Действуй такой способ безотказно, он стал бы самым верным средством уничтожения врагов государства. И как было бы хорошо, если бы всегда удавалось поддерживать общественный порядок одними только наградами и милосердием. Но коль скоро наказания все же необходимы, следует сделать их более устрашающими, применяя их лишь изредка. Пусть правосудие обнажает свой меч в устрашение, а не для отмщения.
Письмо LXXXI[Осмеяние дамских шлейфов.]
Лянь Чи Альтанчжи — Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
До сих пор я еще не описал тебе английских дам так подробно и полно, как следовало бы. Женщин, друг мой, трудно постичь даже в Китае, так чего же мог я ждать в стране, где их все признают загадкой и где я чужестранец.
По правде сказать, я не решался приступить к их описанию из боязни, что они претерпят какое-нибудь новое превращение, прежде чем это описание будет завершено, и нарисованный мной портрет устареет прежде, чем увидит свет. Сегодня они взбираются на высокие каблуки, а завтра убавляют каблуки и надстраивают головы[370]. Одно время их юбки были распялены на китовом усе[371], но сейчас они убрали свои обручи и стали тонкими, как русалки. Все, решительно все, начиная от жены какого-нибудь мандарина, катящей в карете, гремя колесами по булыжнику, и кончая скромной швеей, бегущей по улице, постукивая по камням подковками деревянных башмаков, претерпевают непрерывные метаморфозы.
Нынче женщин разных сословий можно различать главным образом по шлейфу. Как прежде о знатности или модных замашках дамы судили по величине ее фижм, так теперь и то, и другое измеряется длиной ее хвоста. Женщины скромного состояния довольствуются хвостами скромной длины, но дамы, занимающие высокое положение и обладающие тонким вкусом, не знают тут никакого удержу. Говорят, шлейф супруги мэра в дни церемоний превосходит длиной хвост бентамского барана, а ведь хвост этот, как тебе известно, укладывается на тележке, которую баран и возит за собой.
О солнце Китая, каких противоречий не найдешь в этом диковинном мире! Не только жители различных стран придерживаются противоположных взглядов, но даже обитатели одного и того же острова нередко сами себе противоречат. Поверишь ли, милейший Фум, тот же народ, которому нравятся женщины с длинными хвостами, у лошадей стрижет хвосты по самую репицу!!!
Но, как ты легко можешь догадаться, меня вовсе не огорчает мода, которая способствует увеличению спроса на восточные товары и благоприятствует процветанию моей родины. Ничто не могло бы столь успешно поднять цену на шелк, как манера одеваться. Длинный шлейф обходится даме не дешево, а между тем стоит поволочить его на публичном гуляний несколько вечеров, как носить его больше нельзя, и приходится вновь покупать шлейф, дабы возместить ущерб, нанесенный ее гардеробу. Некоторые особенно бережливые дамы вынуждены чинить свой шлейф по восемь-десять раз за сезон. Такие ненужные расходы могут разорить англичан, но зато обогатят нас, китайцев.
Господин в черном — заклятый враг столь пышных шлейфов — уверяет меня, что они чрезвычайно неудобны и модно одетая дама оказывается такой же калекой, как любая красавица в Нанкине. Но особенно негодует он против дам, которые следуют этой моде, не располагая необходимым достатком. Он заверил меня, что знает особ, которые, не имея нижней юбки, поспешили завести шлейф; известны ему и простолюдинки, которые вообразили, что станут важными дамами, если прицепят к своему платью три лишних ярда ветхого шелка.
— Я знаю одну бережливую лавочницу, — продолжает он, — которая, считает себя обязанной носить шлейф, точно знатная дама, хотя всякий раз, выходя из дому, терзается опасениями, как бы он от этого скоро не износился. Любая прогулка становится для нее источником новых волнений, и шлейф так же ей досаждает и лишает ее покоя, как бычий пузырь, привязанный к хвосту кошки.
Более того, он берет на себя смелость утверждать, что шлейф может поставить даму в весьма щекотливое положение. Если, к примеру, какой-нибудь грубиян захочет сорвать с ее губ поцелуй, а дама попытается от него уклониться, то, попятившись, она неизбежно наступит на свой шлейф и упадет навзничь, и тогда, как хорошо известно каждому... может пострадать ее платье.
Здешние дамы не стесняются смеяться над крохотными размерами китайских туфелек, но я полагаю, что наши жены в Китае имели бы куда больше оснований для смеха, если бы им представилась возможность увидеть непомерную длину европейских шлейфов. Клянусь головой Конфуция, женщина добровольно уродует себя нам на потеху, пришивая себе огромный неуклюжий хвост! Пятиться дама не в состоянии, вперед должна идти только медленно, а если вздумает повернуться, то вынуждена бывает описать круг, подобно крокодилу, защищающемуся от нападения. И воображать при этом, что такой туалет прибавляет важности и величия! Быть уверенной, что пятнадцать ярдов волочащейся сзади тафты делают даму более достойной уважения! Нет, не могу больше сдержаться, ха ха, ха! Это, конечно, остатки европейского варварства. Любая татарка, облаченная в овечьи шкуры, носит куда более удобные одежды. Здешние писатели время от времени ополчаются против нелепости этой моды, но, пожалуй, лучше всего они были осмеяны в итальянском театре, где у Паскуарелло, подрядившегося сопровождать графиню Фернамброко[372], одна рука занята ее муфтой, другая — ее левреткой, а потому он торжественно несет за нею шлейф, предусмотрительно заткнув его себе за пояс.
Прощай!
Письмо LXXXII[Науки полезны странам густонаселенным и вредны — варварским.]
Лянь Чи Альтанчжи — Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
Уже некоторое время европейские философы ведут ожесточенный спор о том, благодетельны или пагубны для человечества искусства и науки[373]. Защитники последних, стараясь доказать их полезность, утверждают, что без них в пределах небольших областей не могло бы обитать значительное число людей, что они доставляют наслаждение и что знания способствуют укреплению добрых нравов.
Те, кто придерживается противоположного мнения, живописуют счастливую и невинную жизнь дикарей, прекрасно обходящихся без учености и ученья, указывают на многочисленные пороки, присущие только цивилизованному обществу, доказывают, что без угнетения, жестокости и кровопролития невозможно укрепить гражданское общество, и утверждают, что счастливое равенство, присущее варварскому состоянию, следует предпочесть противоестественному подчинению, сопутствующему цивилизации.
Спор этот, уже давший столь обильную пищу для праздных размышлений, велся с великой запальчивостью, но (не скроем своего мнения) не слишком разумно. Те, кто указывают на полезность наук в цивилизованном обществе, безусловно правы, как правы и те, кто утверждают, что дикари счастливее без них. Однако, когда первые пытаются доказать, что науки равно полезны и обитающему в пустыне дикарю, и жителю многолюдной страны, или когда вторые объявляют науки вредными для всякого общества и рады были бы не только закрыть им доступ к невинным детям Природы, но и изгнать их из густонаселенных стран, тогда заблуждаются обе стороны, поскольку знания, дающие счастье цивилизованному европейцу, принесут одни страдания кочевнику азиатской пустыни.
Позволь мне для доказательства этого перенестись воображеньем в дремучие сибирские леса, и мы увидим их нищего обитателя, который жаждет счастья отнюдь не менее многомудрого китайского философа. На много миль вокруг простирается невозделанная, необитаемая земля, единственным и неоспоримым владетелем которой является он и его небольшое семейство. При подобных обстоятельствах Природа и Разум неизбежно заставят его жить охотой, а не земледелием. Он, без сомнения, изберет тот образ жизни, который требует лишь небольшого труда, и ту пищу, которая наиболее вкусна. Он предпочтет праздное существование и ненадежное изобилие постоянному достатку, обретаемому в поте лица. И он, зная, что счастлив, не захочет по доброй воле изменить свою дикарскую жизнь.
По той же причине он не пожелает связать себя законом. Ведь законы создаются для защиты собственности, а у него нет собственности, которой он опасался бы лишиться, и он не ищет ничего сверх необходимого для существования. Вступать в договор с другими людьми значило бы для него взять на себя обязательства, не надеясь и на малую награду. Он и его соплеменники — не соперники, а просто обитатели одного и того же бескрайнего леса. Увеличение имущества одного не уменьшит плодов прилежания другого. Поэтому нет нужды в законах, обуздывающих эгоистические желания, поскольку самое неограниченное их удовлетворение не влечет за собой пагубных последствий.
Точно так же наш одинокий обитатель Сибири не только сочтет науки совершенно бесполезными для своих повседневных занятий, но и как пища для ума они вызовут у него только отвращение. Ведь прежде свойства предметов должны пробудить нашу любознательность, и лишь тогда разум возьмет на себя труд доискиваться до их причин. Одни из этих свойств постигаются опытом, другие — путем тщательного исследования, некоторые из них можно понять благодаря знанию других стран, а некоторые — на основании тщательного изучения собственной. Но обитатель дикого края имеет дело с небольшим кругом предметов: дичь, за которой он охотится, и убогий шалаш, который он сооружает лишь на время, — вот что его занимает. Соответственно невелика и его любознательность, а с ней и способности мыслить отвлеченно.
Далее, нашу пытливость подстегивают чувственные радости. Все свое внимание мы чаще всего отдаем тем предметам, которые так или иначе связаны с нашими желаниями, удовольствиями или нуждами. Сперва стремление к счастью обращает наши страсти на тот или иной путь и указует предмет изучения, и лишь вслед за чувствами начинает говорить разум. Расширение круга доступных нам радостей с неизбежностью влечет за собой и расширение научных исследований, но в странах, где большинство радостей малодоступно, Разум лишен главного своего вдохновителя, а когда отвлеченное размышление находит награду лишь в себе самом, тогда это занятие для глупцов.