Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма — страница 7 из 27

БЕГСТВО

1

Утренний экспресс, постукивая на стыках, пробивался сквозь ветер по Средне-Чешской равнине; в запотевший прямоугольник окна вплывали невысокие холмы, в туманных ложбинах опадала линия горизонта. Поезд прополз мимо сонного полустанка с простенькой коробочкой станционного здания; мелькнула герань в окнах начальника станции, такая же алая, как фуражка человека, салютующего поезду с полупустынного перрона; проплыли мимо синие фигурки железнодорожников, возившиеся у дебаркадера, затем резкие толчки, звяканье металла о металл — проскочили стрелки — и снова размеренное, ускоряющееся «т-дум, т-дум, т-дум»… Картинка с полустанком уносится назад, кто-то стоит на насыпи, машет рукой (старая похвальная привычка, она сближает людей) — и вот уже новые станцийки; по грязным разъезженным дорогам спешат к ним бабки с плетеными корзинами на спине, школьники с ранцами за плечами; и опять беленькие деревеньки, рассыпанные по долине, которую кто-то будто вдавил в землю ласковой ладонью; местечки со шпилями костелов, люди на полях, лошади; пыхтя, переползают тракторы с пригорка на пригорок; лес, река; пашни распахнулись, лелея в своих бороздах скупые лучи солнца, весеннее утро встало над Южной Чехией, метя землю подолом рассветных туманов.

Т-дум, т-дум, т-дум… Гудит земля трудовым гулом будней, как улей, маленькие люди, занятые своим делом, приникли к своей земле; а надо всем этим кружит вольная птица — вверх, вверх, к синей пелене неба, в разрывах грязной парусины дождевых туч. Около десяти часов утра лучи солнца раздернули тучи, перебегают по волнам гривастых холмов.

— Тебе нехорошо? — повернулся Брих от окна к притихшей Ирене. Она скорчилась на мягком плюшевом сиденье, крепко сжав зубы, судорожно сцепив пальцы.

— Тряска на меня плохо действует.

Брих приоткрыл окно, впустил ей в волосы ветер.

В купе второго класса они были втроем; напротив поместился Ондра с картой на коленях, словно генерал перед решающей битвой. Он курил без передышки и морщил лоб. Наклонился к Бриху, ткнул пальцем в карту.

— Здесь, — он упер острый кончик вечной ручки в темно-оранжевое пятнышко в центре Шумавских гор. — Вот и пригодились мои туристские походы по Шумаве… Знаю там каждый камень. На первый взгляд такие неудобства бессмысленны, но я не хочу ничем рисковать, там — самое безопасное место… глушь совершенная… Я обо всем договорился — пока еще сравнительно легко переходить границу, но через два-три месяца, когда они и сюда наставят своих людей…

Брих не слушал. Он вскинул озабоченный взгляд на Ирену — прижав платок к губам, она выбежала в коридор, шатаясь, добрела до уборной.

— А может, выйдем? — крикнул он Ондре в ухо, когда поезд стал притормаживать перед крупной станцией. Это был Табор.

— С ума спятил?!

Вернулась побледневшая Ирена и рухнула на сиденье, отведя с белого лба прядку светлых волос; Ондра наклонился к ней:

— В Будейовицах подожди Калоусов и поезжай с ними на машине. Они обо всем подробно осведомлены. А мы с Франтишком отправимся вперед и все подготовим!

Заметив несогласие в ее взгляде, он махнул рукой, не дав ей заговорить:

— Ладно, хватит. Пожалуйста, без анархизма и переживаний — сейчас не время, девочка!

С ободряющим выражением на лице он повернулся к Бриху, который задумчиво смотрел на убегающие назад холмы и равнины, потер руки.

— Все уладится, как уладилось с тобой, братец. На девяносто девять процентов. Хватит с тебя, мечтатель?

В Будейовицах перед отелем они увидели знакомый автомобиль, набитый чемоданами. Раж громко рассмеялся:

— Видали, меховщик уже явился со всем семейством! Спешит! Ни дать ни взять, вспугнутый заяц…

Семейство Калоусов они нашли в ресторане за сытным обедом. Помахали им, и взмыленный Калоус поднял свой тяжелый зад, полез, пробираясь меж столами к ним навстречу.

— Вот радость так радость! Благополучно доехали?

Он весь дымился страхом, как дымится паром коняга угольщика, и старался ободрить себя шумным смехом, пространно рассказывая о поломке автомобиля в дороге.

— А мне и не жалко эту телегу, хоть бы ее и не было!

Пани Калоусова поглядывала на вновь прибывших, рассеянно теребя батистовый платочек; Рия со скучающим видом сидела на стуле, не сняв дождевика, словно брезговала, помаргивала зеленоватыми глазами, без всякого интереса разглядывая Бриха. За обедом Брих заметил, как она стащила со стола дешевую фаянсовую пепельницу и запихула ее в свою сумочку. Восьмилетний отпрыск Калоуса, веснушчатый Карличек, ковырял вилкой еду, пытаясь выяснить ее составные части, за что его тут же пожурили.

— Что ты так копаешься, Карличек?

— Я там волос нашел, — капризничал мальчик, косясь на бокал красного вина, которое пил отец. Потом он незаметно подставил ножку пробегавшему мимо мальчику-официанту, но тот ловко обошел препятствие.

— Ох, эти женщины! — поддразнил своих дам Калоус. — Никак не хотели расстаться со своими туалетами. Наказание мне с ними!

— Какое ужасное время! — жалобно протянула Калоусова, обращаясь к молчаливой Ирене, которая не дотрагивалась до еды и лишь стакан за стаканом пила минеральную воду. — Что вы чувствуете, моя дорогая? Не правда ли, колос-сально! Волнующе! Как в захватывающем романе, не так ли? Я говорю вчера Гуго: Гуго!.. Вам не худо, моя милая? Да, совсем как те чешские изгнанники, покидавшие родину… Я кажусь себе Яном Амосом Коменским![28] Как это трагично! Порой я становлюсь отважной и говорю Гуго: Гуго!.. И вдруг накатывает настроение… я бы сказала, чуть ли не печальное, ностальгическое… Как вспомнился мне вчера наш сад в Сенограбах… там, наверное, уже магнолии расцвели — боже, что я стану делать на далекой чужбине без магнолий! Скажите, дорогая… Гуго!..

— Откуда я вас знаю? — перегнулась Рия к Бриху. Он посмотрел в ее кукольное лицо — ему было не до болтовни.

— Угадайте! — безразлично улыбнулся он. — Там было почти темно!

Рия в ответ пустила ему в глаза струйку дыма.

— Нет…

— Франтишек — бука, — смеясь, объяснил Ондра. — Предупреждаю вас, Рия!

Их разговор прервала Калоусова, сделав падчерице выговор за то, что она слишком много курит.

— А вам-то что? — дерзко парировала Рия. — Заботьтесь о себе…

Вмешался Калоус, чтобы предотвратить ссору, и это ему удалось без труда. Калоусова тотчас перенесла свое внимание на Ирену, закудахтала:

— Вам, кажется, и в самом деле дурно? Вы так бледны, моя милочка! Могла ли я подумать, что поеду путешествовать с этим лежебокой Калоусом! Я ему сказала: Гуго!..

Брих краем уха прислушивался к глупой болтовне за столом, курил и озабоченно следил за Иреной. Ее желание исполнилось: он едет с ней! За зеркальными окнами брызнул редкий дождик, и «волнительное приключение» пани Калоусовой начало оборачиваться теневой стороной. На лица легли морщинки озабоченности. Карличек заявил, что у него ноет зуб. Калоусова опасалась, не смоется ли краска с волос. Вчера всю вторую половину дня она просидела у парикмахера. «Какой у нас теперь будет вид?!» Брих ждал, что она велит Калоусу прекратить дождь. По-видимому, она была уверена, что Ян Амос Коменский покидал родину в сухую погоду, а этот противный дождь, конечно, заказали коммунисты, посадившие в их меховой магазин национального управляющего. Калоус добродушно утешал жену; подозвал официанта. Расплачиваясь, вытащил крупную банкноту.

Наступило время расстаться. Брих и Раж надели плащи, готовясь уходить. Ирена была очень взволнована, но владела собой. С покорным безразличием протянула Бриху безвольную руку. Калоус все вытирал мокрый лоб и нес околесицу, его пухлая рука прилипла к ладони Бриха комком теплой глины. Толстяк потел от волнения; казалось, он уменьшается, словно страх обгладывал его со всех сторон. С окончания войны страх ни разу не покидал этого суетливого пожилого бодрячка и теперь достиг своего апогея. Проклятые красные, согнавшие его с теплого местечка под дождь…

— Что, если… если вдруг… что-нибудь? — прокаркал он осевшим голосом, и все округлые линии его лица вытянулись.

Решающий момент отъезда сильно на него подействовал.

Раж ободряюще хлопнул по плечу готового рухнуть человека.

— Не думайте об этом, дружище! Тогда уж лучше прямо вернуться и пойти гнуть спину на фабрику. Таких там много наберется!

Под усилившимся дождем Раж и Брих пешком двинулись к вокзалу. Им встретились рабочие пивоваренного завода — те шли, подняв воротники, прижимая к себе сумки, задорные шуточки мячиком летали между ними; идущий впереди громко насвистывал. Откуда-то донесся голос фабричного гудка; маленький трамвай продребезжал по мокрым рельсам.

Четвертый путь справа! Брих был совершенно спокоен; он не ощущал ни малейшего страха. Их ждет пригородный поезд с тяжело пыхтящим паровозом, он увезет их в самое сердце Шумавских гор. По дороге Ондра объяснил план перехода. С практической сметкой настоящего предпринимателя он все основательно продумал, рассчитал до малейших подробностей. Они вдвоем будут как бы разведчиками; подождут остальных в брошенной хижине лесоруба, куда их отведет проводник. Хижина — в стороне от всех дорог, посреди леса, от границы ее отделяет не больше двадцати — тридцати минут быстрой ходьбы. Впрочем, они пробудут там самую малость, и, если им хоть немного повезет, все будет в порядке. Конечно, тут есть риск, но пограничные посты пока слабы и сосредоточены в местах, наиболее удобных для перехода. Однако и такая возможность учтена.

Когда коротенький пригородный состав, дернувшись, тронулся с места и потащился к горам, снова хлынул проливной дождь, нахлестывая грязные стекла окон.

Ветер. Упорный дождь! Из непроглядного мрака вынырнул желтый мигающий огонек, набирающий скорость поезд приближает его, увеличивает; оказывается, это фонарь отбрасывает свет на белую стену горного полустанка, который будто нерешительно останавливается перед первыми вагонами. Безлюдный перрон, посыпанный желтым песком, выступает из темноты и скрывается в ней. Никто не сошел с поезда. Короткий удар колокола, и свисток врезается в шелестящую тишину.

Кто-то прикоснулся к локтю Бриха. На перроне, спиной к фонарю вырисовывается стройная тень человека; другой, очень низенький, тащит от первого вагона объемистый мешок; состав дернулся, запыхтел астматический паровозик — пока еще на месте, словно набирался смелости, чтобы ползти дальше в гору.

— Давай! — шепнул Ондра над ухом Бриха и прыгнул с подножки в темноту. Брих — за ним. Рраз! Ладони ощутили влажность травы. Он лежал в неглубокой канаве в нескольких десятках метров от полустанка и слышал рядом с собой чье-то частое дыхание.

— Подождем, пока совсем скроется, — буркнул Ондра.

Они двинулись в путь. Сначала не видели ничего: кругом тьма, исчерна-черная, осязаемая, затканная дождем, прослоенная липким туманом. Когда глаза привыкли, на угольно-черном фоне постепенно начали вырисовываться неясные очертания предметов. Жалкий фонарь на перроне погас, по песку проскрипели быстрые шаги; вдали замер перестук поезда, и вот остались только дождливая тишина да лес, колышущий мокрые вершины деревьев.

Ондра шепотом объяснил, что где-то недалеко течет Влтава. Верно — Брих разглядел контуры разбитого мостика и аллею тополей у шоссе, взбегающего на холм; на его склоне сверлило темноту несколько дрожащих зеленоватых точек — светлячки. Кто-то ехал по аллее на велосипеде, световой конус слабенького фонаря прыгал по грязи, облизывая стволы тополей. Вдруг — лай собак!

— Пошли. — Ондра сошел с дороги и двинулся по отлогому склону. Брих — за ним; они шагали по торфянику, травянистая почва пружинила под ногами. Скоро перед ними поднялась черная стена леса. Ондра остановился и вытащил карту.

— Посвети мне!

Шумавские леса, сырые и хмурые, встретили их негостеприимной величавостью, безлюдность гор поглотила их. А ветер! Свистя, раскачивал он разлапистые кроны сосен, стряхивал в лицо дождевые капли с веток. Ондра, видимо, хорошо здесь ориентировался.

— Теперь должно быть недалеко, — сказал он приглушенно и быстрым шагом двинулся по лесной просеке.

Дорога казалась бесконечной. Не заблудились ли мы? — соображал Брих, оскользаясь на траве. Пальцы озябли; он ловил руками ветви, раздвигаемые Ражем, — распрямляясь, они словно старались хлестнуть его по лицу. Услышал, как тихо выругался Ондра.

Край путаных троп…

После долгих блужданий вышли на вырубку. Дождь прекратился, стало тихо, из разорванных туч выскользнул месяц, осветил ненадолго открывшуюся впереди низинку. То была долина детских сказок; словно расступились призрачные просторы тьмы.

Переходили вброд ручьи, кишевшие форелью, гремящие по отшлифованным голышам; спускаясь в широкую низину, месили ногами чавкающее болото. Выбежали на грязную разъезженную дорогу с глубокими глинистыми колеями, где мерцала дождевая вода, но вскоре предпочли оставить ее и пошли по траве.

Неверный месяц! Обманчивым светом обливал он гребни холмов, и деревья, и заросшие кустами склоны, увеличивая все до неестественных размеров; в мертвенном безмолвии скользил по серебряной кайме вспухших, словно рельефных облаков, отражая в лужах свой побледневший лик. Прояснил на горизонте очертания темных гор, горбившихся над долиной в хмуром молчании.

По их склонам, сквозь дремучие леса вьется пограничная линия. Изумрудное сияние месяца смещало расстояния, и казалось, будто горы эти далеко-далеко. Брих разглядел деревушку у их подножия и толкнул Ондру в бок. Деревня прижалась в тени под темным валом молчаливых гор; вот месяц снова озарил все вокруг, и крыши заблестели серебристым отсветом. Все слилось в единую белую тень, пронизанную мерцающим светом.

— Сейчас туда не пойдем, — проворчал Раж. — А то собаки всю деревню поднимут.

Они наткнулись на горную лачугу с нахлобученной соломенной крышей, взлохмаченной ветрами, вошли через разбухшие двери, ощупывая голые стены лучом карманного фонарика. Никого! Ветер всхлипывал, яростно тряс крышу, внутри остро пахло сеном и плесенью; на земляном полу стояли лужи, но по углам лежало сухое сено, было тепло и тихо, располагало к отдыху. Брих и Раж в изнеможении бросились на сено. Ондра, вглядываясь во тьму, закурил сигарету; Брих молчал. Его охватила тоска, проникла в самое сердце. Граница казалась такой далекой, недосягаемой! А что будет по ту сторону? Брих открыл глаза и в темноте, на ощупь, вытащил портсигар. Сено шуршало при каждом движении.

Остаток ночи прокурили, перебрасываясь редкими фразами; сна не было.

— Тебе не хочется обратно? — шепотом спросил Раж. Щелкнула зажигалка, трепетное пламя выхватило из тьмы его лицо. В вопросе прозвучала легкая насмешка. Брих нехотя проворчал что-то. Опять замолчали, но тишина давила. После долгой паузы Раж проговорил:

— Вот мы и у цели. Позволишь теперь спросить о причине твоего внезапного решения? Это было для меня приятным сюрпризом, братец.

Брих помедлил с ответом; шевельнулся — сено зашуршало.

— Нет смысла об этом говорить. Глупости, быть может, — слова… не больше…

— А может — листовка? — сдерживая смех, допытывался Раж.

Сено перестало шуршать, Ондра совсем близко услышал тихое дыхание.

— Откуда ты знаешь?

— Очень просто, милый мой доктор! Я сам ее посылал. Чистая работа, как вижу. Вон куда тебя занесло… А то наш милый Брих пустился было в единоборство с гидрой, у которой миллион голов. Безумство! Так — удобнее и эффективнее. Изнутри никому уже не свалить этот режим… Только дурак в состоянии начать игру в конспирацию…

Брих нетерпеливо прервал его:

— Так это ты писал?..

— Нет, у меня не такое легкое перо… С автором листовки скоро встретишься. Он пойдет с нами. Тертый калач, он тебе из яловой коровы теленка выдоит! Лазецкого знаешь?

Раж помолчал, затягиваясь ароматной сигаретой, потом спросил:

— Ну, как? Надеюсь, ты не начал снова колебаться?..

— Колебаться поздно, — без всякого выражения ответил Брих.

— Ты прав. У меня тоже нервы разыгрались. Еще дня два-три, по моему подсчету, — и для меня тоже могло оказаться слишком поздно. Земля горела под ногами… Вчера, когда ты стучался, я думал — все пропало, думал, что… впрочем, нет, ничего.

— Что? Какое-нибудь…

— Мошенничество? — Раж коротко хохотнул. — Ох, и наивный ты человек! Перехитрить врага — не мошенничество. Греки не постеснялись пустить в Трою деревянного коня. Разве это был обман? Военная хитрость!

— С каких пор наша республика стала тебе врагом?

— С тех пор, как вылупилась из яйца! Я это всей кожей чувствовал. Коммунистическое предприятие! Национализация, всюду расселись коммунисты… Выборы! А президентом — шут гороховый![29] Безвольный человечишка. Болтал о демократии, кокетничал с русскими… пфа! Трус, не умел вовремя показать зубы, повернуть руль в безопасную гавань… В феврале все это только завершилось — я ничуть не удивился. Ладно, к черту все это!

Помолчав, Ондржей снова заговорил:

— Скажу тебе одну вещь, старина. Ты же не заподозришь меня в сентиментальности: я рад, что ты со мной. Порой, как задумаюсь обо всем… Многое мы с тобой пережили, случалось, хватали друг друга за вихры, ругались, но… Ничего не скажешь, я уже теперь многое получил от жизни. Жену и друга. Ты не пожалеешь, со мной ты нигде не пропадешь. Славное ощущение…

Брих закинул руки за голову — слабое тиканье часиков нагоняло сон.

Время неохотно тащилось к утру, день наступал медленно, и только в шестом часу нерешительный рассвет пробился сквозь щели. Издали донеслись крики птиц. Стала видна на земляном полу сломанная, полусгнившая оглобля; в углу акульей пастью щерился старый башмак; сломанные грабли, ржавая банка из-под американских консервов — убогий натюрморт!

Чуть позже послышались детские голоса. Они приближались со стороны раскисшей дороги — деревенские ребятишки бежали в местечко, в школу, разряжая по дороге накопившуюся энергию; маленькие ноги звучно шлепали по грязи. Мальчишки галдели, пронзительно свистели, девочки испуганно визжали. Школьники везде одинаковы. Они брызгались водой из луж и швыряли камешки. А ну, кто выше?!

Случайный камень щелкнул о дверь, и вот уже целый град забарабанил по соломенной крыше, захлюпал в жидкой грязи вокруг лачуги. Искристый, шебечущий смех — потом задумчивая пауза.

— Что там внутри? — спросил тоненький голосок у самой двери.

— Угадай!.. Ступай погляди!

— Вот еще, — возразил юный смельчак. — Мне и неинтересно вовсе.

— А я знаю, что там. Там — крысы!

— Батя говорил — здесь теперь шатаются недобрые люди… Ребята, пошли, уже семь часов!

Детские голоса замерли в торжественной тишине горного утра.

Брих вытянул затекшие за ночь руки и ноги, через щель в двери стал рассматривать окрестности. Утреннее солнышко прорвало сетку тумана, и долина засверкала всей прелестью весеннего дня, заиграла яркой зеленью свежей травы; с левой стороны — шумавская деревушка с соломенными крышами, позади нее радостная долина круто переходит в лесистые склоны, поднимающиеся к отрогам горного хребта. В синем небе взмахивал крыльями одинокий стервятник.

Ондра коротко изложил план. Он сходит в деревню за человеком, который проводит их к условленному месту, а Брих пусть ждет у опушки. Он должен соблюдать величайшую осторожность, чтобы не наткнуться на пограничный патруль, хотя опасность здесь невелика.

Бриху стало легче на душе, когда голову овеял резкий ветер, принесший из леса одурманивающие ароматы. Он оглянулся на ходу и увидел, как Раж задами подбирается к деревне, пригнувшись, словно рысь на охоте. Деревушка просыпалась для дневных трудов, где-то за избами визжала дисковая пила, удары молота отдались от стены леса гулким эхом. Хорошо идти по росистой траве среди зарослей боярышника, так и хочется засвистеть, глубоко вдохнуть прокуренными легкими пронизывающий ветер! Брих спугнул заячью семейку, пригревшуюся в ямке под густым кустом; на опушке леса увидел серну с теленком — они стояли, неподвижные, как изваяние, но Брих споткнулся о камень, и они исчезли в подлеске. Брих подошел к опушке, огляделся. Ничего — только глубокая, сладостная тишина! Она успокаивала напряженные нервы. Из сырого сумрака ельника тянуло терпким запахом смолы, смешанным с нежным ароматом мхов; у ног бормотал тоненький ручеек, обвивший трепетно сверкающей ленточкой замшелые камни и сгнившие комли вывороченных стволов; ручеек спешил по травянистому склону вниз, в долину. Скрипели деревья, вздымая качающиеся лохматые головы, терлись друг о друга в весеннем томлении, колеблемые ветром.

Брих зашел поглубже в лес; уселся в кустах возле дороги на старый пень. Как прекрасен мир! Жаль!

Уже — идут…

По каменистой дороге поднимался Ондра. Впереди него раскачивающейся, ритмичной походкой горца шел очень худой человек в порванной шинели и в пилотке со споротыми знаками различия гитлеровской армии. Заметив Бриха, он остановился, но Ондра шепотом все объяснил ему. Человек кивнул, хотя сразу было заметно, что Брих ему не очень понравился. Он уставился на Бриха тупыми, равнодушными бледно-голубыми глазами; правая рука его, на которой не хватало мизинца и безымянного пальца, довольно ловко обхватывала суковатую палку. Искаженное лицо с острыми скулами заросло рыжеватой щетиной; говоря, он облизывал потрескавшиеся губы.

— Пан Ханс, — представил его Ондра, и человек что-то проворчал на своем гнусавом наречии. Больше он уже не обращал внимания на Бриха и, ссутулившись, неторопливо двинулся вверх по крутому склону. Он шел через молодой лес по еле заметной тропке, терявшейся во мху, среди камней, поросших лишайником; множество говорливых ручейков пересекало ее. Брих и Раж следовали за проводником, в зеленом сумраке продирались сквозь сплетенные ветви старых деревьев, перелезали через вывороченные, истлевшие стволы, устало брели по буйным зарослям папоротников. Сквозь щетинистые лапы елей скупо просеивался солнечный свет, в утренней прохладе трепетали на листьях папоротника капельки росы.

Выше, выше! С каждым шагом — ближе к границе!

В зеленой бездне лесных чащ раздался одинокий птичий вскрик. Казалось, тропка совсем исчезла под буреломом, протянувшим в сине-зеленый сумрак судорожно искривленные когти корней.

Странная, широкошумная тишина лежала в чащобах. Голос в этой тишине звучал с гнетущей сиротливостью.

— Это — единственный путь к хижине лесоруба, — сказал Раж, обернувшись к Бриху.

Тот упорно шагал, осторожно ставя ноги, и сердце его работало на полные обороты. Порой он поднимал глаза и видел меж ветвей ясно-голубое небо и растрепанные облака, бегущие низко над самым лесом.

Наконец-то! В глубине леса, на небольшой поляне, выросла перед ними маленькая хижина, срубленная из толстых еловых бревен. Край земли! Тропка за хижиной терялась в густом молодняке.

— Там — граница, — буркнул пан Ханс на своем примитивном немецком языке и махнул палкой вдоль тропки. Большего Ондра от него не добился, затрудняясь говорить по-немецки, проводник был скуп на слова, будто боялся, как бы они не предприняли чего-нибудь на собственный риск, лишив его заслуженного заработка. Вид у него был убогий. Оказалось, что через границу поведет не он, а какой-то Герман из выселенных немцев[30]. Он придет за ними с той стороны. Это, видимо, опытный контрабандист, знающий здесь каждое дерево и каким-то инстинктом умеющий избежать опасности.

— Неприятно, зато надежно, — удовлетворенно оценил положение Раж.

Брих заметил, что деревянная щеколда хижины отодвинута, и показал на нее.

— Кто там? — без всякого волнения обратился Раж к горцу.

— Один господин… Еще со вчерашнего дня.

Они вошли; Бриху пришлось наклониться, чтобы не стукнуться о притолоку. В лицо пахнуло запахом сопревшего тряпья и плесени; сквозь щели в ставнях пробивался скупой свет. Несколько жестких коек, пять грубо сколоченных стульев, полуразвалившаяся и давно не топленная печь. Грязные одеяла на койках воняли резким мужским потом, темные углы сплошь затканы паутиной. На земляном полу — россыпь окурков: видимо, эта жалкая хижина оказывала свое заплесневелое гостеприимство уже многим беглецам. Растоптанный тюбик губной помады, консервные банки, протертые стельки, треснувшее зеркальце, на печи — старая газета.

— Черт возьми! — воскликнул Раж. — Пусть меня повесят, если это не Борис!

Молодой человек в белом свитере поднялся с лавки и, не вынимая рук из карманов, подошел ближе. Лицо его все еще было в тени.

— Попал в точку, Раж! Это я и есть, во всей своей красе и обаянии!

И, помолчав, добавил с легким вызовом:

— Имеете что-нибудь против?

Раж некоторое время пристально глядел на него, потом сбросил мешок наземь и ответил:

— Все зависит от вас! Мы свои счеты покончили, а здесь не место для глупостей. Как вы находите?

Борис облегченно вздохнул.

— Согласен! И — оставим это. У нас, по-моему, довольно других забот, чтобы драться здесь, хотя… — махнул он рукой.

— Как вы сюда попали?

— Куда не попадет ловкий человек? Вот будет весело, когда привалит Камил со своей трясогузкой! Рожу скривит, словно лимон пососал!

— Вы знакомы? — Ондра хотел представить Бриха. Борис помнил его смутно, но протянул ему холеную руку и дружески осклабился:

— Тоже жертва Февраля?

Брих неохотно пожал плечами:

— Как посмотреть… Может быть…

Не интересуясь им больше, Борис вернулся к своей скамье. Предложил сигарету Ондре; Брих, сложивший у печки свой рюкзак, слушал их разговор. Спокойно, без волнения, оба ругали новый строй, а исчерпав эту тему, принялись ворчать на промозглый холод — здесь и вправду было сыро. Борис подышал на руки и потер их. Брих не знал, понимает ли Ханс достаточно по-чешски, но тот, видимо, понял: встал с табуретки у печки и проворно развел огонь. Настрогал кривым ножом пучок лучинок из смолистого полена, поджег их в печке контрабандной зажигалкой. Когда промозглый воздух в хижине согрелся, Ханс опять спокойно уселся на табуретку, вытянув тощие паучьи ноги, скрестил руки на груди, склонил голову и задремал.

Брих, сидя на стуле, жевал хлеб с сыром.

Молчали. Борис от скуки принялся насвистывать затасканную джазовую мелодийку, притопывая в такт носком ноги. Потом хлопнул ладонью по скамье, протяжно зевнул.

— Черт знает какая тоска! Это вонючий Зигфрид запретил мне заводить патефон. А у меня пластинки — первый сорт! Тащишь все это из самой Праги, а теперь подыхай со скуки!

— Вы, вероятно, спутали наше путешествие с воскресной прогулкой? — злобно спросил Ондра.

— Господи, да не делайте вы из этого роман ужасов! Карл Май[31] вышел из моды! Здесь нас никто не застукает. А хоть бы и так! Ну и что? Неужели вы позволите отвести себя вниз, в каталажку? Ведь взяли бы мы с собой на тот свет, в пекло, хоть одного красного, а?

— Не расходуйте храбрость раньше времени, Борис! Я говорю не об опасности, а об осторожности. Речь идет не только о вас!

— Ладно, ладно! Ну что ж, в картишки перекинемся?

Они сели за стол, зашлепали картами. Борис играл плохо и азартно, в одну минуту проиграл уйму денег и швырнул карты на стол.

— Ффу — вот не везет!

Брих приоткрыл ставню. Маленькое окошко со стеклом, засиженным мухами, было обращено в сторону границы. Там… там, где над пиками высоких елей кружит коршун, — там чужбина, подумал он, и мутные мысли овладели им.

Из ветреной дали долетело тоненькое звяканье деревенского колокола.

Било полдень.

2

Перед самым вечером, в шорохах ливня, явились Калоусы с Иреной. Кряхтенье Калоуса слышалось еще за дверью. Они ввалились в хижину, внеся с собой ветер и дождь. Привел их тот же Ханс, тощий и суковатый, как еловый сушняк; на этот раз голову его прикрывал насквозь промокший мешок. В этом капюшоне Ханс смахивал на какого-то лжепророка или вождя секты фанатиков.

— Ну, вот и мы…

Прибывшие были разбиты и телом и духом. Толстяк меховщик, обливаясь потом, кряхтел под тяжестью своих чемоданов; его волосы, мокрые от дождя, слиплись, свисали над толстым подвижным носом, обрюзгшее лицо было злобно-усталым.

— Уф! Я думал, пробил мой последний час, друзья мои! — просипел он, хватаясь за сердце, чтобы умерить его бешеные скачки. Увидел в печке огонь и поспешно придвинулся к теплу, с удовлетворенным ворчанием потирая озябшие руки.

— Боже, как хорошо, как хорошо!

Брих занялся изнемогающей Иреной — ей подъем обошелся дороже всех. Она бессильно опустилась на табуретку возле печки как была — в расстегнутом пальто, со слипшимися волосами — и уткнула голову в ладони. Ее знобило. Ондра спохватился, достал из чемодана шерстяные носки и без лишних слов начал ее переобувать.

Ирена не сопротивлялась, героически превозмогая усталость.

— Тебе плохо? — тихо спросил Брих. Она молча кивнула, упрямо избегая его взгляда. Он отвел ее к койке, прикрыл жесткими одеялами. Она тотчас закрыла глаза и забылась сном. Брих обернулся к Ондре.

— Скорее бы перейти — ей нужен врач.

Тот поднял голову.

— Нельзя — мы должны держаться все вместе, если не желаем заблудиться и окончить свою эпопею в тюрьме. Впрочем, вряд ли мы здесь засидимся. Вообще, это не воскресная прогулка, и Ирена обязана выдержать!

Калоусова все еще стояла столбом посреди хижины в своих размокших туфлях, отказываясь принять суровое гостеприимство этой лачуги; казалось, она просыпается после какого-то мерзкого сна. Всклокоченные волосы со знаменитым рыжим отливом и морщинистое лицо с отсыревшими комками пудры делали ее похожей на бабу-ягу; она брезгливо растопырила руки, а ее негодующий взор выискивал жертву. Нашла!

— Во всем виноват ты, Гуго! — бросила она обвинение своему толстячку, гревшемуся у печки. Всплеснула руками: — Боже, какой ливень! Так вот она, твоя горная хижина, Гуго!

Калоус, удрученный обстоятельствами, вяло пожал плечами, попытался ободрить жену:

— Но послушай… Кто же виноват?

— Ты! И никто другой.

Калоус со страдальческим видом обернулся к своей мучительнице, умоляюще сложил руки. Лицо его болезненно скривилось, и он горько упрекнул жену:

— Господи, ты-то хоть помолчи! Разве не видишь, каково мне? Сердце…

И он строптиво отвернулся к теплой печке, бормоча что-то непочтительное.

— Вы, вероятно, стали жертвой заблуждения, милостивая государыня, — вмешался Ондра. — Вы не под магнолиями в Сенограбах, и вы здесь не одни. Потише, пожалуйста!

Калоусова в изумлении подняла глаза и разом перенесла свой гнев на Ондру: ей, видимо, хотелось кричать от оскорбления, но даже ее скромный интеллект подсказал, что этот хладнокровный человек вряд ли оценит по достоинству ее пафос. Поэтому она остановилась перед Ондрой в позе благородной дамы и произнесла, подняв нос к гнилым потолочным балкам:

— Я всегда предполагала, что вы грубиян, господин Раж! Теперь вы показали себя при всех. А еще образованный! — добавила она с презрением, удовлетворенная своим демаршем.

Ондра, ничуть не обидевшись, рассмеялся и махнул рукой. Склонясь над столом, он принялся рассматривать карту.

— Меня интересует, когда мы отсюда уберемся, — произнес Борис, который от души забавлялся происходившим. Он встал, потянулся. — Право, удовольствий здесь не слишком много, поверьте!

— Дождетесь! — отрезал Ондра. — Я категорически запрещаю, поняли, Борис? Зарубите себе это на носу…

— Оставьте ваши назидания, Раж!

— …Категорически запрещаю, — строго перебил его Ондра, — принимать опрометчивые решения на свой страх и риск! Это — наилучший способ засадить всех нас в кутузку. Подождем остальных, — еще несколько часов — и мы в безопасности.

Его твердый повелительный тон подействовал успокоительно, Борис не стал возражать. Змеиным движением приблизился он к Рии, безмолвно сидевшей на скамье, не расстегнув плаща. Она только озиралась и старалась ни к чему не прикасаться. Борис галантно помог ей снять плащ и подсел к ней.

— Оба — идиоты, — с полной серьезностью отозвалась она о родителях.

Борис сочувственно улыбнулся, шлепнул себя по коленям.

— Тут вряд ли что возразишь, — сказал он, повернув к ней свое смазливое лицо.

Калоусова уже успокоилась. Встала поискать ручной чемоданчик; нашла, вынула зеркальце и тюбики с различными кремами и молча отдалась сложной косметической процедуре. Брих, подняв глаза от книги Андрэ Жида, стал наблюдать, как она втирает мази в обрюзгшее лицо, как легонько, кончиками пальцев постукивает по лбу, чтобы сморщенная кожа впитала жир. Утраченная было самоуверенность разом вернулась к ней, и она тотчас заявила, что одеяла отвратительно воняют и она не подумает лечь, даже если бы ее умолял сам… не знаю кто.

Неподвижный Ханс, скрестив на груди руки и вытянув ноги, наблюдал за компанией со своего места у печки. Он мог часами сидеть, словно оцепенев, так что начинало казаться, — это вовсе не живой человек. Солдатская пилотка придавала ему весьма своеобразный вид. А тонкие мочки оттопыренных ушей! Типичный немецкий солдат, каких тысячи месили грязь на украинских дорогах. Интересно, убивал ли этот? — размышлял Брих. О чем он думает? Над головой Ханса на деревянной жердочке сушился его промокший мешок — капли падали на горячую печку, с шипеньем превращаясь в пар. Тсссс! Тсссс! Отупляюще, монотонно… Дождь прекратился, за окном быстро смеркалось. Горы стояли пустынные и темные, серые туманы призрачно стлались по вершинам, стекали по склонам, окружавшим хижину.

Тишина… Ханс поднялся, стал собираться в деревню. Его возня нарушила гнетущую тишину, все испуганно вскинули головы. Как только за ним захлопнулась дверь и задвинулась щеколда, все набросились на Ража с взволнованными расспросами:

— Ну, как? Что будет дальше?

Калоус взял с койки одеяло и, зябко поеживаясь, накинул на плечи. Теперь он был похож на индейскую скво. Понуро побрел к своей табуретке у печи.

— Он нас запер! Что это, господи? У меня такое чувство, будто мы — скот, которого согнали на убой. Можете думать, друзья, что я трус, но все страшно действует на нервы. Когда мы наконец перейдем границу?

— Не валяйте дурака! — вполголоса перебил Калоуса Раж. — Не сходите с ума, друзья! Дверь заперли снаружи — правильно. С этим придется примириться. А что, если случайно — повторяю, совершенно случайно — кто-нибудь пройдет мимо? Надо сохранять абсолютную тишину, будто в хижине никого нет, поняли? Этот тип не первых нас переводит через границу. За нами явится с той стороны какой-то Герман и проведет нас до американского гарнизона. Не бойтесь! Это — стреляный воробей, он переводил через границу десятки людей. Завтра утром, самое позднее, он будет здесь. А до тех пор — возьмитесь за ум, успокойте свои нервы. Мне здесь тоже не по себе, каждую минуту нас могут… Но вы должны были рассчитывать и на это — здесь вам не курорт! Будьте уверены: мы не дадимся им в руки, словно слепые щенки. Известно ли вам, ради чего мы все это делаем? Понимаете ли вы, что мы в нескольких шагах от границы этого полицейского государства, за которой — свобода! Сво-бо-да! Без коммунистов! Там ни у кого не отбирают заводы и магазины, там можно спокойно дышать! Стоит овчинка выделки, как по-вашему?

Все постепенно успокоились. Ондра встал, закрыл ставни, приподнял закопченное стекло керосиновой лампы, зажег фитиль. Мутный свет пополз по хижине, не достигая углов. Ирена спала на койке, подложив ладони под бледную щеку. Брих поднял ноги на скамью, обхватил колени руками. Колеблющееся пламя лампы отбрасывало на замшелые бревна расплывчатые тени бесцельно слоняющихся людей. Маленький Карличек крепко уснул на койке и что-то бормотал во сне. С противоположного склона налетел порыв горного ветра, зарыдал в ветвях, Затряс дверью. Все испуганно оглянулись.

Ирена открыла глаза, безмолвно уставилась на Бриха. В ее расширенных зрачках застыл детский ужас. Бриху стало жаль ее, и он выжал из себя улыбку. Подошел Ондра, зашептал ей что-то, словно уговаривая. Она, не обращая на него внимания, недвижным взглядом уставилась в пространство; глаза ее блестели от горючих слез, тонкие пальцы вцепились в деревянную койку.

Борис сидел у окна возле Рии, уже держа ее за безвольную руку: от нечего делать взялся обольщать девушку. Рия смотрела на него невыразительным взглядом рыбы и явно скучала. Борис предложил ей погадать по руке — испытанный трюк, до сих пор на эту приманку клевали все женщины. Что написано на этой ладони? Конечно, горы счастья! Вот — переход через границу, какой-то красивый город, постойте… это Ницца или что? Палм Бич, Флорида! Водные лыжи! Голливуд? Ага… А потом — брак с богатым американцем, владельцем фабрики ананасных консервов, и белые яхты на побережье Майами. Довольно?

— А другого ничего не видите? — спросила Рия, некрасиво скривив губы.

— Ничего. Вернее… все зависит… А что вы там еще хотите увидеть?

Ну, хотя бы… самоубийство.

— У-у! Чье?

Рия утомленно улыбнулась и, отвернувшись, сквозь щель в ставне глядела на сгущающуюся ветреную тьму. Вид у девушки был болезненный — худые пальцы с хрусткими суставами и длинными ногтями судорожно сплелись, вздрагивая от напряжения.

— Ничье, — со вздохом ответила она. — Я просто так. Скучно, правда? Жизнь отвратительна, несуразна… Вам — нравится?

— В другом месте — да, — не раздумывая, ответил он. — Только не здесь! Поэтому я и ухожу.

— Деньги у вас есть? А то ведь вы на себя не заработаете!

— Надеюсь, деньги не трудно будет достать, моя дорогая, — весело засмеялся он. — Но вернемся к самоубийству. Почему именно самоубийство?

— Бывает, что это — единственный выход. Акт свободной воли…

— Что с вами, собственно, случилось? — в нем проснулся интерес.

— Ничего. Разве не страшно именно это? Я — просто лишняя, а люди бесконечно гнусны! Ничего не понимают. Тупая скотина. У них примитивные желания. Жратва, деньги, приевшаяся любовь… Потная любовь! Отец думает только о деньгах, а мачеха… Вы сами ее видели, — дура, взбалмошная, безобразная, злая! И потом, у нее есть секреты… Нет, ничего ужасного! Всего лишь грязь, тупо-обыденная мерзость. И я, к сожалению, все знаю. Как ужасно знать все! Вы — тоже лишний, только не догадываетесь об этом. Разве вы живете? Слушайте, вам не кажется, что мы гнием? Все мы такие. А те пышут здоровьем. В один прекрасный день нас выкинут на свалку, а место, которое мы занимали, сполоснут водой. И дело с концом. Так и надо! Жизнь не остановится и будет точно такой же бессмысленной, абсурдной! Надеюсь, я вас напугала.

— Бррр, — весело встряхнулся Борис, — у меня от страха мурашки по коже побежали. Быть может, вы правы, но мы, пожалуй, еще продержимся немного! Пока жив — надеюсь. А потом пусть хоть громом побьет всю эту сволочь. После нас — хоть потоп! Но пока мы крепко держим дверную ручку, а когда хлопнем дверью — вся наша заплесневелая планета прикажет долго жить! Вы интересная женщина. Философ! Постойте, я должен еще разок взглянуть на вашу руку, слишком слабый был свет… Ну да, так и есть! Попытка самоубийства, но вот здесь эта линия… кто-то вас спасет и полюбит…

— Трогательно, — устало хохотнула Рия, — как в цветном голливудском фильме. А не сказано на моей ладони, что этот «кто-то» будет в белом свитере?

— Это уж зависит от вас, — Борис сверкнул зубами в поощрительной улыбке. — Это и будет акт свободной воли.

— А затем последует любовная идиллия на тему: «И любовь их расцвела тройным цветком». Вы банальны, как жених по объявлению. Дайте мне лучше закурить.

— Простите, — обиженно произнес Борис, предлагая ей английские сигареты «Нэви кат». Он недовольно отодвинулся, засвистел, зевнул.

— Сейчас бы этакий бифштекс — не очень прожаренный, а так, в самый раз, и хорошую сигарету! — рассуждал про себя Калоус, уловив приятный запах табака. Он сидел спиной к огню, закутанный в одеяло, словно пастух-кочевник. — Скорей бы добраться. Прошлую ночь в Будейовицах я почти не спал…

— Почему?

— Все казалось, в дверь стучит госбезопасность, я то и дело вскакивал.

Брих поднял голову:

— Послушайте… не знаю… А вдруг там, по ту сторону, вас ждет разочарование? Вы знаете, какова там жизнь?

— О, я с удовольствием послушаю, — отозвался Калоус. Остальные тоже повернулись к нему.

— Там — Германия! Я был в Германии во время войны. Разбитые города, разруха в экономике, быть может — голод, бараки, крысы, грязь и лагеря для интернированных. За такое короткое время…

— Так говорят коммунисты, — скрипуче засмеялась Калоусова, — а я скажу вам другое. Там — порядочные люди. И с нас этого вполне достаточно. Лучше жить на воде да на хлебе…

— Правильно, — довольным тоном подхватил Калоус. — С нас этого достаточно! Там живут люди, которые не суют нос в карман другого. И воров там сажают в кутузку. Но слушайте! Что же заставляет вас бежать туда, если… вы так думаете?

Брих невесело усмехнулся, спрыгнул со скамьи, сделал несколько шагов и остановился у печки, глядя в щелку, как за дверцей буйно пляшет дрожащее пламя.

— Как будто — ничто, — равнодушно ответил он, не поднимая головы.

— Странный юмор, — проворчал Калоус, плотнее закутываясь в одеяло.

— Наш Франтишек всегда очень странно шутит, — раздался в полумраке голос Ондры. — Но мне кажется, не мешало бы немного отворить окно. А то прямо задыхаешься.

Он прикрутил фитиль; Брих открыл ставни и загляделся на ночное небо.

Холодный ветер, как назойливый пес, лизнул его в лицо, но в груди Брих чувствовал необычный жар. Сразу сильно заболела голова. Когда ветер на мгновение стихал, слышался далекий лай собак. Откуда? Или собаки учуяли чужих, крадущихся к границе…

Потом приглушенные голоса, шаги, шорох подметок о камни. От черного массива леса отделилась фигура, напоминающая ветхозаветных пророков, — Ханс со своим мешком на голове плавной, раскачивающейся походкой двигался к хижине; за ним, выныривая из темноты леса, следовали шатающиеся, спотыкающиеся тени. Кто-то зацепился за выступающий корень, охнул. Пришельцы напоминали шайку контрабандистов.

— Идут, — обернулся от окна Брих.

— Наконец-то, давно пора!

Щеколда со стуком отскочила, и в темном прямоугольнике двери появилась жердеобразная фигура немца; следом входили остальные, задевая за порог. Борис поднялся, сунул руки в карманы, лицо его застыло в напряжении. В дверь ворвался сквозняк, — кто-то крикнул: «Закройте окно!» — который, казалось, вталкивал внутрь все новые тени, колышущиеся в неверном свете лампы.

Адвокат Лазецкий, перешагнув порог, тотчас выпрямил свое медвежье тело, с бодрой улыбкой широко развел лапы. Калоус бурно приветствовал его. Преданный адвокат сопровождал своих клиентов за границу, всегда готовый служить им своим опытом, разумом и жизнерадостной улыбкой. Даритель оптимизма!

За ним тихонько проскользнул в дверь Камил Тайхман, смешной, плюгавый человечек с мигающими совиными глазами и птичьим носом; туристская шапочка съехала ему на уши. Он кряхтел под тяжестью своего багажа, казалось, что его длинные обезьяньи руки свисают от согнутых плеч до самого пола. Увидев Бориса, он словно примерз к порогу, заморгал в изумлении. Любовница Камила подтолкнула его и вошла следом — налегке, только с маленьким чемоданчиком да с американским журналом, который торчал из кармана ее элегантного пальто.

— Хэлло, друзья!

Когда она плавным шагом проплыла мимо Бриха, он уловил томный запах дорогих духов.

Проем двери заполнила плечистая фигура молодого человека с широким деревенским лицом, которое поразило Бриха выражением бодрости. Где он видел это честное лицо? Да ведь это Маркуп из второй роты, из Кельна! Они знали друг друга очень недолго, но Маркуп сразу вспомнил Бриха и обрадовался ему.

— Откуда ты взялся?! — воскликнули оба почти одновременно.

— О, об этом нам надо потолковать! — дружески ткнул Маркуп Бриха под ребра. — Я уже все вспомнил! Раз мы после налета вместе сгружали доски. Господи, как называлась та улица?..

Деревенский здоровяк, славный парень! Он обошел всех и каждому крепко пожал руку, громко представляясь:

— Маркуп. Очень приятно!

Калоус с испуганным видом поспешил освободить свои пальцы от этого мужского пожатия и потом долго расправлял их. Уфф!

— Этому-то что здесь понадобилось? — удивился Брих, но не успел толком об этом подумать: в следующий миг у него сперло дыхание. Ондра за его спиной резко отодвинул стул и ринулся к черному проему двери, в котором появилась новая фигура.

Это было как удар.

В дверях стояла женщина, с которой он встретился в ту памятную субботнюю ночь.

3

— Удивлены?

Подала ему нежную руку, стащила с русых волос мокрый капюшон элегантной спортивной куртки. Ее большой рот приоткрылся в светлой улыбке.

— Да! — изумленно вздохнул он. — Восхищен вашим умением предвидеть.

— Это было не так трудно. Вы созревали для этого, как гроздь винограда. И вот — созрели. Что сказать вам? Что я рада? Вы знаете, что сейчас открывается перед нами? Безбрежный, бескрайний мир!

— Одичавший мир…

— Не важно! Я люблю ветер!

Прежде чем он успел ответить, ею завладел Ондра. Что с ним случилось? — подумал Брих, наблюдая, как тот галантно помогает ей снять куртку. Ондра так и сверлил ее своим хищным ражевским взглядом, за который Брих его ненавидел; шепнул ей что-то на ухо — она кивнула.

Вокруг раздавались шумные приветствия; оживившийся Калоус хлопал Лазецкого по широкой спине, смеясь, говорил, что теперь, когда здесь его юридический представитель, с ним уже не может произойти ничего дурного.

— Разве это не комфорт, друзья? — резвился он.

Искушенный законник для виду отмахивался:

— Дорогой дружище, не из одного болота я вас вытащил, но здесь, пожалуй, от меня никакого проку не будет. Мораль и право в полицейском государстве пошли псу под хвост. Частная собственность и свобода личности растоптаны, и пройдет немало времени, пока мы образумим господ большевиков.

— Немало времени? Ох, Лазецкий, хитрец! А я — то думал, вы прирожденный оптимист! Да они к осени выдохнутся! А то, при случае, — одна атомная бомбочка, и мы двинемся обратно. Я еще подумаю, распаковывать ли чемоданы… Тем более что мы собираемся переждать это время в Альпах. Моя супруга всю жизнь пристает ко мне с этим.

Остальные разразились веселым смехом, и кривая хорошего настроения поползла вверх. Любое проявление оптимизма было желанным. Об этом позаботился готовый к услугам адвокат; оправившись после дорожных передряг, он начал пространно описывать все трудности пути, ведущего к «этой дыре», причем показывал свои мозоли. Ничего, дамы и господа, за каждую мозоль я надеру уши одному из «товарищей»! Я свое возьму!

Маркуп скромно удалился в угол. Он пожал каждому руку, и компания, тренированным нюхом определив чужого, отодвинулась от него, так что вскоре молодой человек остался в одиночестве. Только Брих подсел к нему. Маркуп раскрыл потрепанный портфельчик, вынул из него свои конспекты, огрызок красного карандаша и принялся подчеркивать строчки, совершенно углубившись в работу.

— Что ты изучаешь? — осведомился Брих.

Маркуп удивленно поднял глаза, усмехнулся:

— Ты хочешь спросить, что я изучал, верно? — И он махнул рукой. — Медицину!

Будто лишь сейчас осознав положение, Маркуп отшвырнул карандаш.

— Проклятая сила привычки! Слушай, как тебе удалось тогда выбраться из Германии?

Камил Тайхман только теперь со стуком опустил наземь свои чемоданы, заплатил Хансу за помощь и воздвигся перед сводным братом, неподвижный, как жена Лота.

— Что тебе здесь надо? — холодно спросил он.

— Мне нужен ты, — насмешливо прищурил глаза Борис. Он встал перед тщедушным Камилом, выпятил грудь, прочно расставил ноги — воплощенный укор совести. Потом рассмеялся так громко, что Ондра прикрикнул на него.

— Тебе ведь известна притча о горе и Магомете? Глупо, правда, но подходит. Я нашел тебя нюхом. От всего сердца приветствую тебя, любезный братец, в этой вонючей норе. И скажи, к чему были все эти тайны с отъездом? От меня не избавишься! Я хотел прижать тебя к сердцу… Или ты испугался, что я перешел к коммунистам и хочу тебя выдать? Или дело в чем-то другом?..

— Перестань болтать! — раздраженно рявкнул Тайхман-старший. — Не срами нас, мальчишка!

— Черт бы побрал этих братьев, — взялся успокаивать их Лазецкий. — Только сойдутся — и давай ругаться. Господа, это приключение всех нас сроднит, вот увидите! Но мне кажется, нет никаких причин задерживаться. Здесь не очень-то уютно, не правда ли, милостивая госпожа?

Калоусова молча возвела очи горе и разразилась потоком жалобных упреков по адресу мужа, а тот снова уселся на стул у самой печки, объявив, что занимает этот стул до самого отхода, так чтоб никто не садился на него. Он грелся, как старый кот.

— Послушайте, ваша милость, — возмущенно откликнулся Борис. — По какому праву?! Захочу — и сам сяду на этот стул! Здесь все привилегии — к черту!

Предотвращая перепалку, вмешался Лазецкий, успокаивающим тоном предлагая перемирие:

— Господа, господа, не станете же вы торговаться из-за стула! Наша цель куда важнее… Спокойно, никакой паники! Все можно устроить мирно, демократически — не правда ли?

С приходом последней группы в хижине действительно стало очень тесно. Сесть было некуда — стулья все заняли, а от коек шел слишком неприятный запах. Эва уверенно уселась возле самой печки, и Калоусовой это не понравилось. Видали, пришла последней, а забрала лучшее место! Кто она такая вообще? По какому праву? Гуго!..

— Послушайте, уважаемая дама, — зашипел Ондра, — прекратите! Она останется там, где сидит. Покорно прошу, ограничьте ваши претензии!

— Я не с вами разговариваю, — отрезала Калоусова и обратилась к супругу за мужественной защитой, но тот утомленно молчал и глядел в пространство. Лазецкий попытался замять недоразумение, рассказав двусмысленный анекдот — один из тех, которые он записывал в блокнотик, — но успеха не имел. Все озабоченно хмурились. Брих шепотом беседовал с Маркупом, наблюдая за Хансом, который, сидя в своей излюбленной позе, жмурил в тепле глаза, невозмутимо спокойный, вознесенный над этим сбродом, суетившимся вокруг. Бриху показалось, что Ханс насмешливо усмехается.

Камил Тайхман сел на чемоданы посреди хижины, словно для того, чтобы лучше видеть окружающих; время от времени он бросал на Бориса испытующие взгляды, полные невысказанных опасений. Он не стал раздеваться и каждые пять минут спрашивал Ража, когда же они двинутся через границу.

— Почему это тебя так интересует, дорогой? — спросил, подойдя, Борис. — Все равно я, как брат, буду держаться за тебя с цепкостью клеща. Боюсь, как бы ты не плюхнулся в какую-нибудь лужу. Такой уж ты цыпленок…

— Как знаешь, — махнул рукой Камил, — но я, как брат, советую тебе быть осторожнее.

— Благодарю за предупреждение, — сказал Борис и бодро, изо всей силы, хлопнул Камила по спине, едва не свалив на пол. — Признаться, твоя хрупкая нежность трогает. Все-таки брат есть брат, хоть он и попытался улизнуть из-под носа. Сказывается родная кровь, не так ли, невестушка?

Крашеная блондинка подняла глаза от раскрытого учебника английского языка и понимающе улыбнулась Борису. Эта слишком выразительная улыбка заставила дрогнуть птичье лицо Тайхмана-старшего, но не вывела его из равновесия. Наблюдая за обоими, Камил заметил, что его любовница шепчет про себя. Брих понял — она старается вызубрить несколько английских глаголов, произнося их с ужасным акцентом, перенятым из американских фильмов, и сказал ей:

— Вы слишком искажаете акцент.

Задетая за живое, она обернулась к нему и отрезала:

— Если угодно, можете меня поучить!

— Возьмешь учителя, — проворчал Камил, — а теперь брось это дело, не действуй мне на нервы.

Борис язвительно захохотал.

— Лучший учитель — красивый молодой американец! К примеру, офицер! Но он обязательно должен быть красивым, уроды нам ни к чему. С ним, невестушка, вы в два счета договоритесь, и акцент исправится!

Калоус не сдержался, прыснул, залился грудным смехом, но быстро стих под укоризненным взглядом жены. А она обратилась к Борису:

— Вы слишком развязны, молодой человек, надеюсь, вы это сознаете! Я таких замечаний не потерплю!

Камил Тайхман позеленел от ярости, но сдержался. Никакое оскорбление не могло принудить его подняться со своих чемоданов.

— Болтаешь как дурак, да ты дурак и есть, — пробормотал он, замыкаясь в себе.

— Все дураки, — вдруг произнесла Рия, чем привлекла всеобщее внимание. Она дерзко выдержала эти взгляды; уголки ее губ опустились, а в глазах отразился интерес исследователя. — Сброд!

Все пропустили это мимо ушей — никому не хотелось пускаться в дебаты с этой свихнувшейся декадентской барышней. Только Калоусова одернула ее:

— Но-но-но, девочка, потише! Ты не дома!

Ондра сидел верхом на стуле, положив локти на спинку, и о чем-то шептался с Эвой.

— Что такое с вашей женой? — любезно поинтересовалась она.

Ондра нахмурился, ответил довольно резко:

— Трудновато далась ей дорога сюда. Отдыхает. Ничего серьезного. Быть может, просто от волнения. Но вы обещали мне объяснить одну вещь, Эва! Как Гиттингс? Есть?

Она утвердительно кивнула головой.

— Есть, не бойтесь, все получится хорошо. Так же, как и с вашим другом… Разве я вам не говорила, что все хорошо кончится?

Он пожал плечами:

— Не знаю, я не был столь уверен. Он мне не очень нравится — у него какой-то заскок… Прочитал слишком много книг и ко многим из них отнесся слишком серьезно. Но давайте поговорим о другом: это было опасно?

Эва прервала его нетерпеливым движением руки:

— Нет! Вы помогли мне, ладно — но я не желаю, чтобы вы рассказывали все при этих… не будьте ребенком! Это — мое дело! Лучше вернемся к вашему другу…

Ондра поднял голову, встревоженно спросил:

— Кажется, он вас интересует?

Эва улыбнулась.

— А вы очень удивитесь, если я скажу — да? Он человек интеллигентный, честный, с ним хорошо — и вместе с тем грустно…

— Ему порой приходят на ум странные мысли, — кивнул Ондра. — Он всегда любил кокетничать с коммунизмом… еще в школе. Впрочем, только в пределах интеллигентских умствований. Наивненький пацифист, поэтическая натура — ничего интересного! Эти интеллигентики — ненадежные людишки. Куда ветер, туда и они, проповедники чистого разума… У них нет достаточных причин быть последовательными противниками. Одна болтовня — этого мало! Февраль только наступил им на мозоль, но не раздавил ребра! От этой боли они со временем опомнятся, и наступит день, когда они утвердительно кивнут. Слабохарактерные выродки!

Эва слушала со снисходительной улыбкой, потом шутливо добавила:

— Он несознательный, так?

Ондра рассмеялся этой гротескной шутке, кивнул.

Брих принялся шагать по хижине. Ему страшно вдруг захотелось выйти на свежий воздух, но Ханс внезапно покинул хижину и запер дверь снаружи. Дышать нечем!

— Не можете ли вы прекратить этот топот? — раздался с койки голос Калоусовой: она все же рискнула улечься на вонючие одеяла. — Нервы-то не восстанавливаются.

Брих остановился возле Ирены и долго глядел ей в лицо. Она не замечала его, вперив потухший взор в затхлый сумрак; он положил ей ладонь на лоб, и ему показалось, что у нее жар.

— У тебя что-нибудь болит?

Она покачала головой и отвернулась в темный угол.

Маркуп уснул здоровым сном. Он сидел, привалившись спиной к бревенчатой стене, и громко храпел полуоткрытым ртом, как опоздавший на поезд пассажир в зале ожидания. Конспекты его соскользнули на пол, и Маркуп во сне наступил на них. На румяном лице застыло выражение человека, у которого совесть чиста.

Лазецкий пристроился у стола. Развязал мешок и начал ужинать. Не спеша отрезал карманным ножом кусочки хлеба и печеночного паштета и отправлял в рот, запивая пивом прямо из бутылки. Основательно пережевывая пищу, рассуждал вслух:

— Как зовут этого парня, который нас поведет?

— Какой-то Герман, — ответил Ондра, не сводя глаз с Эвы.

— Герман, — адвокат кивнул, засмеялся. — Верно, тертый калач, сейчас у него доходы ого-го! Конъюнктура! Но я не желал бы этим заниматься. Налоговое дело гораздо безопаснее. Он что, из выселенных?

— Да. Кажется, был нацистом.

— Пфа! — выдохнул грузный законник, покачав головой.

Маленький Карличек Калоус пробрался к Лазецкому и стал следить, с каким аппетитом жует адвокат; он даже позволил Лазецкому сунуть себе кусочек хлеба с паштетом и с полным ртом спросил:

— А что это такое — выселенный?

Лазецкий потрепал ребенка по попке:

— Видали, какой любопытный! Видишь ли, голубок: этот Герман во время войны, наверное, очень храбро сражался против большевиков. Он умел стрелять в них.

— А большевики — плохие, правда? — спросил мальчик.

— Еще какие плохие! Сам видишь: и мне и твоему папе приходится бежать от них! Ну, да это как в сказках: в конце концов приедут славные рыцари и отсекут большевистскому дракону все девять голов, и мы получим обратно наши королевства и свободу. Вот оно как!

— А когда это будет?

— Скоро! — ответил Лазецкий и пустился забавлять мальчика болтовней. Его сказка о девятиглавом драконе очень понравилась Калоусу-старшему, и он попробовал развить ее.

— А скажите, дорогой Лазецкий, как будет с принцессой, которую мы получим в награду? — спросил меховщик, трясясь от смеха на своем стуле.

— А что вы скажете о славненьком магазинчике на Национальном проспекте, сто пятьдесят тысяч дневного оборота, — это вам не принцесса? — весело гудел Лазецкий. — Да вдобавок — самый пронырливый под солнцем юрисконсульт! На одних только мизерных налогах вы вернете свой вклад сторицей! Мы соорудим декларацию — настоящую поэму!

— Лазецкий, — рассыпался смехом меховщик, — когда большевики полетят к чертям, я разведусь! Чтоб был у вас опять приличный процесс! Вы не должны заплесневеть…

— Эй, ты, — беззлобно окликнула его жена, — куда ты без меня?.. Такой трус, такая шляпа…

— Сударыня, — задохнулся от смеха адвокат, — всякому своя принцесса! Мы демократы, не так ли? Каждому свое — и без всякого социализма! У любого — свой час. Скажем, сейчас конъюнктура улыбнулась господину Герману. Герман… Герман…

Он несколько раз повторил это имя, пока Раж не окликнул его, прося перестать, — это имя бренчало, рычало, как пес. В хижине воцарилось почти веселое настроение. Попытка удалась. Ползучие тени страха рассеялись от шуток Лазецкого, поднялся говор, сказку продолжили, придумывая забавные подробности, мужчины заговорили о политике — и через некоторое время стало казаться, что все в наилучшем порядке: коммунисты положены на лопатки, остается лишь чуточку пнуть… Ну, не говорил ли я? Они не умеют управлять государством… Продержатся самое большее до сокольского слета, до осени, не дольше! Рабочие уже прозревают…

Лазецкий пустился в теорию:

— Этот режим никому не дает возможности стать самостоятельным, выбиться в люди. Все будут осуждены до смерти служить за деньги, как наемники. Но это противоречит складу ума большей части людей! Оковы! Возьмите, к примеру, — сколько рабочих у нас желает, как говорится, «устроиться», завести собственную мастерскую, пусть маленькую, да свою! Это очень серьезно! Раньше он мог это сделать, а теперь — нет! Мораль и вкусы ремесленника слишком очевидны. Вот почему этот строй не продержится. Все это со временем само восстанет против них. Начнется голод…

Все сочли слова Лазецкого блестящим доказательством неизбежного краха тех. Рассуждали дальше: что вы, какой Бенеш — нет, нет, развенчанная фигура! Нужно правительство сильной руки! Ах, не говорите! Гитлер — ну и что? Дурак он, вот и все! Не рассорился бы с Америкой, мог бы сохранить порядок в Германии, и вся Европа благодарила бы его, сама легла бы к его ногам… Он-то умел расправляться с коммунистами, умел наладить дисциплину. Без дисциплины невозможно движение вперед…

…Норковая шуба, сударыня! Я продала ее в последний момент, и мне плакать хочется, как подумаю, сколько я за нее получила! Не хватает еще, чтобы в ней расхаживала какая-нибудь фабричная… Старую беседку в Сенограбах мы велим снести, Гуго, нельзя приглашать приличных людей в такой хлев… Я их купила в сорок шестом, сударыня, и они еще как новые… настоящий нейлон. Вы не поверите! Одним словом — качество!..

…Нет, республику — никогда! Будущую Европу следует решать как федерацию: Соединенные Штаты Европы. Возьмите план Маршалла! Что вы о нем скажете? Франция сгнила до основания. Вырождающаяся страна, насквозь зараженная коммунизмом, прямо ужас!.. Ах, оставьте… Тебе не дует в спину, котик?

Разговор настолько оживился, что никто не слыхал скрипа двери и не заметил Ханса, который вихрем ворвался снаружи в дурно пахнущую духоту и предостерегающе взмахнул трехпалой рукой:

— Погасить свет! Скорее гасите, и — тихо!

Он словно пролаял это на своем гнусавом наречии; Раж, не растерявшись, бросился к лампе, задул пламя. Не слышали? Абсолютная тишина! И тьма… Шшшто только делается… Гуго! — раздался в темноте сиплый шепот…. Иисус-Мария… Смятение, упал стул, приглушенный, хриплый стон. Тихо — тсссс! — голос Ондры шипел, словно газ, вытекающий из лопнувшей трубы. Топот каблуков на полу, задавленный смех. Рия…

Кто-то пытался открыть дверь, но Ханс, удирая в кусты, запер ее снаружи. Кто-то бешено ударил по двери, словно хотел сорвать ее с петель, затряс скобу. Дверь не поддалась. Ударом кулака Раж свалил неосмотрительного. Темные фигуры метались, натыкаясь друг на друга в душной тьме. Тсссс — тише, черт возьми, кому дорога жизнь, пусть не двигается! Прочь, прочь отсюда, откройте дверь, слышите… Откройте дверь! Лазецкий наткнулся руками на голову Калоуса и ощупывал ее, словно слепой. «Идиоты, идиоты, — приглушенным голосом повторяла Рия с упрямством истерички, отстукивая по деревянной стене костлявым пальцем. — Идиоты… идиоты!..»

Наконец ценой неимоверных усилий Ражу удалось овладеть положением.

В душной коробке хижины воцарилась тишина, неотвязная, наполненная стуком зубов и сиплым дыханием: воздуху!

— Откройте окна, — захныкала Калоусова, — я задыхаюсь…

Брих сидел на скамье: он приоткрыл ставни и выглянул в агатово-черную тьму: ветер свистел по склонам гор. Мысли, смерч мыслей! Что будет дальше? В висках пульсировала взбудораженная кровь. Ханс, видимо, почуял, что к хижине приближается дозор. Что, если… Ох, что-то будет! Брих вздрогнул от озноба, хотя по спине его стекали струйки пота. Пялься, пялься в темноту! Тебе покажется — кругом крадущиеся шаги, тени, взволнованное дыхание, звяканье оружия, свистящий шепот. Шаги, шаги! Пятно света, скользящее по кустам, по глыбам валунов. Или это обман зрения? Протри глаза да вздохни поглубже! Отдаленный собачий лай… Обман слуха?

Собачий лай на границе… все повторяется, только в обратном порядке. Он бежит из пылающей Германии, прочь от развалин, от трупов, от полузасыпанных тел, прочь от Фрица Малекке с его чисто арийским носом — от ефрейтора Малекке! Однажды этот Малекке разбил кулаком лицо французскому парнишке: за попытку к бегству. Как звали того черноволосого лотарингца? Пьер, Жан, Франсуа — не помню. Мы бежим в маленькую страну, у которой отгрызли пограничные области, бежим в Protektorat Вöhmen und Mähren[32], и на границах лают собаки, чуют людей, охваченных страхом. Хмельники! Их земля мягка, размазывается в пальцах… Проснись, безумец, все повторяется! Только наоборот. Отвратительный сон, тяжкий, как базальтовый камень. Что это — свет? Или отблеск лунного луча на кончике еловой ветки? Шаги? Тишина… Брих ощутил на своем затылке чью-то руку и прерывистое взволнованное дыхание. Это была Эва.

— Откройте окно, — шепнула она. — Откройте, бога ради…

Он удержал ее решительным движением, успокоительно погладил по шелковистым волосам. Секунды тянулись невыносимо медленно. Долго ли выдержишь в этой спертой духоте, в этом паровом котле, который в любую минуту может разлететься от взрыва страха, нервов, натянутых, как тетива лука?..

Ничего… Только тиканье ручных часов. Прошла минута, две… пять… десять… полчаса… Где Ханс? Доски койки скрипнули под отяжелевшим телом, проплыла во тьме алая точка сигареты — кто-то стал у двери, упорно пробуя скобу, готовый вырваться в темноту, в лес, зарыться от страха в землю, как крот…

— Пустите меня отсюда! — взвизгивает женский голос, но его заглушает чья-то ладонь. — Пустите… меня от… сюда!

Шум борьбы у порога — и снова сиплая тишина… И шаги снаружи, кто-то шарит по двери, нащупывает щеколду. Дверь скрипнула. В темном проеме вырисовывается фигура древнего пророка. Чирк!

Ханс зажигает спичку, подносит ее к лампе. Все следят за ним расширенными зрачками.

— In Ordnung,[33] — равнодушно гнусавит он, и по хижине разливается желтоватый свет. Ондра, застывший напротив двери, пошевелился, словно ожившая статуя, поспешно засунул пистолет в карман спортивной куртки. Брих уставился в оконную щель.

Темные верхушки деревьев раскачивались на ночном ветру.

4

Проснулся Маркуп, непонимающим взглядом огляделся, моргая, как разбуженная сова. Он все проспал здоровым сном; поднял с полу испачканные конспекты и с печальным вздохом засунул в портфель. Кто же все время стоял у самой двери? Лазецкий!.. Широкой спиной, похожей на заднюю стенку массивного шкафа, он упирался в косяк, тер слезящиеся глаза.

— Перестать бы топить, — сказал он и добавил: — Надо что-то предпринять, пока мы не свихнулись! Я не трус, но…

Видно было, как он старается освободиться от пережитого ужаса. Надо что-то предпринять! Калоусова со взлохмаченными волосами, похожая на ведьму; ее муж, скорчившийся на стуле, груда костей и сала… Рия судорожно рассмеялась, и смех ее звенел фальшиво, как звук погнутого кларнета.

— Нас переловят, как мышей, — давилась она смехом, — так нам и надо…

Она дернула металлический замок своей сумочки, оттуда вывалилась дешевая пепельница из будейовицкого ресторана, но никто этого не заметил.

— Заставьте ее замолчать, ради бога! — молила Калоусова: она заметалась по хижине, словно хотела заглушить хохот падчерицы стуком своих каблуков. — Из-за нее мы все попадем в сумасшедший дом, остановите же ее! Не видите, она рехнулась?

— Перестаньте, Рия, — успокоительным тоном произнес Ондра, — я знаю, все это нелегко перенести, но вы должны выдержать. Возьмите себя в руки!

— Зачем? — воскликнула девушка. — Какой в этом смысл, Раж? Как вы смешны! Притворяетесь героем, а у самого тоже душа в пятки ушла!

— Конечно, в этом есть смысл, Рия, девочка моя, — мягко сказал Лазецкий, который тем временем пришел в себя. — Еще бы! Перед вами открывается весь мир, и…

Она перебила его злобным хохотом, мотнула головой:

— Говорите, говорите, господин адвокат, вас это успокоит! У вас язык хорошо подвешен. Но вы — гнусные, все, и вы, господин адвокат. Вас следовало бы расстрелять! Вот было бы весело — бац! Бац!

Все испугались — зрачки ее расширились от представления гибели, охватившей весь земной шар; несчастный Калоус, шаркая, подошел к ней и плачущим голосом начал увещевать.

— Ремня бы ей, — жестко заметила его супруга. — Мало ее били в детстве! Папочка избаловал девчонку, испортил! Еще утешать ее!

Меховщик сердито обернулся к жене:

— Замолчи! Замолчи, ты… В тебе заговорила мачеха! Да, мачеха, мачеха!

— Перестаньте! — яростно прикрикнул на них Ондра, начиная терять терпение. — Будете в безопасности, тогда и затевайте ваши свары! А теперь — спать, никто не потащит вас отсюда на закорках, помните это!

Лазецкий недоуменно покачал головой, положил на стол тяжелые руки:

— Легко сказать — «спать»… Признаюсь, Раж… не нравится мне тут…

— Вы не на курорте — мне тоже не нравится! Что дальше?

— Что дальше… — Лазецкий наклонился к нему. — Этот немец — понимаете? Он вообще — надежен?.. Что, если… — Он шептал так, чтобы его слышали все. — Что, если он только играет… издергает нам нервы, а потом всех… Это ведь так и делается, я слыхал…

Ужасная мысль, высказанная адвокатом, повергла всех в смятение. Ондра собрался было резко возразить Лазецкому, но остановился, увидев страх на лицах присутствующих. Упрямо сжав зубы, подумал, покосился на равнодушного Ханса, который, скрестив руки на груди, клевал носом у печки. Вид у того был миролюбивый и честный.

— Ну, я бы за него не поручился, — покачал головой Лазецкий, когда Ондра поделился с ним своими соображениями насчет проводника. — У меня тоже есть опыт…

— Чего с ним вожжаться, — наклонился к ним Борис, — я думаю, это не проблема — помочь ему безболезненно переселиться в Валгаллу, и все тут!

Лазецкий готов был согласиться с ним, но Раж решительно отверг эту идею.

— Вы рехнулись, Борис!..

— А вы струсили! — отрезал тот, испытывая чувство удовлетворения.

— Я мог бы взять вас за шиворот и вышвырнуть прямиком в коммунистическую каталажку, Борис, да не желаю руки марать. Хотите попасть в безопасное место с целыми ребрами, заткните глотку и слушайтесь. Если вы поднимете на него оружие, то следующую пулю я лично всажу в вашу бестолковую башку. Поймите, наконец, что без него нам не перейти границу! Не перейти! Никто из нас не знает этой местности, мы зависим от него! Впрочем, согласен, за ним надо следить… на всякий случай.

Это было разумное предложение, и мужчины договорились, что будут сменять друг друга. Дежурный займет место сзади Ханса — так, чтобы это не бросалось в глаза, и при малейшей опасности обезвредит его.

Борис взялся дежурить первым; остальные стали устраиваться на отдых.

— Не трудись понапрасну, — прошептал в лицо Борису Камил Тайхман. Он вскочил, встал перед братом, как взъерошенная наседка, защищающая своих цыплят, — в данном случае чемоданы, которые он согревал своим задом. — Отойди!

— Но-но-но, — насмешливо возразил Борис, — хочешь высидеть выводок летучих мышей из чемоданов? Надеюсь, ты тащишь в них свою коллекцию фарфора!

— А если и так? — пискнул Камил, не двигаясь с места.

Борис повернул мрачное лицо к любовнице брата:

— Геленка, нет нужды доказывать вам, что ваш друг — псих. Смотрите, не заденьте его чемоданы. Он кусается, как крыса. Чем крупнее вор…

Камил, морща свое птичье лицо, подыскивал слова, которыми можно было бы уязвить Бориса.

— Болтай себе на здоровье! Но я хочу сказать, что порядочному человеку очень неприятно находиться под одной крышей… — тут он сделал драматическую паузу, чтобы дальнейшее прозвучало, как удар хлыста, — …с убийцей!

Все изумленно подняли головы; но Камил еще не кончил:

— С человеком, который в состоянии ограбить собственных родителей и навлечь на них беду!.. Хочешь, чтобы я сказал все? Среди нас есть один человек… женщина, которую это могло бы сильно заинтересовать!..

— Молчи! — заорал Борис, чтобы заглушить голос брата. — Пустая болтовня, достойная такого гнусного вора… грабителя… Ты сам обобрал отца до последнего…

— Сочиняй больше, мерзавец! Ты бежал, как заяц, а если бы тебя поймали, так с живого содрали бы шкуру!

— Отец на твоей совести, не на моей! Ты сам их…

— Не произноси слова «отец»! Только благодаря мне он ничего не потерял…

Какая-то отвратительная тайна, сквозившая в недомолвках обоих Тайхманов, разливалась болотной черной грязью; все поспешили остановить братьев, словно сами боялись услышать то, что еще не высказано. Даже любовница Камила вмешалась, отталкивая их друг от друга:

— Прекратите, безумцы! Вы оба как неразумные мальчишки!

— Уж ты-то молчи! — крикнул ей Камил, задыхаясь от обиды. — Я-то знаю, что у тебя на уме, я не слепой, девочка!

Он снова ушел в себя, уселся на свои чемоданы, не обращая больше внимания на любовницу, которая проливала притворные слезы на плече Бориса.

За всем этим никто не заметил, как Калоус прямо со стулом пододвинулся к Хансу и что-то шепотом ему втолковывал. Ханс упрямо качал головой, отмахиваясь от назойливого толстяка:

— Es geht doch nicht…[34]

— Что это вы там шепчетесь, Калоус? — окликнул его Раж. — Хотите, чтоб вас одного перевели раньше других?

Меховщик испуганно повернул к Ондре смущенное лицо, забормотал что-то.

— Иуда! — прошипел Борис. — Предатель! Так бы и пристрелил…

— Хотел удрать, а нас оставить на бобах!..

— Привлек бы внимание пограничников, и нас схватили бы, видали такого?!

Калоус вяло отодвинулся вместе со стулом, нагнул жирную шею, на которую хлынул дождь упреков и брань. Подлый Калоус!

— Неужели не понимаете, что это невозможно! — встряхнул его Раж. — Да вы никогда не перейдете границу один с вашими чемоданами! Вы же ползете как таракан!

— Разве что оставите чемоданы здесь, — насмешливо добавил Брих, которого уже тошнило от всего происходящего; Калоус обернулся к нему, будто ужаленный.

— Так рассуждать можете только вы! — закричал он. — Потому что вы нищий! Вам легко бегать! А знаете ли вы, что в этом чемодане? Тут не только деньги! Тут двадцать лет непрестанного труда и забот! Двадцать лет бессонных ночей! А вы говорите, словно это пустяк: оставьте здесь… Да вся моя жизнь оказалась бы ненужной, если бы… Впрочем, вы никогда не поймете…

— Гуго — видишь? — вмешалась его жена. — Что я говорила? Нас сюда заманили, чтобы ограбить! Посмотрите на него! Что нам вообще о нем известно? Кто его знает? Господин Лазецкий! — с видом великомученицы взмолилась она, обращаясь к одуревшему адвокату. — Ради господа бога, наведите порядок, заступитесь за нас, вы видите, что делается… Вы же наш поверенный…

— Бросьте, — перебила ее Эва, — если вы считаете, что находитесь среди грабителей, вам не поможешь. Но, уверяю вас, мадам, выглядите вы смешно!

Борис разразился злорадным смехом:

— Один — ноль в вашу пользу!

— А вы… вы… — указательный палец Калоусовой обличительно протянулся к Эве, — кто вас знает как следует? Вы-то кто такая?

— Милостивая госпожа, — промолвил наконец адвокат, и на его приветливом лице появилась ободряющая улыбка. — Милостивая госпожа, успокойтесь! Я лично заверяю вас, что ваши опасения лишены оснований и производят некрасивое впечатление, хотя все мы, конечно, извиняем вас — ваши нервы перенапряжены в эти тяжкие минуты. Всех присутствующих, в том числе и доктора Бриха, я знаю хорошо и ручаюсь, что это порядочные, честные люди. Не смотрите на все так мрачно, сударыня! Если у кого-нибудь и вырывается порой резкое слово, то это вызвано исключительно условиями нашего здешнего пребывания. Не более. Завтра мы об этом забудем, а как только перешагнем границу и доберемся до наших подлинных друзей, — все будет в наилучшем порядке.

— Проповедуете, как поп, — насмешливо фыркнула Эва, усаживаясь на скамью у окна, рядом с Брихом. Упершись локтями в колени, взглянула на него.

— Противно! — прошептал Брих.

Эва откровенно удивилась:

— Даже когда я рядом с вами?

Он с горечью перебил ее, отведя взгляд в сторону:

— Мне сейчас не до светской беседы.

— А вы их не знали? О невинное дитя! Они — денежные мешки. Иметь много денег — это болезнь. И вы ведь покидаете страну не из-за них.

— Но с ними! Дорога — та же!

Эва стихла, почти покорная; он чувствовал тепло ее тела, и запах ее духов кружил ему голову.

Адвокат все еще разглагольствовал. Чувствуя себя вне привычных параграфов законов, он привлекал на помощь себе абстрактные бессмыслицы, попеременно ссылался на чувства, здравый смысл, приличное воспитание и богатство своих клиентов; расхаживая по хижине и непрестанно жестикулируя, он сулил им золотые горы, роскошные отели с видом на Альпы, размалевывал будущее, как лавочник, крикливыми красками; остальные тем временем готовились к ночлегу. Борис, не вынимая руки из кармана, занял место за спиной Ханса; маленький Карличек Калоус свернулся клубочком, как песик, и дышал учащенно, словно торопился поспеть к утру. Завязалась ссора из-за коек, но Ондра строго объявил, что на койках будут спать женщины. Эва отказалась. Калоусова трудилась над своим лицом, умащивая его на ночь. Маркуп, как деревянный, сидел на стуле, усердно листал книгу с золотым обрезом, и губы его шевелились. Брих заметил, что он незаметно перекрестился, потом вытянул свои ноги-бревна и спустя мгновение снова заснул здоровым крепким сном, слегка похрапывая и не выпуская из рук молитвенника.

Ханс нарушил думы Бриха: поднялся со стула, снял с жердочки просохший мешок, явно собираясь в дорогу. Все встревоженно следили за ним. Борис выпрямился, как хищник перед прыжком. Рука его чуть-чуть высунулась из кармана, но Раж остановил его жестом.

— Куда?.. — спросил он Ханса и стал перед ним, широко расставив ноги.

— Вниз… в деревню.

— Когда мы двинемся дальше? — спросил Лазецкий на литературном немецком языке.

— Да… не знаю, — длинный Ханс почесал голову. Бриху показалось, что он заметил на его топорном лице усмешку превосходства. Потом немец добавил, улыбаясь, будто торговец, который не может вовремя поставить товар нетерпеливому заказчику: — Вот когда Герман придет… Не раньше.

— А когда же, черт возьми, явится этот ваш Герман? — разнервничался теперь и Камил Тайхман, не слезая со своих чемоданов. — Герман, Герман — существует ли вообще этот Герман? Нам нужно что-нибудь реальное, а не пустые посулы! Мы платим наличными, уважаемый! Он придет утром?

— Может быть, — сказал Ханс и вперевалку пошел к двери.

Борис шевельнулся, тихо зашептал:

— Вот оно! Довольно с ним нянчиться, надеюсь, Раж, вам теперь все ясно… Я пойду за ним следом и позабочусь… приготовьтесь в путь…

— Погодите! — остановил его Ондра. Он оттащил Ханса в сторону и что-то долго шептал ему на ухо. Тот слушал, кивая головой, потом недоуменно взглянул на Ондру, сделал отрицательный жест, но потом все же молча кивнул еще раз, вернулся на свой стул и перебросил мешок через жердочку. Громкий вздох облегчения! Ханс приподнялся, погасил керосиновую лампу, открыл ставни. Никто не мог уснуть; хижину наполнил запах керосина, чад ел глаза, а воображение потрясали кошмарные картины, от которых сжималось сердце. Ветер за окнами длинным помелом разметал тучи, вытряхивая из них по временам летучий дождик; капли дробно барабанили по деревянной крыше.

Когда придет Герман… А уши заложило страхом, и они слышат только приближающиеся крадущиеся шаги… Лучик света — откуда? Светлячок, летающий в ночи… Брих сидел между Рией и Эвой на скамье, неотрывно глядя в ветреную темноту. А мысли! Так и ворошатся в мозгу… «Герман, нацист Герман! Быть может, убийца… Быть может, его руки обагрены кровью людей! Украинцы, евреи, французский рабочий, кочегар Андре, — помнишь?! — профессор из Варшавы и другие… Другие, согнанные насильно, ограбленные, вне себя от ужаса и боли, толпы изможденных тел, гниющих в предоставленных им помойных ямах гитлеровского рая! Скольких я знал? А дым, поднимавшийся над Освенцимом, Майданеком, Бухенвальдом, Берген-Бельзеном! Четыре года назад я двинулся в путь на родину. Ехали в длинном составе, набитом телами и страхами, поезд то пятился, то неуверенно въезжал на переезды; женщины падали в обморок от духоты, а мимо проплывали разбитые бомбежками фабрики и сожженные города, страна воющих сирен, куда, верно, не возвращались даже перелетные птицы; здесь горел сам воздух! Мертвенная тьма поглотила мир, и тьму эту прорезали лишь мигающие огоньки на станциях. Пьер вспоминал свой Париж. Он зацепился в памяти Пьера перекрестком незнакомых улиц, где продавали цветы. Пьер был рабочим картонажной фабрики и давал себе клятву прежде всего разделаться с Петэном, изменником, сволочью. Потом жениться на Марсели. Он показал Бриху любительскую фотокарточку с загнутыми уголками; с фотографии улыбалась черноволосая девушка — опираясь о велосипед, она стояла на маленьком мостике над речкой. Это и была Марсель. Французы сыты по горло предателями. Знаешь, кто победил Францию? Торговец, фабрикант, тип в кожаном пальто! Однажды после налета, когда они вытаскивали из-под обломков мертвых, Пьер погасил голубой пламень сварочного аппарата и ни с того ни с сего сказал: «Надо бы нам обещать друг другу, что мы сделаем все, лишь бы это не повторялось. Ради этого вот, — он с горечью повел вокруг металлическим клювом аппарата, — не стоило трудиться. Сколько человеческого труда здесь погребено!»

Они пожали друг другу руки — больше Брих никогда не видал Пьера. Но были другие, они говорили на всех языках в сердце нового Вавилона, который не успел достроить свою башню. Одних он понимал при помощи слов, других — с помощью взглядов, жестов, предложенной сигареты. Во всех было что-то общее. «Выжить!» — говорили они друг другу глазами при встрече. Пережить этот гнилой, старый, обанкротившийся мир — и начать снова. Не умереть!

— Спите? — раздался рядом голос Эвы. Брих не ответил — он не мог отрешиться от своих дум; не двинулся, даже ощутив, как легкая рука обвила его шею. Эва устало склонила голову к нему на плечо, от ее шелковистых волос где-то у самого лица Бриха пахло ароматом тонких духов. Шаги, шаги в темноте?.. Что ей от меня нужно? Ему захотелось отодвинуться от этой иностранки, но он не шевельнулся, даже когда его пересохшие губы закрыл поцелуй, причиняющий боль, — скорее укус! Он заметил, как брезгливо отстранилась от них темная тень Рии. Ему показалось, что он уловил удивленный, горький вздох. Брих прошептал Эве:

— Все это бессмысленно. Оставьте! Я не могу, понимаете, не могу так жить! Вам этого не понять!

— Боитесь? — шепнула она ему на ухо.

Он кивнул.

— Кого? Не меня ли?

Брих покачал головой:

— Нет! Эх, стукнули бы меня по голове дубинкой… Все… все — только обман!

Рука Эвы соскользнула с его шеи. Они зашептались, словно боясь нарушить сон остальных, и без того прерывистый и неглубокий. Разговаривали ли они вообще? Ему казалось, они молчат и отвечают друг другу мыслями, лишь иногда произнося вслух обрывки фраз, непонятные для третьего человека.

— Деньги не упрекайте, они — мертвы. Но необходимы, — убеждала Эва.

Немного погодя Брих ответил:

— У моей матери их не было. Она умерла оттого, что их недоставало. А отец? Я его не помню. Он вернулся с войны с какой-то скрытой травмой и умер от нее. Но теперь мне начинает казаться, что он умер от чего-то другого, чего я не понимал до сих пор. Почему он умер? Без славы, без денег! Напрасная смерть! Он был машинистом, водил паровозы и вернулся с победоносной войны побежденным!

Эва молчала, снова положила голову к нему на плечо.

— Бедняга! Но не надо быть сентиментальным — кого вы упрекаете?

— Я как раз ищу, кого можно упрекнуть. Жизнь? Нет! Слишком общее понятие, ссылка на то, чего нельзя постичь. Но я как-то начинаю понимать, что существует причина, подлинная причина того, почему этот незнакомый мне человек должен был умереть!

Эва предложила ему сигарету, щелкнула зажигалка, огонек на секунду осветил ее лицо. Оно не имело выражения — лицо куклы. Ничего не прочитал Брих на этом лице. Только когда огонь погас, она заговорила:

— Мы оба… Впрочем, нет, оставим это, вы не поймете… Скажите, может ли такой человек, как я, — может ли он любить? Имеет ли право?

Он погладил ее по волосам:

— Важно — сумеет ли…

Эва отстранилась от него.

— Довольно, — перебила она с оттенком разочарования в голосе. — Вы жестоки.

— Быть может, — допустил он. — Но вам что-то было от меня нужно…

— Да, признаюсь, — было, но оставим и это. Поздно!

Она поднялась и отошла в темноте к первой свободной койке, легла на одеяло, не сняв ботинок, и уставилась во тьму. Закрыть глаза! Брих услышал чей-то шепот, полный многозначительных пауз, узнал Ондру. И всхлипывание. Потом — тишина. Кто-то упрямо курил, алый глазок описывал круги, вспыхивая в темноте.

Неизмеримые, бесконечные часы ползли к утру.

Полусон-полубдение, нечто вроде липкого обморока, в котором фантазия заставляет течение жизни идти вспять. Полнокровные, одутловатые лица, словно вылепленные из тумана и дыма, обрывки фраз, оборванные жесты, лишенные смысла, звуковой фон… Толпы! Измена! Нас предали! А называется это просто: Мюнхен! В тот день ты стоял где-то около Национального театра… О, эта глухая, растерянная тишина! И репродукторы, из которых выскальзывают одни и те же четыре аккорда арфы. Какой-то человек ухватился за фонарный столб, словно хочет извергнуть из себя все то, что его душит. И старая дама, рыдающая на углу! Нас обманули! Глаза людей… Обманули! Измена! Нас продали! Рабочие проходили по городу, неся мятеж на своих губах. Измена! А потом — слякотный март и грохот мотоциклов. Тогда умерла мама. А что потом? Потом… тьма! Ворота университета захлопнулись перед твоим носом, — и пошли допросы! «Ты будешь барином, Франтишек», — говаривала мама. Смешно! И снова толпы: «В от-став-ку! В от-став-ку!» Слышишь? Как все это связано между собой!

Брих очнулся от забытья. Где я? Хотелось размять ноги, избавиться от неприятных мурашек; пошарил, разыскивая сигарету. Ох, эта тишина!

Сон улетел, сменился отупляющим бдением под желтой грязной лампой.

И неслышный плач на койке.

Ирена.

5

Мутный рассвет продирался через предутренние туманы; в шестом часу можно было уже разглядеть разлапые ветви елей за окном, но в ущелье еще лежала ночь.

— Ты куда? — спросил Ондра Бриха.

— Проветриться. Голова трещит. Немного погуляю…

Он вышел из хижины, отупев от бессонной ночи; мокрая трава горной поляны с хрустом ложилась под ноги. На спине он ощущал пристальный взгляд: Раж стерег каждый его шаг. Глубокая предрассветная тишина окутала лес, дышавший теперь безопасностью и миром. Потом Брих услышал несмелый крик птиц. Возвращаясь к хижине, увидел Маркупа: засучив рукава клетчатой рубашки, он делал гимнастику, а там и вовсе скинул рубашку, обнажив мощный торс; принялся гнуть свое красивое тело, слепленное из жгутов тренированных мышц; делал все серьезно, словно справлял языческий обряд. Увидев Бриха, опустил руки, виновато улыбнулся:

— Старая привычка… стараюсь сохранить форму.

— Давай, давай! Все равно здесь это — единственная разумная деятельность.

— Слушай, — спросил Маркуп, всовывая мускулистые руки в рукава, — что, собственно, стряслось ночью?

Брих махнул рукой:

— Радуйся, что проспал! При нормальных условиях все бывает в порядке. Страсти и свинство спокойно спят в широких постелях. А здесь все проявляется в полной мере.

— Скверная компания, — сказал Маркуп.

— Мы принадлежим к ней, — перебил его Брих.

Маркуп склонил загорелое деревенское лицо, вперил пристальный взор в выступающий корень, задумался. Потом раскинул руки, хлопнул себя по бедрам и воскликнул:

— А ты ведь прав! Хотя я не совсем понимаю — почему. У отца — крошечное хозяйство, нас дома — семеро. Я перебиваюсь на стипендию, иногда грузил уголь в депо. Нашим нужна помощь. Не подумай, что я жалуюсь. Я… многое могу вынести.

— Так зачем же?! — жарко спросил Брих.

— Потому что они там… атеисты, понимаешь? Коммунизм — это безбожие! А я верю в бога. Я так воспитан и не позволю отнять у меня веру или запрещать ее. Я работы не боюсь — наоборот. Молись и трудись, говаривал мой дед. Вот оно как! Видишь ли… я — то думал, что буду лечить наших деревенских. Чудесная жизнь — быть сельским лекарем! Ходишь к пациентам по полям, по лесу, любуешься миром божьим. Вправляешь батракам вывихнутые руки, помогаешь младенцам выкарабкиваться на свет, рвешь последние зубы у дедов. Все тебя знают и украдкой поругивают, но говорят себе: этот — наш. Есть у тебя свое место. А город гнетет меня! Ну, теперь…

— Не понимаю, зачем же ты бежишь?

— Не знаю… не знаю! Ведь нужно, чтобы человек имел право верить в своего бога, дружище! А они сказали: нет. В России, говорят, тоже выгоняли попов. Политики я не касаюсь, не понимаю ее, но это, кажется, правда. Так говорили в клубе, а я из тех, кто серьезно относится к жизни. Я и сделал вывод.

Из хижины вышла Эва, бросила взгляд Бриху. На ее бледном лице бессонная ночь провела темные круги под глазами; тонкими пальцами она поправляла растрепанные волосы. Маркуп проскользнул мимо нее в хижину.

— Вы его знаете? — спросил ее Брих.

Эва кивнула.

— Святой Игнатий Лойола, — улыбнулась она, — а в остальном славный парень. Я с ним познакомилась случайно. Встретила его во вторник, — он уходил с какого-то тайного собрания и озирался, как раздраженный бык. Он признался, что убежит из коммунистической тюрьмы, из этого царства антихриста, а когда я сказала, что помогу, — он мигом собрал свое немудрые студенческие пожитки и отправился в тот же вечер. Думаю, когда-нибудь пожалеет. Этот сюда не подходит.

— А вы уверены, что я подхожу?

— Совершенно уверена, — кокетливо усмехнулась она. Снова это была та знакомая, цинично откровенная женщина, какой Брих узнал ее на вечеринке у Ондры. — Хотя бы ради меня. Не верите? Я вижу: в душе у вас разлад, а это мне нравится. Уравновешенные люди наводят на меня страшную тоску. Впрочем, после сегодняшей ночи я вам не удивляюсь.

— Это было отвратительно, — перебил он, — гнусно…

— Совершенно верно. Это вас удивило? Люди — животные.

— Не все. Эти, — он показал на хижину, — эти — да.

— Кто идет с ними, разделит их падение. Вот вывод из сегодняшей ночи.

— Ладно, — дразняще улыбнулась она. — Допустим, они дегенерируют. Но как это прекрасно — дегенерировать с набитыми чемоданами, господин пастор! Нет, правда, вы кажетесь мне похожим на шотландского пастора. Вы строго судите людей, они, верно, кажутся вам ужасными. Интересно, какой кажусь вам я? Испорченная, избалованная женщина — сноб с перекрашенными волосами… а может быть, и подлая — так?

Он не ответил, повернулся, чтобы уйти. Она задержала его слабой рукой, глядя прямо в глаза. Они стояли около хижины, в нескольких шагах от границы; вокруг над остроконечными пиками леса, выступавшими из седой пустоты во всей своей древней, изначальной мощи, тянулись молочно-белые клубы тумана, а эти двое стояли и неотрывно глядели друг другу в глаза. Когда после минуты тяжелого молчания Эва заговорила, ее голос показался Бриху другим, каким-то растроганным.

— Так вы ничего не понимаете? Не понимаете… Вы что ж, хотите, чтобы я сама вам сказала, невозможный вы человек? — Она беспомощно покачала головой, провела пальцами по русым волосам, растрепанным после ночи, взглянула на него со странной мольбой. — Мой бог, как же вы злы! Притворяетесь непонятливым. Наверное, вы очень самоуверенны, правда?

Брих ошеломленно молчал. Послышался скрип двери, на порог вышел Ондра, сонно зевнул, оглядел их покрасневшими глазами с неясной угрозой во взоре — словно запрещал делать что-либо за его спиной. Эва отодвинулась, со склоненной головой прошла мимо него в хижину.

Раж глядел ей вслед пристальным, подстерегающим взглядом, а когда дверь захлопнулась, показал на нее через плечо большим пальцем:

— Ну, как дела, докторишка?

Брих махнул рукой, ничего не ответив, ушел в хижину.

Ханс отправился в лес за дровами. Ондра безмолвно последовал за ним. Вскоре они вернулись по каменистой тропинке, неся охапки сырого хвороста; подкованные башмаки Ханса оскользались на камнях, но лицо по-прежнему ничего не выражало.

— Ist gut[35], — кивнул он своей маленькой головкой.

— Когда же придет Герман? — засыпали его вопросами обитатели хижины, пока он складывал хворост у печи; немец и глазом не моргнул, только потянулся, смущенно высморкался в платок. Калоус бодро похлопал его по плечу. Лазецкий угостил сигарой. Ханс пробубнил благодарность, откусил кончик сигары и выплюнул в печку. Потом все же снизошел и объяснил ситуацию на своем маловразумительном диалекте: видно, на границе что-то случилось, вот Герман и задерживается, но господа могут быть спокойны, он придет обязательно. Его ничто не остановит, он проворнее лисы. Только немного терпения. Здесь опасности почти нет, хотя… Пограничные посты тоже не дремлют, и перейти на ту сторону может только здешний человек, да и то не всегда благополучно. Ханс говорил без единого жеста, и ему, видно, было приятно, что владельцы тяжелых чемоданов слушают его с жадным вниманием, словно хотят насытиться его утешениями. Эх-эх-эх…

Бесконечный день! С ума сойдешь! Ханс вышел, опустил снаружи щеколду — из окна за ним следил Раж — и влез обратно через окно. Гнетущее напряжение давило. Упадок духа, усугубленный скукой, мучительным бездействием! Борис брился перед зеркальцем роскошного несессера, за ним следили глаза его незаконной невестки, которая поглядывала на него поверх учебника английского языка. Ее любовник утомленно восседал на чемоданах, ястребиным взором следя за обоими. Он не снял ни пальто, ни шапку и сидел, уйдя в себя, маленький, сухонький, некрасивый, готовый первым выйти наружу, первым переступить пограничную линию. Гелена неохотно опустила глаза и машинально начала заучивать английские фразы, которые она, быть может, скоро произнесет, глядя в лицо какому-нибудь рослому парню из Канзас-Сити или Фриско. Фразы не запоминались, и она загрустила.

Лазецкий пространно излагал свои взгляды на международное положение — когда начнется война, когда она кончится и где лучше всего ее переждать. Альпийские ледники хорошо выдержат атомные взрывы, твердил он с серьезным видом. Франкистская Испания — тоже неплохое местечко. Вы видели когда-нибудь бой быков, сударыня? В Германии, пожалуй, порядочный сквозняк, у них там, верно, побиты все окна, хе-хе-хе! У меня есть иллюстрированный каталог Италии, если вам интересно! Только учтите — там жарко! И грязно! И полно коммунистов!

Раж опирался на койку, на которой проснулась Ирена.

Она лежала с открытыми глазами и слабо дышала. Ондра вытащил из заднего кармана заклеенный конверт.

— Перед самым уходом принес почтальон; последнее письмо, полученное тобой в этой стране, девочка, — сказал он, надеясь порадовать Ирену. Она взглянула на конверт, надписанный незнакомым почерком, штамп невозможно было разобрать. Ее ничто больше не интересовало, и ей не хотелось читать письмо при муже. Она сложила конверт, засунула его в кармашек непромокаемой куртки. Ондра что-то говорил, — она, казалось, не слушала, устремив неподвижный взгляд в пространство.

Сумерки медленно опускались на горы, надо было открыть дверь, чтобы люди могли подышать свежим воздухом. Щеколду на ночь так и не задвинули — и не может быть, чтобы он не пришел, этот проклятый, паршивый тип!

«Когда придет Герман» — эти слова стали девизом изнурительного ожидания. Они были у всех на языке, словно весть о мессии, который выведет свой народ в страну свободы и счастья; их то и дело повторяли, их можно было прочесть в широко распахнутых глазах. Следить за временем по часам, зевать, слушать далекий лай собак, вдыхать керосиновый чад и угар от печки, в которой потрескивают сырые дрова… Равнодушное лицо Ханса, его трехпалая рука — все это угнетало бесконечно; а за окном шуршал в деревьях ливень, бесконечными часами мочил косматые гребни гор.

Снова зажгли грязную лампу, снова в ее мутном свете позеленели все лица; напряжение и тревога сгущались под бревенчатой кровлей, прорываясь в коротких вспышках ссор, возникавших неизвестно из-за чего и неизвестно почему погасавших.

— Вы рехнулись, Калоус! — крикнул вдруг Ондра. — В такое время пить?!

Он вырвал из рук задрожавшего толстяка бутылку и с бешенством швырнул ее в угол. Меховщик смотрел на него глазами побитой собачонки — он был уже сильно пьян. Опьянение его, теперь уже явное, было веселым, болтливым, Калоус пискливо хихикал, временами на него нападала икота, его дряблое жирное лицо то и дело заливалось злобным румянцем. Никто не обращал на него внимания — у всех было достаточно собственных забот.

Взялись за Ханса, требуя, чтобы он наконец открыл, когда же придет за ними этот тип с той стороны. Ханс упрямо качал головой, и его бормотание стало совсем уж непонятным. Что делать? Лазецкий не успевал утешать других и самого себя; он все вытирал платком вспотевший затылок. Ондра, шагая из угла в угол, споткнулся о чемоданчик Бориса, и тот яростно крикнул:

— Нельзя ли повнимательней?!

— Что там у вас? Тоже золото?

Кто-то лихорадочно барабанил пальцами по столу, остальные дружно закричали на него. Перестаньте!

И тут произошло то, чего никто не ожидал. Рия, просидевшая весь день на скамье тихо и незаметно, встала и деревянным шагом лунатика двинулась к двери. Никто не придал этому значения, пока она не дернула скобу и не открыла дверь.

— Я сейчас покончу с собой! — крикнула она и исчезла во тьме.

Ужас охватил всех; Ондра с Маркупом ринулись вслед за ней, но скоро вернулись, промокшие до нитки. Рия затерялась в темноте среди деревьев.

Началась паника.

— Ее поймают, слышите?! — заплакала любовница Тайхмана. — Сделайте же что-нибудь, ради бога! Ее поймают, а потом придут за нами. Камил, уйдем отсюда! Уйдем отсюда, богом прошу тебя!

Поднялось страшное смятение, все похватали с полу свои чемоданы, у двери образовалась давка. Ондра стал спиной к двери, раскинув руки, — лицо его окаменело от ярости.

— Никто отсюда не уйдет! Вы совсем ума лишились! Нельзя этого делать — никто сам не сумеет… Будем верить: она ничего не натворит!

Этот грошик надежды никого не успокоил — все кричали наперебой, требуя, чтобы их тотчас же выпустили; Раж был непреклонен. Уговаривал:

— Образумьтесь же наконец! Может быть, она и вправду всего лишь покончит с собой. Спокойно! Тише!

Инцидент завершился безнадежным плачем женщин. Чувствовалось, что долго они не выдержат, напряжение достигло предела. Бледная Эва уже стояла рядом с Брихом посреди хижины, судорожно сжимая его руку. Ирена сидела на краю койки, спрятав лицо в ладонях. Что будет дальше? — думал Брих.

— Во всем виновата ты! — плаксивым голосом обратился Калоус к жене. — Ты, ты, ты! Ты — мачеха! Ты истерзала ее, отравила ей жизнь!

— Подлая тварь! — бросила та ему в лицо. — Тебе ли меня упрекать! Ты сам всему причиной! Ты и твоя ненасытная жадность. Избаловал ее, а история с тем человеком… хочешь, скажу?

— Молчи! Замолчи сейчас же! Сама только и смотрела, как бы выскочить за богатого! На тебе и рубашки не было, когда я на тебе женился! — шипел разъяренный Калоус; он уже перестал владеть собой, но супруга не смирилась — расхохоталась ненавидящим смехом, фурией воздвиглась перед ним:

— Женился? Женился? Ты меня купил! И заплатил мне своими спекулянтскими деньгами, грязная скотина! Купил мое молчание, если бы я тогда заговорила, сидеть бы тебе за решеткой, коллаборационист несчастный! Я тебя насквозь видела! То-то ты вздохнул с облегчением, когда вышел декрет, вспомни только, — подбоченившись, торжествовала она в своей ненависти, высясь над Калоусом. — Вот и господин адвокат может сказать, вспомни, какие ты пенки снимал, — правда, господин Лазецкий?

Лазецкий, совершенно сбитый с толку, сделал попытку остановить этот поток нечистот:

— Сударыня, вы слишком взволнованы!

— Лжете, вы такой же гнусный лавочник! Он и вас подкупил! Оба вы одинаковы, но стоит мне сказать лишь несколько слов, хотя бы о…

— Сударыня! — загремел Лазецкий, приближаясь к ней.

— Не трогайте меня, гнусный паршивец! Да, Гуго, ты купил меня, ты боялся, что я заговорю, потому и уломал меня выйти за тебя. Ты даже нес что-то такое о любви… Тихо, тихо, Гуго, а то задохнешься! Эх, ты… ха-ха-ха! Рия могла быть сегодня счастливой женщиной, как другие, если б не ты!

С ней справились объединенными усилиями. Лазецкий оттеснил ее своим мощным телом к самой койке, не переставая бомбардировать успокаивающими комплиментами; разом отрезвевший Калоус заглушил ее последние слова.

Тут зазвенело оконное стекло. Из темноты кто-то бросил камнем. Камень пробил окно и упал на стол. Ондра, не потерявший присутствия духа, задул лампу, и в хижине мгновенно воцарилась испуганная тишина. Что такое? Кто открыл ставни?

В темноте раздался приглушенный возглас, и еще один камень влетел в хижину. Смех. Это Рия! Нельзя было понять, что она говорит, только это походило на злобное заклинание. Кто-то впотьмах выбежал за дверь, и вскоре, когда в хижине закрыли ставни и зажгли лампу, Ондра, держа револьвер в руке, втолкнул упирающуюся девушку и захлопнул за собой дверь.

— Вот она, несчастная!

Рия обвела презрительным взглядом зеленоватые пятна лиц; у нее был такой вид, словно ее только что вытащили из глубокого омута, затянутого ряской; лицо расцарапано ветками и искажено ненавистью. Вялой походкой вернулась она на свое прежнее место — на скамью у окна — и погрузилась в равнодушное молчание. Брих заметил, что из глаз ее текут бессильные слезы, скатываясь по восковым щекам. Калоус опасливо приблизился к ней, попробовал отечески погладить по голове, по мокрому лицу, выжимая из себя глупые слова утешения. Рия в бешенстве сбросила его руку.

— Оставьте меня в покое!

Лазецкий возобновил атаки на Ханса; тот неподвижно торчал на своей табуретке, поглядывая сверху вниз на велеречивого адвоката, который засыпал его вопросами на канцелярском немецком языке, стараясь вытянуть решающее слово. А Ханс сидел — воплощенное достоинство горца.

— Ну-с, приятель, — включился в беседу Калоус, приняв бодрую мину, — что поделывают американцы?

Ханс пожал плечами:

— Ja, die Amerikaner…[36]

Он закурил хорошую сигару и, наслаждаясь, выпускал дым с благоговением бедняка, которому перепадает подобное курево разве на ярмарку или в престольный праздник. Ханс — честный человек, решили все.

— Браво, камрад, — похлопал его по спине Лазецкий. — Выкурите эту сигару в знак дружбы с нами. Мы — не из тех жестоких людей, которые повинны в выселении немцев. Я говорю всем и совершенно открыто: это было самое крупное преступление за последние годы. Зверские меры большевизирующегося правительства против невинных граждан немецкой национальности.

Лазецкий говорил по-немецки — его слова предназначались исключительно для Ханса, а тот и бровью не повел. Быть может, плохо понимал болтовню адвоката или был слишком занят, наслаждался дорогой сигарой.

— После будущей войны мы исправим большевистские перегибы, — заверял Ханса адвокат. — Я хорошо знаю немцев по последней войне. Порядочные, работящие люди. Врожденное чувство дисциплины. Это — европейцы. Ненавидят всякого рода перевороты и анархию. А какие солдаты! Да они просто призваны исправить военные ошибки Гитлера в России и спасти человечество от большевистской чумы! Вы — союзники всех честных демократов, и мы сочувствуем вам! Мы знаем, как жестоко хотели с вами поступить, словно вы можете отвечать за промахи и непродуманные шаги вашего… фюрера…

— Конечно, — поспешно вставил Калоус, — я не знаю лучших партнеров в торговле, чем немцы! Мне в тысячу раз милее порядочный немец, который уважает… гм… чем большевизированный чех! С немцем, если он из приличной семьи, всегда договоришься. Я лично был с ними в хороших отношениях. После войны много болтали, всякое говорили о немцах, о Гитлере; кто же спорит, он делал глупости, хотя бы вот концлагеря, это было неумно, — но никто меня не разубедит в том, что при протекторате было время исключительного процветания и порядка. И хорошо, что коммунистов сажали. Плохо только, что их не переарестовали и не уничтожили всех. Было бы, по крайней мере, спокойно, и мы могли бы сидеть у камина в Сенограбах, а не бродить по горам. Не здесь, понимаете?

— Еще ничего не потеряно, — добавил Лазецкий, — люди всякое говорят, а я скажу определенно: война! Вот путь! Кардинальное решение! И война будет, или я не Лазецкий. Должна быть! Мы заставим коммунистов плясать под атомную музыку, пусть только начнется! А вы, — он обернулся к молчаливому Хансу, — вы станете лучшими нашими союзниками. Ничего не попишешь, трусливым душонкам это придется не по вкусу, но хватит с нас разговоров, давайте смотреть на вещи с трезвым политическим реализмом. Решение может быть только одно: война!

Ханс задумчиво хмурил брови и курил. Слова адвоката, видно, с трудом проникали в извилины его примитивного мозга, оставляя грязные отпечатки. Ханс был не способен размышлять об отдаленных перспективах. Он был простой человек. Только авантюра его фюрера оторвала Ханса от молчаливых гор, от топора и саней, на которых он свозил бревна в долину, и заставила без особого удовольствия прошагать через бескрайние просторы Советского Союза; под Великими Луками он заплатил за это путешествие двумя пальцами и вовсе не сердился, когда его, со всей ротой, погнали назад. Он привык к горам и к бедности, и его не устраивала политическая концепция Лазецкого, пропахшая порохом и обещавшая новые нежелательные походы, во время которых Ханс мог распроститься уже с головой.

Он поднял невыразительное лицо с тонкими мочками ушей.

— Na, ja[37], — война, говорю, это свинство, — прогнусавил он и, подняв вверх трехпалую руку, подержал ее на свету, словно присягая. — Свинство! Думаю вот: зачем это все было?

Мысли медленно выстраивались у него в голове. Он никогда не понимал политики — не то что Герман Мёсбек, который явился в деревню с этим проклятым фюрером; Ханс всегда подсознательно чувствовал, что ему придется туго, если оторваться от родных гор. А теперь еще эти… Он помогал им перейти границу, не понимая как следует, что им там нужно; думал о своем домике, который надо перекрыть, думал о деньгах, которые сами лезут в руки. Свою простую речь он перемежал паузами, долго и трудно подыскивая слова. Не так-то много доводилось ему в жизни говорить!

— У меня дома дочка да парнишка. Зеппом зовут. До этого я в лес ходил, теперь плохо держу топор из-за проклятых пальцев. Э-эх, война — большое свинство…

Ханс почесал светловолосую голову, неприязненно взглянул на собеседников, словно сердясь на себя за то, что пустился в разговоры с этими господами, и снова погрузился в молчание. Докурил сигару, хрипло закашлялся.

— Войны бывают справедливые и несправедливые, друг мой, — продолжал Лазецкий, наклоняясь к Хансу, словно ему бог весть как важно было мнение этого огрубелого мужика с куриным мозгом. — В данном случае война — последняя надежда на спасение человечества и цивилизации от большевизма! Вам в армии, несомненно, объясняли, что большевизм — это заговор против порядочности, против цивилизованных людей, против вас, против религии. Вот почему война должна быть! Чтобы трудолюбивым людям, таким, как вы и другие… не приходилось дрожать за свое добро, нажитое честным трудом. Так… у вас есть свой домик?

Ханс удивленно кивнул:

— Домишко и две козы…

— Вот видите! — нетерпеливо перебил его адвокат. — Это ведь ваше! Защищайте свое добро от коммунистов, камрад! Еще ничто не потеряно! У вас — сильные союзники во всем мире! От вас, немцев, все будет зависеть главным образом, — Гитлер был сумасшедший дилетант, но, что бы вы на этот счет ни думали, он разоблачил коммунизм и первый нанес ему удар! А теперь надо еще нанести удар, смертельный! Война, которая разразится в ближайшее время, смоет всю несправедливость, и вы будете иметь огромные заслуги перед человечеством! Понимаете, камрад? Война должна — понимаете?! — должна быть, без нее мир погибнет! Миру нужен ее очищающий огонь. Война… Война…

Подобно фанатическому идолопоклоннику, Лазецкий упивался этим жестким немецким словом, похожим на скрежет: «Krieg! Krieg!..»

Слушай его, Брих! Это не сон, ты действительно здесь! Стоишь, не в силах вздохнуть, смотришь на разгоряченные лица людей, окружавших адвоката. Они слушают его призывы, ошеломленные картинами гибельного смерча, разрушенных городов, убитых людей, страны, истолченной в гигантской стальной ступе, куда они хотят потом вернуться со своими набитыми чемоданами и открыть свои лавчонки! Война! Война!

Ты-то ее знаешь! На собственной шкуре познал зубастое чудовище, его когти, которые душат насмерть, скрежещущий хохот его пулеметов! Ты проходил через войну, шатаясь, словно в смертельном сне. Война! Она — в них, она гнездится в их ожиревших сердцах, в мозгу, в их теле, которое так похоже на человеческое! Ты обманут! Сирены — помнишь? Эссен, Кельн, Швейнфурт, Нюрнберг и как там еще назывались эти станции?.. Траурные фонтаны воды из разорванных водопроводных труб, они снова и снова бьют из-под мостовой, перепаханной бомбами, взрытая воронками земля, как в пятнах на барсовой шкуре, — в них еще дрожат лужи вчерашнего дождя. Закроешь глаза — и в ноздри бьют запахи дыма, чада, тления, забивают горло, щиплют глаза. Весь животный ужас сосредоточился в спине, и ты ощущаешь себя ничтожным червяком, который жмется к тонкой перегородке, к куску закопченной жести. Помнишь? Пламя, черепицы, лопающиеся от жара, осколки проносятся в воздухе обезумевшими птицами; промерзший поезд то двинется, то остановится или попятится, пока пуля не перервет дыхания паровоза; дома, раскроенные гигантским лезвием прямо по жилищам людей, и стены, на которых со слезами на глазах различаешь нарисованного медвежонка, картинку за разбитым стеклом, милые безделушки, которых касались детские ручки, разбитая кукольная посуда, книжка с порванной обложкой, онемевший будильник и колясочка, катящаяся по мостовой среди разрушения, подталкиваемая чьей-то рукой. Лучше не вспоминать! А выстрелы, треск залпов! Где? На Украине. В Лидице. За проволокой, по которой проходит электрический ток. И маленькие дети. Это — самое страшное! Ты видишь их в поездах: расширенные глаза, кукла из тряпья в слабеньких ручонках; а тысячи других, в кровавых болотах фронтов, маленькие, беззащитные, брошенные. Так бродят они — по полям боев, по лагерям. Плачут — и земля переворачивается в бреду. Война первая, вторая… Когда это кончится? Солдаты всей Европы на темных морозных вокзалах ждут лоснящуюся махину паровоза — он отвезет их в неизвестность, к порогу смерти. Из окна паровоза высунется кочегар — да это твой отец! Ты знаешь его лицо только по фотографии. Бедный, бедный, побежденный во всех войнах, даже в победоносных! Он ведет паровоз по равнинам Галиции, едет за своей — ненужной — смертью, за которую кто-то неизвестный загребет деньги. Кто приказал? Почему он должен умереть? О, эта горькая усмешка на губах! Тысячи, миллионы солдат — и у всех лицо твоего отца. Окутанное забвением, неясное, с глубокими складками у рта и с грустными глазами. Другие люди раздуются на их крови, набьют карманы на пирамидах трупов. Эти другие — взгляни — вот они, Брих! Они похожи на разъевшихся тараканов, такие звучно щелкают под каблуком. Ничего ты не понял, глупец! Слышишь? Голос Лазецкого гремит военным барабаном, сзывает на новые бойни…

Бриху казалось, что его задушит ненависть, отвращение к самому себе. Он нашел силы для какого-то безрассудного жеста, инстинктивно стремясь спастись от удушья.

— Замолчите! — хрипло выкрикнул он. — Вы — безумцы!..

В изумленной тишине все разом обернулись. Он заметил, что Эва, сделав шаг в сторону, взглянула ему в лицо. Лазецкий выпрямился, не успев закрыть рот.

— Если тут кто и безумен, так это, кажется, вы! — произнес он в наступившей тишине, несколько сбитый восклицанием Бриха. — Только вы, друг мой!

— Глупец, — бросил Брих прямо в покрасневшее лицо Лазецкого. — Да и все вы тоже! Вы знаете, что такое война? Это…

— Так ступайте в монастырь! — Калоус обозлился, замахал своими коротенькими руками. — Здесь вы себя достаточно показали! Война должна быть, иначе всему конец, она необходима…

— Чему конец? — спросил Брих, побледнев.

— Да демократии, конечно! — удивленно ответила госпожа Калоусова.

— Вашей демократии? Этому жульничеству?

— Вы немного комедиант, доктор, — опомнившись, адвокат рассмеялся. Он сел на стул и шлепнул себя по толстым ляжкам, пытаясь облегченным смехом рассеять напряжение. — И артист! Кто бы мог подумать… столько пафоса!

— Лучше умереть стоя, чем жить на коленях, — небрежно процитировала любовница Тайхмана. — Погодите, это, кажется, Гавличек[38] сказал, да, пан доктор?

— Что до меня, — отозвался Борис, — то мне война не кажется такой страшной. В военных романах несколько преувеличивают, чтобы пощекотать нервы читателю. Хотя, конечно, трусы…

— Бросьте, молодой человек, — уже спокойно перебил его Лазецкий. — Нет смысла спорить! Кстати, доктор, как вы это себе представляете? Не хотите ли вернуться? Или думаете, коммунисты уйдут сами? Добровольно? Не будьте смешным, дорогой! Послушайте, никто из нас не хочет убивать женщин и детей, но если свобода и демократия требуют, чтобы большевики были изгнаны хотя бы и пулями, — тогда… Впрочем, вы не остановите этого развития, даже если встанете на голову, тем более вашими смелыми идеями, — эх вы, пацифист! Не будьте смешным, особенно в глазах дамы, за которой вы так наивно ухаживаете на глазах у всех…

Брих не ответил на грубый намек. Он искал глазами Эву. Она одиноко стояла у окна с некрасивой усмешкой на губах; после слов Лазецкого повернулась к нему, покраснев:

— Слушайте, Лазецкий, я знаю, у вас достаточно поводов мстить мне. Хотите, чтоб я бросила вам в лицо всю правду? Не торопитесь, вы, смешной мошенник от юриспруденции, а то, пожалуй, придется пожалеть!

— Милостивая сударыня, — испуганно пролепетал Лазецкий, — я отнюдь не хотел вас обидеть. Это ошибка! Вот только доктор Брих…

— Не смейте говорить о нем, — воскликнула она, резким жестом остановив смех Бориса. — Он — единственный порядочный человек здесь. Единственный, поняли? А вы что? Сброд!

Она села на койку и прикрыла лицо, не обращая внимания на общее замешательство и на короткие взрывы смеха Рии.

— Аминь, — фыркнул Борис, — как трогательно, господа и дамы! Собралось отменное общество: она — светская дама, он — порядочный человек! Нечто подобное я читал у Броумфильда. Настоящий модный роман!

— Замолчите, — выкрикнул из своего угла Маркуп, смерив Бориса возмущенным взглядом. — Я запрещаю вам оскорблять людей, вы… бессердечный человек!

— Бросьте глупить, — нетерпеливо прикрикнул на них Раж. — Пора взять себя в руки. Приготовьтесь к пути — вторую ночь никто из нас уже не выдержит…

— Но что вы сделаете, если тот тип все не идет? — спросил адвокат.

— Двинемся без него! — Раж наклонился к карте, разостланной на столе, рассуждая вслух. — Я поговорю с этим… Заставлю идти с нами хотя бы под дулом револьвера. Пусть никто из вас не вмешивается, я сам договорюсь с ним, по возможности мирно. Борис, я вас предупредил! Только попробуйте двинуться, попробуйте поставить под угрозу остальных — и не выйдете отсюда живым! Зарубите это себе на носу…

В хижине поднялся оживленный говор, головы склонились над картой Ража; перебирали все «за» и «против», но каждому было ясно, что медлить более нельзя, если они не хотят сойти с ума. Брих, никем не замеченный, стоял в стороне. У него кружилась голова; шатаясь, подошел он к двери, открыл, вышел из липкой духоты в черную ночь. Сначала он не видел ничего, кроме тьмы.

Куда идти? Продвигаясь ощупью, нашел сразу за хижиной пенек, опустился на него, взявшись за голову. Вот сейчас!.. А перед глазами — лица: Патера, Бартош… Вихрь слов, взглядов! Город!.. Он вспомнил его вечерний облик в тот день, когда прощался с ним. Какая разбитая, разворошенная жизнь! Молодость! Он родился, когда по улицам еще бродили инвалиды первой мировой войны, и рос для новой. А сейчас?

Скрипнула дверь, кто-то вышел вслед за ним. Узнал ее! Зачем она его ищет? Тихо позвала:

— Доктор… Доктор, слышите?

Он молчал, не двигаясь. Иностранка, человек без родины, перекати-поле… Он начал понимать Эву, и жалость сдавила ему горло. Эва нашла его — он почувствовал на плече ее легкую руку, поднялся. Она стояла перед ним, в светлом жакетике, дрожа от холода.

— Доктор… Что вы хотите сделать? Доктор!

Он упорно молчал, резкий ветер, смешанный с каплями дождя, бил в лицо.

— Я знаю, — зашептала Эва как бы про себя. — Я предчувствовала… Жаль!..

Брих взял ее за плечи, но ему казалось — она страшно далека.

— Что сказать вам? Очень мало: спасибо! Вы и не представляете, как помогли мне понять, что здесь мне не место… Я больше не могу… А вы?

Он почувствовал, что она дрожит, отпустил ее, уронил руки. Вскоре она заговорила уже спокойным, уравновешенным голосом:

— Вы были правы… Мы разные люди, доктор, и я — тоже больше не могу. Это так. Хотела бы жить иначе… не могу. Это сильнее меня — и мне страшно… Непонятливый человек — сделайте так! Я говорю вам это, хотя сама себя не понимаю и не соглашаюсь с вами…

Она круто повернулась и ушла — маленькая черная тень; дверь хижины приоткрылась, мутный свет брызнул в темноту — вот и все. Брих снова опустился на сырой пень.

Здесь, в нескольких сотнях метров от рубежа, под качающимися вершинами деревьев, почти у цели, в нем забрезжил свет.

Спустя некоторое время он встал, выпрямился, глубоко вдохнул холодный воздух, принесенный ветром из долины, и вернулся в хижину.

И казалось ему, что сюда вошел совсем, совсем другой человек.

6

— Куда вы? — спросил Лазецкий; он поднял голову от карты и заметил, что Брих возится с рюкзаком. Брих оставил свое занятие и взглянул в лицо адвоката. Тот, видно, первый почуял что-то, забеспокоился. Подошел к Бриху, заслонив лампу могучей спиной. Огромная тень, пятно с каемкой желтого света по краям. Все остальные тоже воззрились на Бриха.

Тот перебросил рюкзак за спину. Он еще владел собой.

— Если хотите знать — обратно.

Это произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Люди поднимались со стульев, зашелестели удивленные вздохи. К чертям! Брих казался себе артистом, который внезапно завладел вниманием публики. Она была ему безразлична. В ошеломленной тишине он сделал шагов пять к двери, но тут ему на плечо легла тяжелая лапа Лазецкого.

Брих круто обернулся, сбросил ее.

— Вы сошли с ума? — заботливо спросил адвокат, придвинув толстощекое лицо к Бриху. — Понимаю… тяжелое положение. У вас жар…

— Нет у меня жара! — неожиданно рявкнул ему в лицо Брих. Он чувствовал, что исчерпал все свое хладнокровие. — Наоборот! Наконец-то я избавился от бреда! В вашем обществе это было нетрудно — спасибо всем вам! А главное — вам… за вашу листовку…

— Сумасшедший! — прошипел побледневший Ондра. — Ты спятил!

— Думай что угодно. Но не пытайся меня удерживать. Я решил. Твердо решил!

Проклятия, испуг женщин. Со всех сторон на него набросились, но не пошатнули его решимости. Однако были и исключения. Маркуп взволнованно встал, недоуменно моргая. Эва беспокойно курила, металась раскаленная точка сигареты, зажатой в ее пальцах, она смотрела на Бриха прищуренными глазами.

А Ирена! Он нашел ее взглядом. Она рывком села на край деревянной койки, дрожащими пальцами застегивая куртку, ее светлые волосы слабо отсвечивали в темноте. Она смотрела ему в глаза отсутствующим, словно затуманенным взглядом — Брих не понимал его. Что она хотела сказать? «Прощай, Ирена! Вот она, разлука… Я должен — не могу иначе! Прочь отсюда! Никто меня не остановит. Будь сильной, сильной, Ирена! О, ты…»

На него кричали — он не обращал внимания.

— Послушайте! — размахивал руками Лазецкий. — Послушайте, несчастный! Вас схватят здесь, у границы, — подите объясните, что вы возвращаетесь в их полицейское государство! Да они вам и не поверят! Вас засадят, смехотворный вы герой! В ваших же интересах, говорю, не валяйте дурака!..

— Я скажу им правду.

— Господи Христе — он рехнулся! — Калоусова прикрыла руками лицо. — Я знала, что все это плохо кончится… все мы из-за него попадем на виселицу! Сделайте же что-нибудь, объясните ему, ради бога! Гуго…

— Великолепно! — исступленно захохотала Рия, аплодируя; Калоус нерешительно потряс ее за плечо, она оттолкнула его.

Лазецкий заставил всех замолчать и вступил с Брихом в переговоры. Он пустил в ход всю свою ловкость; подошел, потрепал Бриха по плечу — воплощенная приветливость! Снисходительно покачал головой.

— Это неразумно, дорогой коллега, — начал он, — прошу вас, подумайте как следует. Вы ведь юрист и знаете, сколько будет дважды два. Поймите, дело не только в вас, но и во всех остальных. Вы только что совершенно ясно выразили свое мнение, я понимаю, но дело-то серьезное! Думайте обо всем что хотите, можете нам не сочувствовать, но — здесь женщины! И даже ребенок!

— Зачем вы мне это говорите?

— Затем, что мы не можем вас отсюда выпустить. Мы на одном корабле! Опомнитесь! Если вас поймают — найдут всех нас, и мы пропали! Видите, в каком мы очутились положении. Да, нас найдут! Из-за вашего упрямства! Подождите, пока мы перейдем на ту сторону, и тогда отправляйтесь на все четыре стороны.

Голос Лазецкого обрел жесткие, злобные интонации — он понял, что все его доводы отскакивают от Бриха, как горох от стенки. И он перешел к угрозам:

— Знаете, кем вы станете? Скажу вам прямо: убийцей! Вы этого не сделаете! Хотя бы потому, что вы можете себе представить, какое это будет иметь для вас значение, когда мы вернемся. А мы вернемся! Я говорю как ваш старший брат, как отец, как коллега! Вы же образованный, интеллигентный человек, неужто не понимаете: для вас это равняется самоубийству? С вами поступят как с предателем, ручаюсь! Как с провокатором! Вы же не хотите этого… Или…

— Прекратите болтовню! — крикнул Брих и взмахнул рукой, словно желая прорвать неотвязную паутину слов адвоката. Как разбить сжимающийся круг? Он задыхался, слова вырывались, как пулеметные очереди:

— Чего вы, собственно, от меня хотите? Чтобы я шел с вами? А я не могу дальше! Не могу! Вы прогнили! Вы — грязные, преступные, вы — поджигатели! Какого труда мне стоило… разобраться в вас… Но теперь я вас понял! Вы… вы — враги людей! Чего вы хотите? Новой войны? Во имя чего?

— Остановите его! — вскрикнула Калоусова. — Вы видите, он сошел с ума!

— Ради ваших денег, ваших лавок, — хрипло продолжал Брих, — ради них вы скулите, требуя демократии, свободы… чтоб снова обманывать людей! Негодяи! Вот почему вы воете, жаждете новой крови! Лазецкий… вы чувствуете, что вам конец… Никто больше не попадется на вашу удочку… Тоже мне демократы! Ну и скатертью дорога… А меня оставьте в покое! Я сам сделаю все, лишь бы вам не удалось, лишь бы вы… сдохли… сдохли!

Голос его потонул в буре негодующих криков, кто-то стучал по столу. Брих невольно пятился к двери — перед его глазами замелькали кулаки. А женщины! Калоусова превратилась в настоящую фурию, грозила ему костлявым кулачком, вне себя от оскорбления.

— Заткните ему наконец глотку! — сипел Борис, но Раж, стоявший над картой, поймал его руку, отшвырнул назад.

— Тихо! Это дело мы решим спокойно!

Брих пытался сбросить с плеча тяжелую руку Лазецкого.

— Вы, шут гороховый! — брызгая слюной, хрипел ему в лицо адвокат. — Скверный комедиант… Кого вы оскорбляете?!

Он схватил Бриха за отвороты куртки, затряс. Бриху с трудом удалось его оттолкнуть — адвокат закачался, налетел спиной на стол, задел лампу — она погасла. Минутное замешательство, кто-то в темноте схватил Бриха за горло, но он одним ударом в грудь отбросил противника.

— Свет! Зажгите свет!

Вскоре зеленоватый слабый свет разлился по хижине, и Брих увидел, что за горло его хватал Борис. Теперь он сидел на скамье, еле переводя дыхание, от ярости белый как мел. Лазецкий вытирал платком багровый затылок; резким движением он протянул руку к Бриху:

— Вот и сказалось большевистское отродье! Так… Эй вы, умалишенный! Нищий… начитался разных брошюрок и теперь… Во имя чего хочешь судить нас, во имя…

— Нет! — уже хладнокровно ответил Брих. — Я вас судить не имею права, для этого я слишком замаран… вашей грязью. Но есть еще люди, которые…

— Вы дурак!

— Заткните ему глотку!

Брих разыскал глазами Ража, и взгляды их скрестились. Раж все еще стоял у стола, опираясь костяшками пальцев на разложенную карту, и смотрел на Бриха узкими щелочками глаз, его лоб над переносицей пересекла складка. Брих знал эту складку. Только теперь он почувствовал настоящую опасность. Здесь, в эту минуту, кончается их странная, неравная дружба — сейчас они разойдутся! Взмахом руки Раж установил тишину, — его послушались, замолчали. Что-то повторялось здесь… Сколько раз проигрывал ты в безнадежной борьбе с этой барской волей? Проигрывал еще юным шестиклассником и позднее тоже… Раж закурил сигарету, улыбнулся с ясным сознанием своего превосходства, выпустил вверх дым.

— Ну, продолжай, приятель! Выкладывай все!

— Вы того не стоите! Не пытайся меня уговаривать… Все теперь кончилось… Я вас ненавижу! И тебя… фальшивый друг…

Лазецкий обратился к Ондре:

— Раж, вы привели в нашу среду явного предателя. Это ведь он не сейчас придумал, это — заранее подготовленный маскарад, организованная акция, — готов спорить, что шпики только и ждут его знака, он собрался за ними! Вам ясно, Раж, какую ответственность вы несете?

После этих слов началась паника, но Ондра еще раз сумел овладеть положением. Он сделал шаг вперед, решив принести Бриха в жертву всеобщей ненависти.

— Есть у тебя еще что-нибудь на сердце, дружочек? — насмешливо спросил он, проведя ладонью по лицу; потом сказал сдавленным голосом: — Видали докторишку! Я всегда считал тебя безобидным дурачком, Брих! Сколько уже лет? Четырнадцать! Времени достаточно, чтобы распознать глупца и болтуна. — Он выдавил из себя ледяной смешок. — Мечтатель! Я знал тебя нищим, в рваных портках, этаким забавным ручным зверенышем — ты жрал из рук!

— Что еще? — спокойно спросил Брих.

— Погоди — не так все просто… Здесь кончается наша дружба, и между нами — пропасть! Смотри не сломай шею. А это не трудно… Я списывал у него сочинения, господа и дамы, он был прилежным ученичком, право. Неглуп. И стал интеллигентом. Интеллигент! Когда-то он развлекал меня своим тупым идеализмом. Да, докторишка, мир наполнен стремлением к справедливости! Да здравствует социализм! Знаю я это — вспомни, ты упрямился еще несколько дней назад, а в конце концов постучал в мою дверь, словно испуганная собачонка, с нищенским узелком в руках… Но сейчас, братец, дело обстоит серьезнее! Меня бы теперь не смутило, если б ты решился прострелить свою путаную башку! Я даже помог бы тебе. Но посадить нас — всех нас, присутствующих здесь, — посадить нас в лужу — это тебе не удастся, мальчик мой, нет! Да ты и не посмеешь! Знаешь, я не сентиментален…

— Говори что хочешь, — посмею, — ответил Брих, переступая на месте.

Раж разразился холодным смехом, показывая на бывшего друга:

— Я знаю, что надо делать, друзья! Сохраняйте спокойствие — я сам с ним справлюсь. Сам выкормил его — и сам прострелю ему башку, если это понадобится. А ты не теряй разума, слышишь? У меня ведь тоже есть нервы, ты не выйдешь отсюда, даю голову на отсечение!

Брих повернулся к двери и протянул руку к скобе. Два, три шага! Его охватил озноб, но он не поддался.

Поднялось смятение.

Все похватали свои чемоданы и рюкзаки, готовясь сломя голову бежать в лес. Слышно было, как Калоус бешено расталкивает Ханса, сует ему в руку банкноты; Борис незаметно приблизился к брату, Калоусова зажимает рот сыну, он отбивается, лягаясь. Лазецкий ринулся к двери, заслонил ее широкой спиной и раскинул руки, словно требуя, чтобы его распяли.

— Не теряйте голову, ради бога! Тихо! Не шумите, друзья! — По лицу его стекали струйки пота…

— Стой! — прозвучал резкий окрик. Все замерли. Брих почувствовал, как страх сдавил ему горло и душа дрогнула от гневной печали.

— Ни шагу дальше — предупреждаю! — сказал Раж. — Ты меня знаешь!

Он шагнул к Бриху, опустил руку в карман и вынул револьвер. Это произвело впечатление. Лица окаменели от страха, любовница Тайхмана заткнула уши и закрыла глаза. Калоус тупо таращился на револьвер, раскрыв рот. Маркуп приподнялся, наклонившись вперед, словно приготовился к прыжку.

— Где Ирена? — оглянулся Брих. И не нашел ее. — Где она?

Нащупал дверную скобу, — Лазецкий охотно выпустил ее и отошел от того места, куда может попасть пуля. Скоба холодила ладонь Бриха. По спине катился холодный пот. Наступила тишина. Затишье перед бурей. Тишина в конце дружбы, за которую он, быть может, заплатит жизнью. Он пристально смотрел в черное отверстие. Впервые смерть с такой настойчивостью глядела ему в глаза. Не сон ли это?

Недобрые секунды — в каждую их них проживаешь целую жизнь.

— Брих, — услышал он словно издалека, — не заставляй меня… Ты сошел с ума…

В дверь хижины ударил порыв дождя, ветер ворвался в щели, заколебал пламя. Тишина! И в ней свистящий голос Бориса:

— Что за церемонии, к чему… Стреляйте же, трус! Он предатель! Шпик красных!.. Пристрелить, как собаку!..

Борису хотелось кричать, бить все вокруг — он чувствовал, что нервы изменяют ему и бессильный ужас подбирается к горлу, высасывает силу… подстегивает ноги — бежать! Чего ждет этот болван?

Тишина… Эва поднялась механически, как кукла, встала около Ража, опустив плечи; ее деланное спокойствие улетучилось, искаженное лицо вздрагивало от внутренней борьбы. Она старалась не встречаться ни с кем взглядом. Ханс тупо уставился в пространство — все это его не касалось. Калоус так и забыл закрыть рот. Ему хотелось убежать отсюда, пока не поздно! Что сейчас произойдет? Лазецкий застыл у койки, как житель Помпеи, застигнутый извержением вулкана.

— Друзья, спокойно, мы должны договориться… образованные люди…

Брих стоял ошеломленный, ничего не понимающий! Только — выдержать! Не рухнуть от страха на пороге! Где Ирена? Он напрягал зрение, стараясь разглядеть ее в зеленоватом сумраке, и не нашел. Где же она? Думай, останови это смятение мыслей! Сказать ей наконец… заговорить! Ах, сколько недосказанного! Патера, Бартош! Как сказал тот странный человек: понять — и действовать! Действовать! Жаль, они не узнают… Отчаянная жалость сдавила горло — жалость к человеку, к некоему Бриху… И — ярость! Яростное возмущение этим страшным миром, который накинул ему на голову сеть… в последнюю минуту! Что сделать? Броситься с криком, слепо, подставить грудь?.. Нет! Он не имеет права! Надо жить, теперь он должен жить — теперь, когда начал понимать…

Скоба заскрипела, стон ее проник до костей.

— Брих!

Вперед! Но как? Он повернулся и, собрав жалкие остатки отваги, просчитывал свой прыжок на волю, самый трудный и, быть может, самый дорогостоящий прыжок в его жизни. Дыхание его участилось, сердце металось, — но он не отступил. На лбу Ража жемчужинками выступил пот.

Борис бросился на Ража, как взбесившийся пес, вырвал из рук револьвер и завизжал истерически:

— Сдохни… сдохни тогда! — Но в момент, когда он нажал на спуск, кто-то толкнул его под руку: Эва. Глухой звук выстрела, зажатый стенами, не дал эха — лишь звоном отозвался в барабанных перепонках. Пуля вонзилась в деревянный косяк возле руки Бриха.

Он непонимающе оглянулся на Эву. Она прижимала ладони к вискам, по лицу ее катились слезы. Ослабев, опустилась на скамью.

Раж грубо оттолкнул Бориса, которого била лихорадка, вырвал у него оружие и снова…

Только сейчас Маркуп опомнился от испуга и ринулся на Ража всем телом, словно бык.

— Сумасшедший… убийца! Не позволю!

Лазецкий обхватил его сзади медвежьими лапами, поволок в угол — Маркуп бешено отбивался ногами. Вскоре этому крепышу удалось повалить адвоката, и оба покатились, хрипя в тесном объятии. Борис пришел в себя, закричал на Ража:

— Трус! Видали? Не может выстрелить! Чего ждете? Пока все тут сбесятся? Я хочу выйти отсюда живым! Прочь отсюда!

Черный глазок снова нацелился на грудь Бриха. Это — конец, блеснуло в его отуманенном мозгу, но уже без печали.

Он опять нажал на скобу…

7

Когда он позже вспоминал об этом, все представлялось ему бесконечным горячечным сном. Как же все было?

В душную тишину хижины донесся снаружи шум. Быть может, это ветки шуршат под ветром и дождем?.. Нет, под рукой человека! Шарканье подкованных башмаков по камням, потом… осторожные, крадущиеся шаги за порогом. Они приближались.

Тихо!.. Мы пропали!

Брих обежал глазами спутников. В их лихорадочно расширенных глазах отражалась лишь тупая покорность судьбе.

Пойманы! Ноги уже не в силах сдвинуться с места…

Раж твердой рукой перевел дуло пистолета на дверь.

Кто-то снаружи нажал на скобу, и Брих быстро снял с нее руку; дверь медленно приоткрылась, словно входил человек с нечистой совестью. Вот из темноты на желтый свет вынырнуло мужское лицо с маленькими глазками, щурившимися на лампу, лицо, заросшее черной щетиной, с выступающими скулами и низким лбом под дешевым кепи с мягким козырьком. Ондра изумленно опустил револьвер, и человек змеиным движением проскользнул внутрь. Раскачивающейся походкой подошел к лампе, настороженно и нагло рассматривая недоумевающие лица.

— Na was…[39]

Все следили за незнакомцем с немым изумлением — в сердцах зародилось робкое предчувствие спасения. Один только Ханс оживился, встал со своего стула.

— Aber — das ist doch Hermann![40] — сказал он на своем гундосом наречии.

Брих получил возможность скрыться — в наступившей суматохе никто о нем не вспомнил. И он кинулся в свистящую тьму ночи — ветер уперся ему в спину и толкал вперед, жадными пальцами теребя волосы. Прочь отсюда!

Его поглотила темнота — густая, непроницаемая; он пробивался через нее, как слепец, спотыкаясь, уходил по неровной тропке, единственной, ведущей к хижине через густые заросли кустов. Шел на ощупь, хвостатые ветки били по лицу. Тропка круто спускалась, сыпались из-под ног мелкие камни. Брих очень медленно пробирался вперед. Зацепился за выступающий корень, упал в мокрые папоротники.

Попробовал зажечь спичку, она не загорелась — коробка отсырела. Встал, потащился дальше.

Впереди хмуро громоздилась черная стена леса. Туда!

Выбравшись из кустов, Брих широко раскрыл глаза. Усилием воли сдержал крик, сердце громко забилось в груди. Неужели он сошел с ума?! На темном фоне, в трех-четырех шагах от него, белело неясное пятно. Он протянул руку… и вдруг ощутил… что-то теплое — человеческую руку, мокрую от дождя…

Вскрикнул от неожиданности, различив во тьме женскую фигуру. Узнал, бросился к ней. Прижал к себе, привлек к своей щеке ее голову. Женщина дрожала в легкой курточке, едва держась на ногах от изнеможения.

— Ирена! — Это было как вздох.

Ему казалось, он бредит, и все же — это была она! Всхлипывала в его объятиях от страха и прижималась к нему; шептала что-то, но ветер срывал слова с ее губ, уносил в мрачную тьму. Так они стояли, двое затерянных среди ветреной ночи, не в силах прийти в себя от пережитых ужасов. Брих потряс Ирену за плечи, словно желая пробудить ее от смертного сна.

Он снял шарф, обмотал Ирене шею.

Что теперь? Один, на дне черной бездны, с обессилевшей женщиной на руках, посреди леса, где тропки исчезают под ногами, где слышится далекий лай собак. Что теперь?

Сквозь тихий плач расслышал ее слова:

— Я не могу больше! Не могу… Я хочу домой… Не могу я с ним! Лучше умереть…

Брих снова встряхнул ее, начал успокаивать, — пришлось напрягать голос, чтобы перекрыть шум леса. Он все прижимал Ирену к себе, как бы защищая.

— Мужайся, Ирена… не плачь! — В эту отчаянную минуту что-то рвалось в нем, ему казалось — открывается душа, и прямо оттуда льются слова. — Мы вернемся, Ирена… Не бойся теперь… Все начнем снова, и по-другому!

О, ветреная апрельская ночь в горах! Ветер бушевал по склонам, вытряхивая из туч мелкую россыпь дождя, рыдал в верхушках деревьев…

Брих и Ирена брели сквозь ночь, шатаясь как пьяные, и капли дождя, просеянные сквозь ветви, падали им на лица. От дерева к дереву! Вот тропинка! А теперь где?

— Вперед, Ирена! Ты должна выдержать!

Иногда она падала и не могла подняться, засыпала в его объятиях. Он разговаривал с ней, повышая голос до хриплого крика, стараясь заглушить треск веток. Слышал ее плач. Обнимал за плечи.

То и дело приходилось отдыхать. Брих гладил ее по мокрым волосам, стараясь собрать последние остатки мужества и силы, капли дождя и пота катились по его усталому лицу.

Держись, Ирена!

Когда добрели до опушки леса, начало светать.

Ирена свалилась возле ручейка, который с лепетом перескакивал через камни, стремясь в долину. Брих опустился на колени, омыл ее лицо ледяной водой.

Пришлось взять ее на руки. Ветер улегся, как усталый пес. Брих вышел из зеленого сумрака. В предутреннем тумане угадывалось травянистое ложе долины, стиснутой двумя гребнями гор.

Мягкая почва трясины чавкала, прогибалась под неверными шагами. Брих продирался сквозь сети тумана; где-то недалеко раздался враждебный лай собак, почуявших чужих. Значит, деревня близко. Вперед! И он тащился дальше, ведомый скорее инстинктом, чем сознанием; вскоре заметил, что липкие завесы холодного тумана осветились утренним светом. Туман почти рассеялся, когда Брих с бесчувственной женщиной на руках наткнулся на брошенную лачугу, ту самую, из которой несколько дней назад они с Ондрой двинулись в горы. Ему казалось, это было неимоверно давно, за тридевять земель. Соломенная крыша появилась перед ним, как видение из старой сказки.

Толкнув ногой дверь, он вошел в лачугу. Положил Ирену на сено в углу и сам свалился рядом, подкошенный усталостью; заснул.

Проснулся он бог весть когда, — представление о времени было утрачено. Его пробудило сосущее чувство голода, от которого конвульсивно сжималось все нутро. Брих открыл рюкзак, вытащил из-под кучи вещей кусок хлеба и жадно впился в него зубами. Взглянул на спящую Ирену. Она лежала возле него с закрытыми глазами; в волосах ее запуталось сено. Услышав, как она бормочет во сне, Брих положил руку на ее белый лоб. Лоб пылал. Брих встал, подошел к двери, выглянул. Ему показалось, что снова спускаются сумерки. Сколько же времени они спали? Вернувшись к Ирене, заметил, что она смотрит на него застывшим взглядом широко открытых глаз — не понимает, что с ней произошло.

Брих стащил с себя свитер, набросил на нее, хотя у самого зуб на зуб не попадал.

— Ирена! — тихонько позвал ее.

Она не двинулась, в глазах ее все еще стоял сон. Она работает на заводе, идет война, и ей надо надевать на шланги блестящие наконечники. Как протяжно воют сирены! Она отбивает свой листок в механических часах, идет через проходную мимо дремлющего охранника, и на углу, около грязной, обшарпанной стены ее ждет с привычной улыбкой этот близкий человек; он оглядывается через плечо — нет ли слежки. Будет мир, моя милая, моя ясная, люди перестанут убивать друг друга! Эти тонкие пальчики, израненные гаечным ключом и наконечниками шлангов, будут касаться только белых-белых клавиш! Перестанут выть, раздирая ночи, сирены, — наступит мир!..

— Где я? — спрашивали ее расширенные зрачки.

Постепенно она узнавала его, пробуждаясь после потрясения, и, казалось, ей становится лучше. Дыхание успокоилось. Брих отломил хлеба — она с аппетитом принялась жевать черствый ломоть. По губам ее скользнула робкая улыбка — Ирена словно извинялась за свою жадность и голод. Брих погладил ее по щеке, ободряюще усмехнулся.

— Ну, как тебе?

— Лучше…

Они встали и, одурманенные запахом лежалого сена, вышли в сгущающиеся сумерки.

Брих осторожно обнял Ирену за плечи, и так они двинулись по грязной проселочной дороге. Позади осталась деревня с неприятным собачьим лаем; неторопливо перейдя вырубку, они вступили в молодой лес. Брих отодвигал ветки, оглядываясь на спутницу; всю дорогу оба молчали. Он нашарил в кармане отсыревший окурок, жадно закурил. На развилке дорог подождал Ирену, обнял ее опущенные плечи.

Она откинула голову, прямо взглянула ему в глаза, кивнула в ответ на безмолвный вопрос. Дойду!

После двух часов медленной ходьбы вышли из леса; внизу в долине замерцали в вечерней мгле огоньки местечка, к которому, сипло отдуваясь, подъезжал маленький поезд; вот он прогрохотал по мосту… Брих узнал коробочку станционного здания и направился к нему по сочной траве склона, ведя за руку усталую Ирену.

По темно-синему небу, подгоняемые мягким ветерком, ползли на восток косматые тучи.

Брих оглянулся и с тихой радостью увидел, что Ирена мужественно шагает за ним по высокой траве; она шла, наклонив голову и расставив руки для равновесия. Он помог ей перепрыгнуть через ручеек. Домой! Как можно скорее — домой! Он решил — надо, чтобы она как можно скорее очутилась среди близких людей. Он отправит ее в Яворжи! Домой!

Но что дальше? И есть ли у них обоих родной дом? Позади — взорванные мосты, пепелище, пустыня! Брих глубоко вздохнул, посмотрел на гаснущее небо. Остановился, взял Ирену за руку. Тем лучше, храбро подумал он, начнем сызнова! Какая-то дикая, мятежная радость поднималась в нем при виде обессиленной, слабой женщины, которая вздрагивала в его объятиях.

— Скоро придем на станцию, девочка моя…

Они обогнули ровные штабеля пахучих досок, перешли через блестящие полосы рельсов — и вот уже под ногами заскрипел песок безлюдного перрона. Маленький глухой полустанок со смешной коробочкой вокзала, затерявшийся в горах, — такие часто встречаются на линии; зажглась мигающая лампочка, из тьмы подкатил дизельный поезд, из комнаты дежурного вынырнул человек в красной фуражке — стройная тень, постоял, пока вышла одна-единственная бабка; но вот дали свисток, и человек обернулся к двум путникам, появившимся бог весть откуда.

— Вы ждете поезда?

Брих объяснил, что они хотят еще сегодня уехать в Будейовице; дежурный смерил их удивленным взглядом, но потом посоветовал сесть на ночной поезд и пригласил их в прохладный зал ожидания.

— Можете зажечь здесь свет. Ждать добрых три часа. Нет, в городе, к сожалению, гостиниц нет…

Он вернулся к постукивавшему телеграфному аппарату, а Брих увел Ирену в зал ожидания. Они устроились на лавке; Брих развязал рюкзак, надел на ноги измученной женщины сухие чулки, набросил на нее плащ.

— Отдохни, времени уйма!

В мешке он нашел папиросную бумагу; вывернул карманы, вытряхивая из всех швов табачную пыль, скрутил тоненькую сигаретку, выкурил с жадностью и наслаждением.

Потом вышел на перрон и только тут услышал неторопливый, степенный ход старых часов в зале ожидания, медленно отмерявших вечернее время.

Слабый крик вывел его из задумчивости. Или это ему показалось? Он вбежал и увидел: Ирена, учащенно дыша, смотрит в пространство расширенными глазами. Потом опустила веки, сжала виски пальцами. С колен ее упало сложенное письмо.

Брих встревоженно подбежал к ней — он не понимал, что с ней стряслось; схватил за плечи.

— Что с тобой? — Он взял ее лицо в ладони и увидел, как оно исказилось в бессильном ужасе. Она оттолкнула его, сжалась в комок. Показала на письмо, лежавшее на полу у ног:

— Посмотри…

— Что это? Кто тебе это дал?

— Он мне дал… там, в горах… Прочитай!

Брих поднял с пола письмо, стал читать при мутном свете лампочки и никак не мог понять… торопливо нацарапанные строчки мелькали перед глазами, прыгали… а по окнам все барабанил дождь.

Брих дочитал письмо; тело его покрылось гусиной кожей. Господи, когда же все это кончится?!

Божена Стракова, жена брата Ирены, писала ей, что на Вашека было совершено покушение, когда он возвращался с заседания Национального комитета. Органы безопасности легко установили, что преступником был младший сын бывшего владельца стекольного завода Борис Тайхман, но он скрылся и до сих пор не обнаружен. К счастью, раненого скоро нашли товарищи с завода, возвращавшиеся той же дорогой, и теперь он в больнице. Вашеку нанесены две колотые раны кухонным ножом, мягкие ткани серьезно повреждены, и врачи опасаются частичной инвалидности. «Сама знаешь, Иренка, — писала Божена, — что это значит для Вашека! Очутиться без работы… Он еще об этом не знает. Слишком много крови потерял, но у него крепкий организм, так что раны не смертельны. Он шлет тебе привет, Иренка, и вспоминает о тебе. И я с детьми тоже. Сама понимаешь, у нас все вверх ногами, я думала, сойду с ума, а батя ходит теперь по двору как привидение, за все время ни словечка не сказал…»

Голос Ирены оторвал его от письма. Он чуть ли не испугался того спокойного равнодушия, которое прозвучало в ее словах, — за ним скрывалось глубокое отчаяние.

— Это моя вина, Франтишек… теперь я знаю. Вашек меня предупреждал, хотел мне помочь… Мне страшно, как подумаю, что еще позавчера я была… среди этих…

Сжимая кулаки, Брих молчал; знал — сейчас ей нужно выговориться, и он терпеливо ждал, когда пройдет первый прилив отчаяния; но тут он, упрямо качнув головой, перебил Ирену:

— Нет, это не твоя вина! Я ведь тоже не умел найти слова… Ты тогда правильно сказала: я был нем. Но теперь надо смотреть вперед!

За окнами прогрохотал товарный поезд, пыхтящий паровоз, отфыркиваясь, выбросил в темноту горсть искр — и снова стало тихо, только ленивые взмахи маятника отсчитывали время. Брих обнял Ирену, терпеливо ожидая, когда она успокоится.

Она уперлась локтями в колени, недвижно глядя вперед.

— Я бросила мужа… — сказала она в этой тишине.

Он все еще молчал — мысли постепенно приходили в порядок, заострялись, приобретали четкие очертания. И когда он заговорил, Ирена удивленно подняла голову и пристально стала смотреть ему в лицо. Он говорил спокойно, но решительно и твердо:

— Ты поступила правильно, Ирена! Ты чувствовала то, чего я не умел выразить словами…

Он нашел ее холодную руку, пожал.

— Что будет дальше? — спросила она немного погодя, как бы обращаясь к самой себе.

— Не бойся… Мы вернемся! Вернемся! Наверное, всего этого могло и не быть, если бы я опомнился раньше… если бы у меня не был зажат рот. Мы вернемся вместе и вместе начнем… Ведь ты же знаешь, я никогда не переставал любить тебя… но даже и об этом не умел сказать!

Он замолчал, когда она положила ему на губы свою ладонь, — понял. Она сидела, сжавшись комочком, и слезы все еще текли по ее лицу.

— Я теперь ничья… убежала от него… Он наводил на меня ужас… и все эти люди… Разве это — люди?!

Ирена положила голову ему на плечо, шептала бессвязные фразы, и глаза ее расширялись от страха, когда перед ее мысленным взором возникало пережитое.

— Боюсь, как бы он тоже не вернулся… Он способен на все… Мне хочется уехать отсюда, Франтишек… Домой!

Он легонько тряхнул ее за плечо — ему показалось, что лихорадка снова застилает ее сознание.

— Он найдет нас тут, — шептала она, — он хитрый… Я раньше его не знала, он умел притворяться… связать меня… Я думала, он меня любит… а он не любит! Не умеет… и не может! Только себя! Около него я всегда была маленькой серенькой мышкой — он подавлял меня, даже когда я сопротивлялась изо всех сил… А ты… Когда я увидела тебя там, в хижине, тогда я поняла, что должна… должна вернуться… Я ведь хочу жить!

Глубоко потрясенный, он начал понимать, какую отчаянную борьбу выдержала эта хрупкая женщина; ему казалось, он просыпается, рвется жесткая оболочка, в которой долгие месяцы дремало его сердце. Он снова нашел ее — мужественную, сильную Ирену. А она все еще нервно вздрагивала от перенесенного ужаса, и душу его переполняла растроганная гордость. Ничего больше не говоря, он погладил ее по голове, встал.

Она откинулась на жесткую спинку скамьи, закрыла глаза, тихо уснула.

Брих на цыпочках вышел на перрон. Голова разламывалась от усталости, глаза жгло, но он дышал глубоко, вбирая в легкие воздух. Песок поскрипывал под ногами. Он поднял воротник, прислонился к стене. Ветер! Ветер метался по долине, срывал все, что слабо держалось, втягивал в свою пляску, яростно выл в проводах, дергал дребезжащую жестяную вывеску, пробирал до костей. Красный фонарь на стрелке, цементные столбики у дороги — все словно качалось, плыло по ревущей реке ночи.

Дуй, ветер, дуй! Брих подставил ему лицо. Лампочка вспыхнула у него над головой, борясь с темнотой. Брих дотронулся до нагрудного кармана. Здесь! Он вытащил бумажник, нашел среди документов сложенный клочок, о котором слишком много думал в последние дни. В слабом желтом свете прочитал эти наспех нацарапанные слова. «Ничего особенного, — вспомнился голос, — это только адрес лондонской квартиры, я ничем не рискую. Мое имя — Оскар… Я убежден, вы найдете верный путь!..» Да, подумал Брих, в эту ветреную ночь я его нашел! Разорвал бумажку на мелкие клочки, подошел к самым рельсам и бросил обрывки навстречу воздушному потоку. Они затрепетали над головой — и тьма поглотила их.

Человек взглянул на небо, сунул руки в карманы. Ветер поднялся к низким тучам, оттеснил их на восток. Из черной тьмы донеслось двойное тиканье — стеклянная дверь дежурки отворилась, выпустила стройную тень. Дежурный застегнул тесный мундир, обратился к одинокому путнику:

— Приготовьтесь! Поезд подойдет с минуты на минуту.

8

Утренний экспресс размеренно, усыпляюще постукивал на стыках путей, тянул за собой хвост дыма. За окнами волнами вставали зеленые холмы. Поезд прошел через сосновый лес, металлическим громом прогремел по стрелкам перед вокзалом.

Земля возвращалась — мирная, прекрасная, озаренная майским солнцем… Потом пошли буковый лес, река, белое шоссе; взрыхленная пашня лелеяла солнечные лучи в любовном объятии. Поля — коричневые, зеленые, золотые.

Старушка, согнувшаяся под тяжестью корзины, жует сморщенным ртом, напротив нее — загорелый старикан с трубочкой, зажатой между двумя оставшимися зубами, крутит от безделья пальцами да кивает коротко остриженной головой, поддакивая разговорчивой старушке. После двух затяжек сообщает: едет он к замужней дочери. У него под рукой в маленькой корзиночке под платком попискивают пухлые пасхальные цыплята.

У окна друг против друга сидят двое измученных туристов — мужчина и женщина; не отрываясь, глядят в окно. Когда густой лес закрывает обзор, мужчина обращается к женщине с тихим вопросом:

— Тебе нехорошо?

— Это все из-за тряски, — отвечает женщина и тут же мужественно добавляет: — Но это пройдет!

Экспресс выезжает из леса на открытое место, и лучи солнца падают на побледневшее лицо женщины. Они сидят друг против друга, женщина сложила руки на коленях и слабо улыбается. В садике возле дома обходчика розоватым цветом цветет молодая яблоня.

Табор — Бенешов — Прага!

Половодье пассажиров выплеснуло их из гулкого вокзала прямо на улицу. Их встретил город, солнце и цветы в сквере напротив. Они стояли рядом, ослепленные сиянием, растерянно жмуря глаза.

— Куда теперь?

Брих взял Ирену под руку — и они двинулись пешком.

Вот они медленно идут по бетонным дорожкам Ригровых садов, взявшись за руки, — двое брошенных детей… О чем, собственно, говорить? Брих поглядывает сбоку на Ирену и улыбается, видя, как устало бредет она, погруженная в мысли, от которых так быстро меняется выражение ее лица. Брих остановился около цветущей сирени, чтобы дать отдохнуть своей спутнице. Наклонил ветку, прильнул обветренным лицом к сиреневой кисти. У их ног шумел город, живой, залитый солнцем, он мерно дышал в тени своих холмов и Петршинской горы. Брих скользнул взглядом по блестящим крышам, по ощетинившимся шпилям башен и перевел глаза на молчащую женщину.

Потянул ее за руку, побуждая продолжать путь.

Вот и знакомая галерея с расшатанными половицами, в углу капает из крана вода. Из открытых окон несутся запахи воскресного обеда; откуда-то с противоположной стороны прилетел разноцветный детский мяч, зазвенел озорной смех. Брих ловко поймал мяч и, размахнувшись, бросил обратно. Из окна управдомши пренебрежительным взглядом окинула их откормленная ангорская кошка, сохраняя ленивую неподвижность мохнатой игрушки.

Брих взломал жестяной почтовый ящик, на дне его нашел ключ от комнаты и первым вошел в затхлую прохладу своего жилища. Подождал, пока Ирена перешагнет порог, и закрыл дверь. Так! Стремительно подошел к окну, рывком распахнул его — в комнату ворвался свежий воздух.

Комната имела нежилой, разграбленный вид. На потертом ковре валялись старые газеты, журналы, которые Брих выгреб из книжного шкафа, когда уносил книги к букинисту. Старые номера «Днешека» и «Свободных новин», театральные программы, рукописи и англо-чешский экономический словарь. Словарь он поднял, сдул с него тоненький слой пыли. Раскрытый шкаф, оставшийся после покойницы мамы, — все вещи, кроме нескольких изношенных тряпок, переселились оттуда в ломбард, — патефон без пластинок, на тахте беспорядочно разбросанная постель и смятая пижама, пепельница, переполненная окурками…

На краю стола Брих нашел свое идиотское завещание, разорвал его с чувством стыда, обрывки запихал в холодную печь.

С чего, собственно, начинать? Придется во всем начинать сызнова! Обновить все! От одежды и разоренной комнаты до мировоззрения, и это уж — на всю жизнь. Ничего! Тем лучше! Долой старый хлам! Бывший бережливый студент Брих почувствовал чуть ли не облегчение.

Только теперь он обернулся к безмолвной Ирене.

Она стояла посреди разгрома, озираясь с таким видом, будто пришла сюда впервые. Чужая!.. Она выглядела усталой, растрепанные волосы свешивались на лоб, в блуждающих глазах — след недобрых дней. Потом она знакомым движением откинула со лба прядку светлых волос. Что ей здесь, собственно, надо? Сама ведь ушла отсюда… Как это было давно! О, эти милые мелочи — ямка на тахте, крошечное пятнышко на стене, оно похоже на головку кролика, правда?.. У расшатанного стула, купленного у старьевщика, отваливается ножка. И ходит ли еще по гребню противоположной крыши черный акробат-трубочист с гирей и метлой, перебираясь от трубы к трубе по узенькому карнизу?

Взгляд ее остановился на черном пианино с запыленной крышкой. Подошла неуверенным шагом, как бы помимо своей воли, открыла, положила на клавиши тонкие пальцы. В пустой комнате зазвучал режущий ухо фальшивый аккорд. Брр! Расстроено, ей стало неприятно. Испугавшись своего недовольства, обернулась, поймала улыбку Бриха.

Он подошел, молча расстегнул ее забрызганную грязью куртку, помог снять. Ирена не сопротивлялась, даже когда Брих мягко обхватил ее сзади за опущенные плечи и усадил в старое кресло.

И стало ей очень хорошо. Она все поняла и поверила, когда Брих наклонился к ней и после долгого молчания шепнул на ухо:

— Отдохни, Ирена! Ты — дома…

На третий день утром он проводил ее на вокзал и подождал на перроне, пока поезд не тронулся.

После этого двинулся знакомым, исхоженным путем в железобетонное здание компании. Когда он, в единственном оставшемся у него костюме, появился в дверях своего отдела и решительно ступил внутрь, его засыпали удивленными вопросами. Он принял их со спокойной улыбкой.

— Глядите-ка, Брих вернулся!

— Как же так? Не ждали мы вас уже сегодня!

А рассудительный Главач сказал:

— Вы правы, коллега! Погода сумасшедшая, как влюбленная девчонка. Потерпите лучше до лета!

Брих скромно уселся за свой стол и тотчас заметил, что место напротив пусто. Только на стекле стола валялся обгрызенный мундштук вишневого дерева и черный очешник. Ландова тихонько объяснила, что Бартош побежал на какое-то совещание. Брих кивнул.

Он принялся за работу. Несколько позже, подняв голову, увидел за стеклами «аквариума» изумленное длинное лицо с величественной сединой на висках и усмехнулся про себя. Пусть смотрит!

Вскоре стеклянная дверь отворилась, и Мизина позвал к себе племянника. Дядя сел на свое место и принял позу начальника: вытянув правую руку на столе, откинулся на спинку кресла, на столе было разложено «Руде право», на праздничном костюме цвета спелых слив поблескивал партийный значок.

В таком виде Мизина ожидал назначения на должность властителя отдела. Назначение все не приходило, и Индржих Мизина начал беспокоиться.

Что такое, к чему эти проволочки, черт возьми? Вот бюрократы — раньше это было делом нескольких дней, а теперь все зависит от множества интересов различных людей, которым надо понравиться, — быть может, даже от этого заплесневелого Бартоша!

Мизина яро ненавидел его, но умел владеть собой.

На письменном столе Мизины возвышалась аккуратная стопка брошюр с произведениями классиков марксизма-ленинизма, которые он, не выбирая, купил в ближайшей книжной лавке. Дайте мне эту, и ту, и еще вон ту: «Роль труда в процессе очеловечивания обезьяны»… — Мизина с изумлением прочитал заголовок, но подумал свое. Ишь ты! Дома он на всякий случай тщательно разрезал книжки и отчеркнул первые попавшиеся абзацы красным карандашом; даже попытался прочитать одну из них, чтобы при случае высказать свое мнение, но не выдержал. Пхе! Ох, этот Бартош!

Иногда Мизина приглашал Бартоша к себе в «аквариум»; ему уже трудно стало придумывать достаточные и не вызывающие подозрения предлоги для долгих восторженных разговоров о партии и рабочем классе. Он припоминал, раздувая до невероятных размеров, унижения, которые выпали на его долю в капиталистической республике. Постукивая пальцем по очередной статье в газете, он так усердствовал, что на щеках его выступали пятна гнева.

— Скоро господа империалисты доиграют свою позорную роль, товарищ, — взволнованно восклицал он, ястребиным оком впиваясь в равнодушное лицо Бартоша. Этот тип только кивал головой без всякого интереса и молчал как пень. Так, так! Но безразличие собеседника не сбивало Мизину с толку, и он продолжал развивать свой наступательный порыв.

— Теперь, — пылко вещал он, — когда я понял и нашел свою задачу — служить рабочему классу и всемирному прогрессу, — пойми, товарищ, я естественно, всей душой стремлюсь отдать себя в распоряжение партии, отдать мои способности и усердие, стремлюсь расти — ты меня понимаешь…

С беспокойством и тихой ненавистью подмечал он скептическую усмешку на губах этого тощего, хладнокровного коммуниста, слушавшего его восторженные излияния; подстегиваемый равнодушием собеседника, он достигал патетических высот, но смутно чуял, что стреляет мимо цели, что залпы его не в состоянии проломить стену недоверия и явной, до дерзости откровенной насмешки.

Мерзавец! Мизина весь дрожал, раздумывая по ночам о работе, ворочаясь на перине подле спокойно дышащей жены. Все это может стать опасным! Теперь нужно одно — продержаться! Только продержаться!

Однажды он позвал Бартоша и в разговоре как бы мимоходом заметил:

— Знаешь, товарищ, не понимаю я некоторых людей! К примеру, инженер Слама. Не то чтобы я имел что-то против него… Нет, нет! Слама — хороший человек. Но вчера он мне признался, что смоется с общего собрания, потому что вечером ему надо сидеть с дочуркой. Его жена уехала в деревню к матери. Хорошо, я понимаю это, но ведь можно было попросить соседку, верно? Если бы что серьезное — ладно, но… в деревню к маме! В такое время, когда решается все… и общее собрание, — это уж, по-моему…

Бартош и бровью не повел. Кивнул, устремил на Мизину колючие глаза и сказал:

— Будь так добр, не составишь ли ты для меня список всех, кто позавчера сбежал с собрания?

Он высказал свою просьбу твердо и с таким серьезным видом, что Мизина согласился, тут же торопливо вынул лист бумаги и начал вспоминать имена, прямо трясясь от усердия. Подал список терпеливо ожидавшему Бартошу, тот взял его кончиками пальцев и, не глянув на фамилии, порвал и клочки бросил в корзину.

— Вот так, уважаемый товарищ, это делается, запомни на будущее. И если случится, что ты будешь конкретно не согласен с кем-либо из товарищей, — скажешь это ему в глаза, при всех!

Мизина понял, что попался, как мальчишка, но еще совладал с собой.

Ему даже удалось добиться назначения заместителем уполномоченного партийной десятки в бухгалтерии; он взялся за эту работу засучив рукава и был до того инициативен, что заслужил прозвище «товарищ Усердный». Узнав об этом, рассудил, что повредить ему это прозвище не может, и не стал возражать. Но он почувствовал, что члены парткома — этого ненавистного ему божества — не принимают его всерьез; это его задело, и он решил их переубедить. Вечерами он по собственному почину изготовил подробный список своей десятки, разработав со сметкой бухгалтера и статистика ведомость учета посещения собраний, которую разграфил цветными карандашами. Эта ведомость произвела эффект. Мизина выписал все партийные газеты. Он первым являлся на партийные и профсоюзные собрания и выступал в прениях с рвением честолюбивого школяра.

В воскресенье он даже облекся в старые обноски, незаметно выскользнул из дому и отправился на субботник в парк. Там всю первую половину дня он самоотверженно единоборствовал с тачкой и липкой глиной и вернулся домой, разбитый непривычным для чиновника трудом. Вторую половину воскресного дня он пролежал пластом на кушетке, тяжко вздыхая и думая о жизни в самых мрачных тонах.

Но, несмотря на все эти хитроумные меры, назначение все не приходило. В чем я ошибся? — ничего не понимая, спрашивал себя Мизина.

Заложив большие пальцы в проймы жилета, он теперь засыпал Бриха расспросами. В ответах племянника уловил нескрываемое отвращение и оскорбительную издевку и милостиво отпустил его, проводил из «аквариума» растерянным взглядом.

Когда за Брихом закрылась со стуком дверь, Мизина недоуменно покачал своей достойной головой.

Только этого тут еще не хватало!

В ту минуту, когда Главач передавал Бриху груду необработанных писем, вернулся Бартош. Он держал под мышкой пачку бумаг, был чем-то озабочен и явно рассержен; на Бриха он покосился одним глазом, но как ни в чем не бывало сел за стол, аккуратно подтянув брюки. Вставил полсигареты в мундштук — казалось, он вовсе не удивился.

— Значит, вернулись?

— Вернулся, — кивнул Брих. Впервые он сам старался встретиться с пристальным взглядом Бартоша, тоже вынул сигарету, похлопал себя по карманам, Бартош перебросил ему коробок спичек.

— Прошу, доктор!

И быстро склонился к бумагам, так что Брих не успел уловить его легкую улыбку, вернее, тень улыбки, зародившуюся где-то в морщинках вокруг тонких губ и мгновенно исчезнувшую.

Упрямо застучала пишущая машинка, и время потекло ни шатко ни валко.

Только к полудню, когда остальные ушли в буфет, Брих поднял глаза от работы. Бартош смотрел на него, сцепив на столе костлявые пальцы; он слабо усмехнулся, словно прочитав на лице Бриха невысказанный вопрос.

— Я отвык удивляться ни с того ни с сего. Да и чему?

Левой рукой Бартош пододвинул к себе осьмушку белой бумаги, начал чертить на ней карандашом геометрически точные линии. Телефон отвлек его. Он долго с кем-то разговаривал, а потом, бросив трубку на рычаги, ворчливо пробормотал:

— Растяпа… И когда мы от этого отучимся? При капиталистах он бы себе этого не позволил, а сегодня думает, все можно… — Заметив выжидательный взгляд Бриха, сказал: — Вам что-то нужно от меня? Валяйте!

Прямое приглашение повергло Бриха в растерянность. Он представлял себе встречу с Бартошем иначе, более торжественно. Теперь же только пожал плечами.

— Не знаю, как начать… Быть может… а что, если я приду к вам сегодня вечером, с опозданием на неделю? Я многое понял за это время…

— Не кажется ли вам, что мы с вами растратили уже слишком много слов? — неохотно возразил Бартош, но тут же самоотверженно добавил: — Разумеется, я ничего не имею против, живу я одиноко, так что вы никому не помешаете. Но начните сейчас! Что вы поняли?

Майское солнце заливало крыши напротив. И на них в задумчивости воззрился Брих, когда заговорил:

— Что? Нет… не скажу, что понял все. Это будет ложь, я по-прежнему многое не одобряю… да и в себе-то еще не все распутал. Но — я здесь, Бартош. Вот и все! Быть может, мы и дальше будем ругаться, не способен я на этакие метаморфозы по мановению руки…

— А кто этого от вас требует? — сердито перебил его Бартош, не поднимая глаз от бумаги. — Ни с чем не соглашайтесь дешевой ценой! Сомнения не заткнешь ватой, это — длительный процесс у такого человека, как вы или я. Дальше…

Брих усиленно старался разобраться в своих мыслях — это не получалось. Они выходили растрепанные, незавершенные, и Брих досадливо морщил лоб.

— Как вам сказать? Наверное, я понял только… самое главное, как вы говорите. Основное. Где свет, а где тьма, где жизнь и где смерть. Что такое будущее, мир… и где прошлое. Вам, может, все это кажется смешным и патетичным, но вы поймете, когда… Одно я знаю твердо: невозможно оставаться порядочным человеком, если ты… сложил руки за спиной… и увиливаешь… если видишь зло — и не борешься против него… если ты — ни на чьей стороне. Знаете, в голове у меня до сих пор полный хаос, но я знаю одно: я должен быть здесь… здесь мое место…

Он замолчал, неуверенным взглядом скользнул по худому лицу собеседника. Собственные слова казались ему излишне пышными, неточными, громкими. Бартош хмурился, обуреваемый нетерпением. Он выдул в пепельницу дымящийся окурок и продолжал чертить что-то. Казалось, слова Бриха его совсем не тронули.

— Что же дальше?

— Дальше? Не знаю… Наверное, это будет сентиментальность, но я благодарен вам, Бартош… Я не выносил вашего интереса ко мне, но теперь я его понимаю. Весь вчерашний день я думал над вопросом: что дальше? Что я могу делать дальше? Прежде всего я должен просто прийти в себя, а потом… Нет, в партию я… не вступлю. Я — не коммунист. Не могу — это тоже было бы ложью.

— Да, это было бы ложью, — жестко прервал его Бартош. — Коммунист — не верующий. Не пономарь. Он должен знать, постигнуть, а вам до этого еще очень далеко, и кто знает, поймете ли вы вообще когда-либо… Не смотрите предубежденно вокруг себя — я знаю, о чем вы подумаете, — он молча показал через плечо на дверь «аквариума». — Порядочно таких субъектов проникло в партию вместе с честными людьми, но уверяю вас: их маски сидят не прочно. И даже значки. Их путь — не ваш путь, настолько-то я вам доверяю. Трудно вам будет.

— Знаю! Но что же тогда? — спросил Брих, недовольный собой. — Я понял кое-что и хочу сделать из этого выводы. Это был крах, а я привык признавать свои проигрыши… Но что же тогда?

Бартош дорисовал на листочке четкий квадрат, с педантичной тщательностью разделил его на части, потом смял бумажку и сердито бросил в корзину.

Взглянул на жадно слушавшего Бриха:

— Станьте гражданином, доктор!

— Раз как-то вы уже говорили об этом… А я еще хотел показать вам документы, свидетельство о гражданстве…

Бартош махнул рукой.

— Пораздумайте об этом словечке, доктор. Оно имеет точное содержание. Быть сегодня настоящим гражданином — это, знаете ли, много! Нам нужны миллионы таких подлинных граждан… Это активная роль. Гражданин тот, кто идет со всей республикой… Кто ее строит. Строит, конечно, и для себя! Быть гражданином — значит не просто торчать на перекрестке с документами в кармане, не просто плыть по течению к тому, что необходимо и правильно, и при этом хныкать! Гражданин — тот, кто в этой стране — у себя дома, кто абсолютно свободен… на которого общество — или, скажем для точности, республика — рассчитывает. Вы не были таким гражданином — вы были всего-навсего жителем — обдумайте же это раз и навсегда! И тогда действуйте!

Они даже не заметили, что из-за стеклянной двери «аквариума» за ними следит товарищ Усердный, — множество тревожных вопросов отражалось на его лице. Зачем вернулся этот дерзкий прохвост? Что все это значит? Через некоторое время Мизина вышел из двери упругим шагом, застегивая на ходу пиджак цвета спелых слив.

— Обедать не идешь, товарищ? — приветливо спросил он Бартоша; тот промолчал в ответ. После неловкой паузы Мизина пригладил ладонью седину на висках. — Ну, в таком случае — приятного аппетита…

Они подождали, пока за ним закроется дверь. Бартош теперь молчал, склонившись над столом, словно совсем перестал обращать внимание на задумавшегося Бриха. Отточенным цветным карандашом отмечал что-то в длинном списке имен, ставя против них кружочки, галочки, знаки вопроса, некоторые замыкая в скобки. Порядок должен быть! Его небольшая голова почти исчезла в сером облаке дыма. Слишком много курю, недовольно подумал он и быстро погасил сигарету о край пепельницы.

— Что это вы делаете? — спросил Брих, помолчав.

— Ничего особенного, — пробормотал Бартош. — Список добровольцев на шахты. После обеда я должен сообщить состав бригады. Дьявольская работа — все ноги оттоптал, мотаясь, — господам здорово не хочется поднять зад из кресла. Но все уже в порядке. — Он заметил, что Брих собирается сказать что-то, и предупредил его резким взмахом руки: — Послушайте, я знаю, что вам сейчас, вероятно, пришло в голову. Я вам рассказал вовсе не для этого. Пожалуйста, без всяких демонстраций. — Он коротко усмехнулся: — До Февраля субботники называли пропагандистским маскарадом коммунистов; держу пари — вы тоже так думали. Ладно, но теперь дело в угле, а не в метаморфозах интеллигентов. Впрочем, мне известно одно дело, которое сейчас принесло бы гораздо больше пользы для всех, — добавил он и умолк.

— Мне тоже! — воскликнул Брих после короткой паузы. — Вы думаете, мне можно теперь, после всего?.. Я должен прийти в себя, Бартош, я…

— Вот это правильно! Вы спрашиваете — можно ли. По-моему, не можно, а должно! Там, наверное, начнется ваш настоящий путь. Но это ваше дело, я вам давно сказал.

Он без всякого волнения посмотрел в лицо Бриха и остался доволен. Ему показалось, что легкий румянец окрасил щеки Бриха; он заметил беспокойство молодого человека — многообещающее беспокойство. Брих тоже улыбнулся и облегченно вздохнул.

— Я не лентяй и не трус, Бартош! — смело сказал он, решительно стукнув по столу. — Я докажу вам это, недоверчивый вы и хладнокровный человек…

Так сидели они друг против друга, и по лицам их пробегали легкие улыбки; вдруг Бартош, вспомнив о чем-то, нахмурился и прежде, чем Брих опомнился, кинул ему через стол, прямо под нос, белый конверт. Брих растерянно повертел его в руках — он узнал этот конверт! Ведь он сам писал на нем адрес Бартоша — и теперь с волнением вынул свое письмо с двумя потрепанными копиями листовки.

— Значит, вы получили это? — стыдясь, выдавил он.

— С каких это пор почта не доставляет писем? Сегодня утром пришло! Болтовня! Оно ничуть меня не растрогало. Берите, берите, доктор! Я не хочу засорять мозги всякими благоглупостями. Прочитайте — интересно, какого вы сегодня об этом мнения.

И он прищуренными глазами смотрел, как Брих рвет письмо, рвет на мелкие кусочки и бросает в корзину.

— Только такого, Бартош.

— Эффектно, — ничуть не тронутый, оценил Бартош. — Бумагу-то всегда можно порвать. Но все это только начало. Ничего особенного не произошло…

— Знаю!

Бартош поднялся, сунул вечное перо в карман. Привел все в порядок на столе, высыпал в корзину окурки из переполненной пепельницы, полил чахлый цветок теплой водой из банки, потом довольно усмехнулся и сказал Бриху, пристально следящему за ним:

— Ну, пошли, пошли! Опять я много курил и забыл вовремя пообедать. Если у меня взбунтуется желудок, вы будете виноваты. Пошевеливайтесь, доктор, а то в столовке съедят всю лапшу с маком!

В тот же вечер беспорядочная, отрывочная запись в тетради номер тридцать семь была завершена несколькими краткими фразами: «Не хочу забегать вперед, но думаю, этот свихнувшийся интеллигент возьмется за ум. Станьте гражданином, сказал я ему. Кто знает — понял ли он вообще… И что мне взбрело в голову? Какую роль во всем этом деле играл я, который и себе-то не умеет дать толковый совет? Сложная штука этот человек!»

Бартош еще подумал, недовольный тем, что ничего больше не приходило в голову. Что дальше? Дальше — будущее. Ничто не кончается. Захлопнув тетрадь, бросил ее на дно ящика, к тридцати шести предыдущим, с предчувствием, что вряд ли когда-нибудь откроет его.

Конец дурацкой бухгалтерии! Конец навсегда!

9

Примерно через неделю, ясным майским утром, Брих без колебаний постучал в дверь двумя этажами ниже — в кабинет заведующего экспортным отделом компании. Он предупредил о себе по телефону, и ждать ему не пришлось.

— Войдите!

Брих открыл дверь и решительно переступил порог. Из-за стола поднялся молодой еще человек спортивного склада, рукава его клетчатой рубашки были засучены. Он пошел навстречу Бриху, рассматривая его серыми глазами. Протянул руку для пожатия, показал на пустой стул около стола. Несмотря на несколько усталый вид, движения его отличались живостью.

Дверь бесшумно захлопнулась, и в кабинете завязался серьезный разговор.

Но это уже относится к другой, лучшей главе в жизни Бриха.

Часть пятая