Такие эссе, — а каждый номер «Зрителя», например, состоял из одного очерка, к которому присовокуплялись всякого рода объявления, — снискали журналам Аддисона и Стиля огромную популярность. В XVIII в. они издавались отдельными книгами десятки раз и были переведены на многие языки; их плодотворный опыт не мог не принять во внимание писатель, подвизавшийся в этом жанре[564]. Голдсмит прекрасно знал эти журналы; известно, что позднее он собирался даже подготовить «Зрителя» для переиздания в Ирландии. Тематика многих очерков его «Гражданина мира», как морально-наставительных, так и бытовых (о нравах театрального Лондона, об азартных играх, дамских туалетах и лекарях-шарлатанах, о посещении усыпальницы выдающихся людей в Вестминстерском аббатстве и пр.), их жанровое разнообразие (бытовая сценка, сказка, аллегория, сновидение, пародия, жизнеописание и пр.) — все это свидетельствует о том, что Голдсмит многим обязан журналам Аддисона и Стиля. Более того, возможно, что сам замысел его цикла: показать Англию в восприятии человека иной культуры — был отчасти подсказан 50-м номером «Зрителя» (идея его, как известно, принадлежала Свифту), в котором рассказывалось, как четыре индейских вождя побывали в Лондоне и многому дивились, в частности поведению прихожан в соборе св. Павла (у Голдсмита аналогичная тема в XLV письме).
В 50-е годы XVIII в. в Англии наступил новый подъем журнальной периодики: в это время выходят такие примечательные издания, как журналы «Рассеянный» («The Rambler», 1750-1752) и «Досужий» («The Idler», 1758-1760) известного литературного критика и автора английского «Словаря» д-ра Сэмюэля Джонсона; «Свет» («The World», 1753-1756), вокруг которого группировалось несколько авторов-аристократов — лорд Честерфилд, Хорейс Уолпол и др., и «Знаток» («The Connoisseur», 17541756), издававшийся двумя молодыми воспитанниками Оксфорда, будущим комедиографом Джорджем Кольманом-старшим и Торнтоном. Каждый из этих журналов отличался и по характеру материала и по манере его подачи[565]. Очерки Джонсона по сути продолжали традицию Аддисона: в них преобладали серьезные морально-дидактические рассуждения. Журнал «Свет» придерживался противоположного направления — он обращался преимущественно к привилегированному читателю, откровенно стремясь развлечь и позабавить его отчетами о дуэлях, скандальных происшествиях и развлечениях, наставлял относительно садоводства и эпистолярного искусства, а если иногда и высмеивал довольно остро пороки светских модников, то читатели должны были понимать, что авторы принадлежат к их же кругу и радеют об их пользе. «Свет» имел в ту пору необычайный успех. «Знаток» был тоже юмористическим журналом, продолжавшим скорее традицию очерков Стиля, — его авторам более всего удавались комические зарисовки быта.
Но как ни отличался на первый взгляд «Знаток» от журналов Джонсона, их роднила, в сущности, общая исходная позиция, выражавшаяся в безоговорочном приятии английского общественного строя; они вполне могли бы повторить слова Аддисона-«Зрителя», что если бы ему пришлось выбирать религию и правление, под которым он хотел бы жить, то он без малейшего колебания отдал бы предпочтение той форме религии и правления, которые установлены в его собственной стране. Авторы «Знатока» мгновенно утрачивали юмор, как только речь заходила о проявлении вольнодумства, особенно в вопросах религии и особенно среди людей простого звания.» Все эти журналы равнодушно отворачивались от жизни английского простонародья, а если и писали о нем, то с нескрываемой насмешкой и враждебностью.
Но в эти же годы выходил и «Ковент-Гарденский журнал»[566] Фильдинга (1752), являющийся одним из последних его начинаний. Фильдинг тоже выступал в нем против вольнодумства и атеизма, изображал невежественных каменщиков и портных, возомнивших себя философами. Он откровенно говорил о назначении религии в обществе — служить уздой для бедняков, удерживать от посягательства на чужое имущество и устрашать их идеей воздаяния и возмездия. Автор не мыслил иного общественного уклада, кроме существующего, вмешательство простолюдинов в дела государственного управления представлялось ему недопустимым и губительным. Но коренное отличие «Ковент-Гарденского журнала» от других состояло как раз в том, что он не мог не замечать нищей, страдающей народной Англии, которая не заботила авторов «Знатока» и тем более «Света», не мог рассуждать о человеческих пороках вообще, как это делал Джонсон.
По мнению Фильдинга, все великие люди от Цицерона до Локка согласны в одном: «тот, кто нуждается, имеет по законам природы право получать помощь за счет излишеств тех, кто пользуется изобилием; законы эти не предоставляют богатым права выбора. Тот, кто отказывается помочь бедным и обездоленным, нарушает справедливость и заслуживает имени обманщика и грабителя общества»[567]. Имя «бессмертного Свифта» не раз упоминается в журнале с огромным уважением. «Ковент-Гарденский журнал» не развлекал, в нем уже не было той жизнерадостности и веры в конечное торжество добрых светлых начал в жизни, которыми дышали страницы «Истории Тома Джонса, найденыша». Здесь преобладает горькая ирония свифтовского толка. Таким образом, наряду с либеральной традицией юмористических журналов Аддисона и Стиля[568], с их сатирой, исполненной благодушия, в середине XVIII в. была жива и иная, сатирическая, социальная традиция, идущая от публицистики Свифта, очень сложная и противоречивая, отнюдь не претендовавшая на потрясение основ и все же в условиях того времени выражавшая самые демократические общественные настроения.
Голдсмит весьма лестно, хотя и не без оговорок, отзывался о «Рассеянном» Джонсона[569]; в рецензии на отдельное издание «Знатока» он особенно одобрял его манеру — «непринужденность веселого собеседника», отсутствие «наигранного превосходства» и то, что «Знаток» и в сатире сохраняет благожелательность[570]; что же касается журнала Фильдинга, то Голдсмит его нигде не упоминает, и тем не менее журнальные очерки Голдсмита свидетельствуют о том, что он был не только юмористом, не ограничивался комическим изображением повседневного быта, а его позиция была позицией художника-демократа и, без сомнения, близка традиции Свифта и Фильдинга.
К концу 1759 г. литературная репутация Голдсмита настолько упрочилась, что издатель Уилки доверил ему выпуск самостоятельного еженедельного журнала «Пчела». Голдсмит предпочел публиковать в каждом номере не один очерк, а несколько, чтобы каждый читатель нашел себе что-нибудь по вкусу. Здесь были и стихи, и очерки о театре, и занимательные истории, и традиционные очерки-фельетоны о нелепостях моды, но добрая половина материала отличалась непривычно серьезным характером.
Разумеется, здесь можно было встретить и отдельные рассуждения, характерные для компромиссного английского просветительства в целом: о том, что счастье человека зависит главным образом не от внешних обстоятельств, а от склада его ума, что лучшее средство быть счастливым и полезным — это оставаться в том положении, которое от рождения определено нам судьбой, и пр. Но в этом же журнале был впервые напечатан и очерк «Картина ночного города» (э IV), который Голдсмит включил потом в окончательную редакцию «Гражданина мира» (CXVII). Трагическая картина социальных контрастов Англии эпохи промышленного переворота усугубляется в нем чувством безысходности, которое терзает сердце автора, пониманием бессилия просветительских теорий перед реальными страданиями бедняков. На страницах журнала ощущается тоска Голдсмита о невозвратных днях своего деревенского детства; он поэтизирует уничтоженный процессом огораживания общинных земель патриархальный быт, жизнь среди природы и бесхитростные радости бытия. Удовольствие, доставляемое игрой актера Гаррика, никоим образом нельзя сравнить с тем, которое, по словам автора, он получал от сельского шутника, подражавшего проповеди квакера, а пение итальянских оперных певцов не пробуждает в его душе того волнения, которое он испытывал, когда старая молочница на ферме пела ему баллады о последней ночи Джонни Армстронга или о жестокости Барбары Аллен[571].
Так постепенно на страницах «Пчелы» возникает ощущение трагического разрыва между философскими построениями просветителей и реальным общественно-историческим процессом. Надежда на религиозно-этическую проповедь как на единственное средство утешения далеких от философии бедняков уживается с пониманием тщетности этой проповеди, а поэтизация сельской идиллии — с сознанием, что она невозвратима и едва ли когда реально существовала. Такое мироощущение характерно было для английского сентиментализма, связанного с просветительством и выражающего кризис его. Это сказалось в очерках «Гражданин мира» и еще более в романе «Векфильдский священник» (1766) и поэме «Покинутая деревня» (1770).
Естественно, что при таком взгляде на положение вещей «Пчела» не могла рассчитывать на интерес тех читателей, которым импонировал «Свет»; издание Голдсмита не пользовалось особым успехом. В IV номере он спрашивал, не переменить ли ему название журнала? Несомненно «Королевская пчела» или «Антифранцузская пчела» звучит лучше, иронизировал писатель. Или, быть может, обратиться к таким популярным темам, как «... прославление прусского короля.., диссертации о свободе.., наше несомненное превосходство на морях.., история старухи, у которой зубы выросли до трех дюймов.., оды по случаю наших побед?»[572] Вторить официозной печати или потрафлять вкусу обывателей Голдсмит не собирался; на восьмом номере (24. XI. 1759 г.) журнал прекратил свое существование.