Гражданин Бонапарт — страница 98 из 119

[1548]. Суворовские походы в Италию и Швейцарию при Павле совершались уже в интересах не столько самой России, сколько врагов Франции - феодальных коалиций во главе с буржуазной Англией. Павел сумел понять это и отозвал Суворова, порвал со второй коалицией. Александру же пришлось чуть ли не всю свою внешнюю политику на протяжении десяти лет кряду приспосабливать или даже подчинять интересам пяти очередных (с третьей по седьмую) антифранцузских коалиций. Столь несовместимы были в представлении Александра I политические системы республиканской Франции и самодержавной России, а также (это выяснится в 1804 г.) сама личность Наполеона Бонапарта с личностью его, Александра.

Впрочем, первые шаги Александра Павловича в области внешней политики были осторожными. Он уже тогда проявил отличавшие его всю жизнь двуличие и дипломатическую оборотливость, побудившие А. С. Пушкина сказать о нем коротко: «...в лице и в жизни Арлекин», а шведского дипломата Г. Лагербьелке выразиться подробнее: по его словам, в политике Александр был «тонок, как кончик булавки, остер, как бритва, и фальшив, как пена морская»[1549]. Казалось бы, в интересах русско-французской договоренности Александр заменил «наглого и глупого» С. А. Колычева другим послом - графом А. И. Морковым, который оказался менее глупым, но еще более наглым, и к тому же получил от царя инструкцию от 27 июня 1801 г. с таким наставлением: «Интересы моей империи заставляют меня желать прочного союза с венским, лондонским и берлинским дворами»[1550]. А ведь в то время продолжалась война Англии с Францией! Морков, судя по тому, как он вел себя в Париже (даже заказывал местным оппозиционерам провокационные антиправительственные памфлеты[1551]), не желал вообще никаких договоров с правительством «узурпатора», как он называл Наполеона в донесениях Александру[1552]. Но Александр, в то время очень занятый внутренними реформами, предпочитал пока воздерживаться от конфликта даже с узурпатором. Так, 26 сентября (8 октября) 1801 г. в Париже Морков вынужден был подписать с Талейраном русско-французский мирный договор[1553].

На тот момент договор удовлетворял обе стороны, как, пожалуй, максимум возможного. Не зря Наполеон терпел даже откровенное вредительство Моркова и демонстрировал перед Александром I свое стремление к миру, несмотря ни какие помехи. Не только воевать, но и ссориться тогда не входило в расчеты ни Наполеона, ни Александра, тем более что и Франция, и Россия были заняты урегулированием отношений с Англией. Поэтому российско-французский договор 1801 г. оформлял режим мирного сосуществования между Францией и Россией с обязательством не предпринимать «никаких враждебных действий между собой». Конкретные же статьи договора фиксировали status quo в континентальных интересах обеих держав, не ущемляя фактически ни ту, ни другую сторону: Россия признавала территориальные приобретения Франции, которые изначально не вредили интересам России, а Франция подтвердила свое (уже записанное во Флорентийском договоре от 28 марта 1801 г.) обязательство сохранять «целостность владений» Неаполитанского королевства, дружественного с Россией.

По мере того как решались внешнеполитические проблемы (в 1801 г. Люневильский договор о мире с Австрией и Парижский с Россией, а в 1802 г. Амьенский мирный договор с Англией), стабилизировалось положение дел внутри Франции, рос авторитет первого консула и крепла его власть. Это видели все - и поклонники, и противники, причем и те, и другие (с радостью или ненавистью) предрекали его восхождение на трон. Консульский двор постепенно обретал черты монаршего двора[1554]. В полдень 19 февраля 1800 г. все три консула торжественно вселились в правительственный дворец Тюильри. Наполеон сразу занял там бывшие королевские апартаменты с кабинетом, спальными покоями, столовой, ванной, прихожей и двумя залами, в одном из которых он давал аудиенции, а в другом размещались его дежурные адъютанты, которые выполняли пока и функции придворных. Жозефина облюбовала для себя отдельные апартаменты в цокольном этаже дворца с бывшей спальней королевы Марии-Антуанетты.

В первые два года консульства дворцовый этикет был еще очень прост. Сохранялся республиканский церемониал с обращением друг к другу «citoyen» и «citoyenne» («гражданин» и «гражданка»). Кстати, именно Наполеон первым вернет в обиход обращение к дамам «madame», вместо «citoyenne». Вскоре наряду с республиканскими обычаями в Тюильри «начали сказываться новые, или, вернее, робко возвращаться старые нравы»[1555]. Возобновились костюмированные балы в Grand Opera - чаще по дореволюционной традиции, но отчасти и с целью пародии.

Впечатляющим выдался блестящий прием для дипломатического корпуса, который устроил Ш. М. Талейран 26 февраля 1800 г. в бывшем тронном зале Тюильри. Здесь, по воспоминаниям камердинера Наполеона Констана Вери, «бросалось в глаза потрясающее богатство плюмажей, блеск бриллиантов и ослепительные наряды официальной одежды»[1556]. Кульминацией приема стало явление Жозефины. Как только было объявлено (скромно, без титулов): «Гражданка Бонапарт», она вошла в зал, опираясь на руку Талейрана. «На ней, - вспоминал Констан, - было платье из белого муслина с короткими рукавами и жемчужное ожерелье. Она вышла к гостям с непокрытой головой; прекрасные косы, приведенные в порядок с очаровательной небрежностью, держались на голове с помощью черепахового гребешка. Приглушенный шум голосов, встретивший с нескрываемым одобрением ее появление в зале, самым ободряющим образом подействовал на госпожу Бонапарт, и никогда, думается мне, она не излучала всей фигурой подобного изящества и такого величия»[1557].

Талейран представил Жозефине каждого из членов дипломатического корпуса, и только потом, без всякого объявления, в зале появился «гражданин первый консул» в простом мундире с трехцветным шарфом вокруг пояса и в сапогах. Простота его одежды и манер в обхождении с гостями - чопорными и разряженными в самые дорогие, перенасыщенные украшениями туалеты - озадачила гостей, как того роялиста, который, увидев Наполеона в кулуарах Государственного совета, «принял его за лакея и, только встретившись с ним взглядом, понял, с кем имеет дело»[1558].

На взгляд некой «иностранки», которая имела представление и о королевском дворе, и о военно-революционном лагере, то, что она увидела в Тюильри при первом консуле, - «это был еще не совсем двор, но уже не лагерь»[1559]. Настоящим дворцом Тюильрийский «еще не совсем двор» стал исключительно благодаря Жозефине. Сам Наполеон вполне мог удовлетвориться и лагерем.

После октябрьской 1799 г. трагикомичной сцены на улице Шантерен, когда Жозефина, вся в слезах и держа за руки двоих, тоже плачущих детей, на коленях перед запертой дверью спальни Наполеона вымолила (точнее, даже выплакала) у него прощение за свой скандальный блуд с капитаном Шарлем, - после этого Наполеон продолжал любить ее, но уже иначе, чем прежде, без былой страсти, супружески-спокойно, скорее как самого близкого друга, нежели как возлюбленную. Теперь он видел то, что раньше скрашивали розовые очки его страстной влюбленности, ее недостатки и слабости: ветреность, расточительство, лицедейство, манера любую свою вину отрицать (в этом смысле, по выражению А. 3. Манфреда, она «как бы родилась со словом “нет” на устах»[1560]). Зато Наполеон продолжал ценить ее обаяние и поразительный дар располагать к себе людей. Главное же, он чувствовал, как бесконечно привязан к ней, хотя и без любовного жара, да и с ее стороны ощущал небывалое ранее притяжение к нему: ведь она с октября 1799 г. и мысли не допускала о каких-либо изменах, проникаясь к мужу все большим уважением, вплоть до поклонения, и (он мог бы воскликнуть: «Наконец-то!») всепоглощающей любовью.

Именно Жозефина, уверенно и красиво справляясь с ролью первой дамы Франции, сумела организовать и благоустроить консульский двор, помогая Наполеону своей женской мягкостью (а то и вкрадчивостью) сглаживать его жесткость в деловых контактах, особенно с дипломатами и банкирами. При этом Жозефина равно заботилась не только о Тюильри (где она, кстати, подобрала себе четырех фрейлин из старинных аристократических семей), но и о собственном загородном дворце Мальмезон. В Мальмезоне - в его покоях, садах и зоопарках, где резвились газели, серны и кенгуру, - супруги Бонапарт и все члены их семейного клана любили отдыхать от государственных и житейских забот. Здесь собирались выдающиеся литераторы и артисты на театральные вечера[1561]. Жозефина играла для них на арфе, но чаще смотрела и слушала, как развлекают хозяев гости. Поэт Г. Легуве, драматург Ж. Ф. Дюси, знаменитый писатель Бернарден де Сен-Пьер (автор романа «Поль и Виргиния») читали перед Наполеоном и Жозефиной свои произведения, а в домашних спектаклях Мальмезона блистал корифей французского и мирового балета Шарль Луи Дидло (1767-1837), который в 1804 г. возглавит Петербургскую театральную школу, а среди его воспитанниц засияет воспетая Пушкиным балерина Авдотья Истомина.

Развлекались обитатели и гости Мальмезона по-разному. Наряду с шахматами и реверси (вид карточной игры) любили кавалеры и дамы консульского двора озорную игру в горелки. Сам первый консул участвовал в ней с мальчишеским азартом, причем обязательно плутовал, мешая другим бежать, сам раньше сигнала «горим!» срываясь с места. «В таких случаях, - вспоминала очевидица, будущая герцогиня Лаура д’Абрантес, - Наполеон сбрасывал сюртук и мчался как заяц, вернее, как та газель, которой он скармливал весь табак из своей табакерки, подуськивая ее гоняться за нами, и чертова скотина разрывала нам платье, а порой хватала нас за ноги... Однажды после обеда была хорошая погода. Первый консул скомандовал: “Играем в горелки!”. И вот уже сюртук на земле, а покоритель мира носится, как старшеклассник»