[1362]. В Англии началась истерическая кампания нападок на Бонапарта: пресса обзывала его «французским пугалом» и «тигром, которого выпустили на волю, чтобы он мог сожрать человечество», печатала карикатуры с изображением первого консула «верхом на сатане»[1363]. Мир с таким сатанинским всадником, порождением и воплощением Французской революции пугал английских аристократов больше, чем война с ним. Один из них, Эдмунд Бёрк так и писал Уильяму Гренвилу: «Самое ужасное - это не вражда с Францией, а дружба с ней. Ее влияние, ее пример, распространение ее доктрин - вот ее самое ужасное оружие»[1364].
Реакция имперского двора Австрии на приглашение Наполеона к переговорам о мире была менее эмоциональной, но столь же непримиримой: никаких переговоров! Франц I не проявил интереса к посланию первого консула, которое, кстати, заканчивалось такими словами: «Я далек от всякой жажды пустой славы, и моим главным желанием является остановить потоки крови, которые неизбежно прольются на войне»[1365].
Насколько искренними были миротворческие обращения первого консула к монархам Англии и Австрии и рассчитывал ли он на успех своих инициатив? Историки судят об этом по-разному. Так, Чарльз Исдейл вслед за Вальтером Скоттом полагает, что для Наполеона «постоянная (! - Н. Т.) война являлась насущной потребностью», и его мирные предложения «вряд ли имели серьезный характер»[1366]. В капитальной советской «Истории дипломатии» допускалась какая-то мера искренности со стороны Наполеона, но с оговоркой: «Бонапарт, понятно, нисколько не надеялся, что его противники пойдут навстречу сделанным им по отдельности мирным предложениям»[1367]. Думается, точнее было бы сказать: Бонапарт предполагал, что его противники не пойдут ему навстречу. Пожалуй, наиболее убедительна здесь точка зрения А. 3. Манфреда: «Наполеон перелагал ответственность за все последующее на других. Он сделал все, что мог, - первым протянул руку примирения»[1368].
Итак, призыв Наполеона к властителям Англии и Австрии заключить мир был отвергнут на глазах у всей Европы. Главные в то время противники Франции не колебались перед выбором «мир или война»: конечно, война! Впрочем, и Наполеон, предлагая мир, тоже был готов и к войне, тем более что войны он никогда не боялся.
Международная обстановка к 1800 г. имела для Франции свои плюсы и минусы по сравнению с 1798 г., когда Наполеон отбыл в Египет, а в Европе сложилась вторая антифранцузская коалиция. С одной стороны, за то время, пока Наполеон был в Египте, Франция лишилась почти всех плодов его блистательной Итальянской кампании 1796-1797 гг., потеряв практически всю Италию, Ионические острова и Мальту. Но, с другой стороны, вторая коалиция тоже ослабела: Россия после победы А. Массена над русскими войсками А. М. Римского-Корсакова под Цюрихом 26 сентября 1799 г., а Турция, после того как Ж. Б. Клебер разгромил ее армию под Гелиополисом 20 марта 1800 г., вышли из коалиции; активная участница первой коалиции Пруссия на этот раз предпочла политику невмешательства, а Неаполитанское королевство, как и прежде, являло собой лишь вспомогательный резерв Австрийской империи. Таким образом, реально в 1800 г. Франции предстояло вести (точнее, продолжать) войну с двумя противниками - Англией и Австрией. Вновь, как это повторялось с 1792 по 1815 г. в составе всех семи антифанцузских коалиций, Англия будет поставлять на войну против Франции главным образом материальное обеспечение (оружие, снаряжение, продовольствие, валюту), Австрия - «пушечное мясо».
К тому моменту, когда Наполеон получил отказ в ответ на свою мирную инициативу, он уже знал, где, с кем и как ему придется воевать. Его план кампании 1800 г. был загадочен и дерзок, но, как всегда, тщательно продуман. Наполеон хорошо знал театр военных действий, где должна была решиться судьба кампании. Это могла быть только Северная Италия. Именно там были сосредоточены главные силы Австрии - 128-тысячная армия под командованием барона Михаэля Фридриха Бенедикта Меласа (1729-1806). Он был одним из старейших (ему шел 71-й год) и опытнейших австрийских военачальников, отличился еще в Семилетней войне против войск Фридриха Великого как адъютант знаменитого фельдмаршала Л. Дауна, а в 1799 г. возглавлял австрийские войска в составе союзной русско-австрийской армии под общим командованием А. В. Суворова и участвовал в исторических, победоносных для союзников битвах у р. Треббия и под г. Нови. Кстати, Суворов отзывался о Меласе одобрительно: «честный, добрый старик», «действует похвально»[1369].
Специалисты-историки оценивают Меласа по-разному. Если В. Скотт, X. Беллок, А. Лашук, Д. С. Мережковский считали его «смелым солдатом и мастером маневра», «хорошим командиром», «отличным офицером» и даже «отличным стратегом»[1370], то Е. В. Тарле судил о нем очень строго: «исправный генерал-исполнитель, штабной службист, один из тех исправных генералов, которых так часто и так страшно и до и после 1800 г. бил Наполеон и которые не переставали все время с горечью доказывать, что он делает это не по правилам»[1371].
К 1800 г. Меласс имел воинское звание генерала от кавалерии, т. е. полного генерала, последнее перед фельдмаршальским, выше которого он уже не поднимался, хотя иные, включая даже авторитетные, источники ошибочно величают его фельдмаршалом[1372].
Итак, главным театром военных действий вновь, как и в 1796— 1797 гг., когда Наполеон разгромил войска первой коалиции, становилась Северная Италия. Другой фронт, на Рейне, и в этот раз оказался менее значимым. Там Рейнская, наиболее многочисленная (120 тыс. человек) и наилучшим образом обеспеченная из всех французских армий, под командованием генерала Ж. В. Моро противостояла 108-тысячной австрийской армии генерала барона П. фон Края. Оба они, и Моро и фон Край, сверх меры осторожничали и, по сути, лишь сковывали инициативу друг друга, избегая малейшего риска.
Вернемся теперь к плану кампании 1800 г., согласно которому Наполеон начал и выиграл эту кампанию. Е. В. Тарле верно заметил, что «у него было правило, которому он всегда неизменно следовал: не считать неприятеля глупее самого себя, пока его не испытал на деле; предполагать с его стороны не менее разумные поступки, чем в данном положении совершил бы сам <...>. Следуя своему правилу, Наполеон действовал против Меласа так, как если бы Мелас был Наполеоном, а Мелас действовал против Наполеона так, как если бы Наполеон был Меласом»[1373].
Ситуация в кампании 1800 г. осложнялась для Наполеона тем, что он как первый консул по Конституции не имел полномочий для командования армией - ни Рейнской, ни Итальянской. Кстати, вторая насчитывала всего 30 тыс. человек, большая часть которых (18 тыс.) под командованием генерала А. Массена была осаждена в Генуе. Наполеон решил собрать новую, резервную, армию, назначить ее формальным главнокомандующим генерала Л. А. Бертье, а самому официально лишь «сопровождать» ее, но фактически возглавить. Он знал, что Мелас сосредоточил все свое внимание на Генуе, где Массена героической обороной этого города отвлекал на себя главные силы австрийцев. Наполеон задумал в кратчайшие сроки форсировать Альпы, ударить по войскам Меласа с тыла, разгромить их и принудить «опрокинутого навзничь противника» (выражение А. 3. Манфреда) к заключению мира. По воспоминаниям Л. А. Бурьенна, Наполеон заранее, еще в Париже, лежа в полный рост на картах Италии, разостланных по полу, воткнул булавку в то место, где было указана деревня Сан-Джулиано в 4 км от Маренго и определил: «Я дам бой Меласу вот здесь, на этой равнине». «Такая проницательность и точность, достойные современного компьютера, - комментирует этот эпизод Д. Чандлер, - тогда не были замечены, но секретарь вспомнил об этом три месяца спустя»[1374], т. е. в день битвы при Маренго.
Реализовать такой план можно было лишь при условии строжайшей секретности, непредсказуемости и быстроты. В то время предметом общего внимания специалистов в самой Франции и за рубежом была Рейнская армия Моро, которая, по слухам, готовилась вторгнуться в Германию с последующим маршем на Вену. Такие слухи циркулировали повсеместно и своей доступностью озадачивали и дезориентировали агентов иностранных разведок. А тем временем в городе Дижон на юго-востоке Франции тихо, без всякого шума, стала формироваться другая армия, которую в узком кругу осведомленных лиц называли «резервной», но о которой вне этого круга никто ничего не знал и даже не слышал[1375]. Сугубая секретность дижонского лагеря как раз и привлекла к нему жгучий интерес журналистов, наблюдателей, шпионов. Они заподозрили, что именно в Дижоне формируется главная армия Республики. Наполеон на это и рассчитывал: по его замыслу дижонская «армия» была всего лишь камуфляжем.
Такой камуфляж удался первому консулу как нельзя лучше. Когда английские и австрийские агенты проникли в Дижон, они увидели, что там действительно формируется армия - та самая (как им показалось), резервная: налицо был многолюдный штаб и 7-8 тыс. солдат, новобранцев и отставников, из которых многие были калеки. Шпионы и журналисты тут же сделали из этой армии посмешище, особенно после того как 6 мая первый консул лично прибыл в Дижон, якобы на смотр резервистов. Отчеты об этом смотре «полетели через Бретань, Женеву и Базель в Лондон и Вену. Европу наводнили карикатуры, - читаем в мемуарных заметках Наполеона “Маренго”. - Одна из них изображала двенадцатилетнего мальчика с ружьем рядом с инвалидом на деревянных ногах. Подпись под этой карикатурой гласила: “Резервная армия Бонапарта”»