела и осязала поддержку его курса большинством нации. Повсеместно, от финансовых воротил до простого люда, все больше успеха имели восхваления первого консула - и в деловой прозе, и в незатейливых стихах. Характерные примеры приводит Ж. Тюлар. Так, солидная газета «Journal de Paris» сообщала: «На редкость могучий организм первого консула позволяет ему работать по 18 часов в сутки и на протяжении этих 18 часов концентрировать свое внимание на одном деле или же равномерно распределять его на двадцать дел так, что сложность какого-либо из них или утомление от него не идут в ущерб другим». Дополняли эту картину вирши «скромного узника ремесленной школы»:
Поддержка национального большинства главным образом и обеспечила первому консулу победу над политической оппозицией. Внутри страны оппозиция при Наполеоне никогда не представляла собой существенной угрозы его режиму, хотя и готовила время от времени заговоры и террористические акты. В первые месяцы консульства она была уже многообразной, но все-таки слабой, поскольку роялисты в то время держались выжидательно. Только после того как Наполеон 7 сентября 1800 г. отверг повторное обращение к нему Людовика XVIII и стало ясно, что первый консул не желает стать «Монком белых лилий»[1340], в роялистских кругах «решено было его убить»[1341].
Активнее действовали в зимние и весенние месяцы 1799-1800 гг. якобинцы: они проводили тайные собрания в домах энтузиастов и ветеранов революции (предпочтительно у Мари-Клодины Дюфлок - вдовы генерального прокурора парижской Коммуны П. Г. Шометта, тоже якобинца, гильотинированного в 1794 г. ... якобинцами), распространяли в рабочих предместьях памфлеты М. Метжа с призывом к восстанию и, по агентурным данным консульской полиции, «возлагали определенные надежды на уничтожение современного правительства»[1342], но предпринять что- либо практически не успели.
С якобинцами пытались наладить контакт для совместных выступлений против бонапартистского режима т. н. бабувисты, т. е. соратники коммуниста-утописта Гракха Бабёфа, казненного за подготовку вооруженного восстания против Директории в 1797 г. Среди них выделялись Феликс Лепелетье и особенно Филиппо Микеле Буонарроти.
Близкий друг юности Наполеона, а теперь его политический антагонист, заслуживший позднее особый респект от вождя всемирного анархизма М. А. Бакунина как «величайший конспиратор XIX столетия»[1343], Буонарроти встретил день 18 брюмера в тюрьме форта Шербур. Он и четверо его друзей были приговорены по делу Бабёфа к пожизненному заключению и с приходом к власти Наполеона стали апеллировать к нему, добиваясь своей реабилитации. Первый консул, однако, не спешил с их реабилитацией. Лишь в марте 1800 г. он распорядился перевести бабувистов из тюрьмы на остров Олерон под надзор полиции, которая быстро уличила их в связях с местными якобинцами[1344]. Впрочем, каких-либо опасных для консульства последствий эти связи не имели.
Гораздо больше забот и тревог доставляла Наполеону парламентская оппозиция, главным образом в Трибунате. Здесь в январе 1800 г. председателем палаты был избран бескомпромиссный республиканец Франсуа Дону. На радостях по такому случаю другой заступник Республики Оноре Дюверье заявил: «Если кто-либо осмелится заговорить здесь о двухнедельном кумире, мы напомним всем, что эти стены были свидетелями падения полуторатысячелетнего кумира»