ойны. Татуировка на нем была убедительная: из-под рубашки, утопая в могучей груди, тянулся к шее, к сонной артерии, полосатый питон с острой крысиной мордахой.
По дороге к воротам меня чуть не сшиб с ног тезка Чубайс. В развевающемся комбинезоне на одной лямке, со вздыбленным рыжим чубом, он преследовал дамочку в неглиже, кажется, из обслуги крематория, расположенного в глубине хосписного парка и построенного в виде православной часовенки, что давало повод для добродушных шуток. К примеру, когда я, по мнению наставника Робентропа, делал что-то не так, он с лукавой ухмылкой спрашивал: "Может быть, вам пора помолиться, сэр?"
Зрелище убегающей от Чубайса самочки было вообще-то нетипично: как правило, все его жертвы, повинуясь, видимо, некой общей программной установке, напротив, сами искали его расположения. Задев меня плечом, Анатолий Борисович одновременно споткнулся о камень и растянулся на газоне. Дико матерясь, сел и проводил исчезнувшую в кустах дамочку мутным, голодным взглядoм.
- Сука придурочная! - пробасил, потирая бок. - Отродье коммунячье.
Потом упулился в меня взглядом, и хотя в его глазах сияла абсолютная пустота, я протянул руку.
- Дозвольте помочь, Анатолий... Часом, не ушиблись ли?
- Чего надо? - грозно рыкнул тезка. - Отзынь, падла! Проще было сговориться с бенгальским тигром, чем с великим приватизатором, но я сделал еще одну попытку.
- Больно шустрая ваша пассия, Анатолий... вот у меня есть покладистые подружки. Могу предложить, если угодно.
Минуты две он тупо меня разглядывал, налившись нездоровой желтизной, но так и не смог сообразить, о чем я ему толкую.
- Будешь маячить, гад, - выдавил, отчеканивая каждое слово, - лампочку в жопу загоню!
С этим обещанием, прихрамывая, исчез в зарослях бузины, в том же направлении, куда скрылась служительница крематория. И все же я был доволен: казавшийся абсолютно непрошибаемым, как и его двойник на воле, Анатолий Борисович проявил осмысленную эмоцию. Это давало почву для оптимистических умозаключений.
Охранник Зема картинно привалился к створке полуоткрытых железных ворот, меня встретил хмуро, но с любопытством и, главное, не выказал удивления. В принципе это исключительная ситуация, чтобы один из пациентов без приглашения приблизился к охраннику. Заговорил Зема первый:
- Ты не прав, братан. Понял, нет?
- Что вы имеете в виду, многоуважаемый Зема? В чем я не прав?
Вместо ответа Зема красноречиво выдвинул приклад автомата.
- Освежить?
- Нет, спасибо... - стараясь улыбаться как можно подобострастнее, я достал пачку "Примы". Этими сигаретами в столовой снабжали всех желающих в любом количестве, но я заметил, что куряк в хосписе почти не было. - Угощайсь, многоуважаемый.
Я не надеялся, что он возьмет сигарету, это была 6ы слишком большая честь, но он взял. И могу поклясться пустых зеницах мелькнуло почти человеческое выражение что-то вроде снисходительного одобрения.
- Зачем Фокса кормил?
- О-о, вы видели, да? Он не тронул. Какой умный пес.
- Теперь придется усыпить.
- Почему?
- На службе проявил слабость. Нельзя. Фокc - сторож, а не болонка.
Я испугался, залебезил:
- Зема, но ведь, кроме вас, никто не видел. Разве обязательно докладывать?
- Обязательно. Иначе меня усыпят. Закон - тайга, медведь - хозяин. Понимать надо, браток. Мы тут не куклы играем.
Во что они играли, я как раз и хотел выяснить, причем еще до того, как все станет мне глубоко безразличным. Конечно, под воздействием препаратов я уже почти смирилси с происходящим, как раньше смирился с рыночным адом, но какая-то крохотная часть сознания упорно сопротивлялась погружению в призрачный мир.
Я затянулся "Примой" и закашлялся: в сигареты добавляли какое-то щекочущее горло снадобье.
- Разрешите задать вопрос, многоуважаемый Зема?
- Чего тебе, браток?
- К примеру, если кто-нибудь по ошибке полезет через забор? Что с ним сделают?
- Аннигиляция, - Мудреное слово охранник произнес заученно, будто послал к родимой матушке.
- Ага... А если...
- Тебе чего надо-то, браток? Зачем подошел? Приключений ищешь?
- Избави бог! Вижу, культурный человек, почему не поговорить.
- Поговорил - и ступай. Или все же освежить? Приклад опять дернулся к моему брюху, но видно было, что Зема шутил. Я совсем осмелел.
- А были случаи, чтобы кто-нибудь убегал? Ведь даже из тюрем иногда бегут.
- Аннигиляция, - ответил Зема, начиная хмуриться.
- Это понятно, что аннигиляция. Но все же живые люди. Можно, наверное, кого-то, допустим, подкупить. Сейчас всех подкупают. Вплоть до судей.
Аннигиляция, - третий раз повторил охранник, наливаясь нехорошей краснотой. Его терпение было на пределе.
- Хорошо, хорошо, аннигиляция... Это разумно. Вы сами, многоуважаемый, давно здесь работаете?
Четвертый раз упомянуть про аннигиляцию Зема не успел потому что из будки выскочил его товарищ по кличке Бутылек. Этот был невменяемый и сразу врубил мне сапогом в живот. После чего они, хохоча, хлопнули друг дружку ладонью о ладонь, словно поздравляя с забитым голом.
- Добить? - спросил Бутылек у Земы как у старшего.
- Не надо, - отозвался тот. - Пусть ползет. Подготовишка. Нельзя портить.
Кряхтя, я поднялся с газона и заковылял к корпусу. Вместе с болью испытывал праздничное чувство. Все-таки с Земой получился нормальный, не чумовой разговор, почти как на воле. И контакт возник не хуже, чем с Фоксом. Столько радости в один день...
Возле волейбольной площадки, где, как обычно, с десяток пациентов с азартом перебрасывались несуществующим мячом, столкнулся нос к носу с писателем Курицыным. Он как раз выходил из беседки с огромной, в кожаном переплете книгой под мышкой, похоже, специально вышел, чтобы пересечься со мной.
- Сударик мой, Игудемил батькович, да на вас лица нет. Чего это вы поперлись к воротам? По какой крайней надобности?
- Черт попутал. - Низ живота у меня отяжелел и висел суверенно от туловища. - Хотел ребяток сигареткой угостить, и вот такая оказия.
- Хорошо так обошлось... Могли жизни лишить. У них рекомендации строгие. Не ходите к ним больше.
- Да уж, спасибо за совет... Никак новая книжка, Олег Яковлевич? Опять про обустройство России-матушки?
- Напрасно язвите, голубчик. Книга не новая, издание склюзивное. Надысь из Европы прислали. В заграницах xотя и много всяческой нечисти, а понимания у людишек побольше нашего. Уважают. Почитывают... Кстати, не угодно ли полистать на досуге?
Протянул книженцию, которую я чуть не выронил: тяжелая, пуда на полтора.
- Благодарствуйте, сегодня же прочитаю.
- Спеху нет, а хотелось бы услышать мнение просвещенного человека, хотя и россиянина. Вы ведь, кажется, до того как сюда переместиться, в ученой братии числились?
- Где только не числился, чего теперь вспоминать...
Не терпелось мне добраться до кровати, отлежаться чуток, и не совсем вежливо я раскланялся. - Извините, Олег Яковлевич, на горшок подпирает.
- Еще бы - посочувствовал великий гуманист. - Шалить надобно поменьше, оно и не подопрет.
На этаже случилась еще одна встреча - с красавицей Макелой. Могучая негритянка-мойщица завлекательно улыбалась, и понятно почему. У меня в руках книга, а у нее нарядная коробка с модными штатовскими презервативами. Тоже характерная подробность здешней действительности. Все женщины в хосписе, и персонал, и их подопечные, в соответствии с программой планирования семьи были стерилизованы, но Макела упорно продолжала предохраняться.
Меня это умиляло. Однако пришлось ее огорчить.
- Все, Макелушка. Финита ля комедия, - пожаловался я. - Бутылек отбил все внутри. Конец нашей любви, дорогая. Не поверила, хитрющая.
- Медвежонок мой, - пропела умильно. - Один разочек снасилуешь, разве повредит? Резинки отличные, с тройной защитой, кожаные. По блату достала. Надо же опробовать.
Я был тверд.
- Нет, Макелушка, ничего не выйдет. Может, ближе к ночи отлежусь, а сейчас - нет. Помираю.
- Помереть не дадут, - обнадежила негритянка. - Не надейся... Давай Настю кликну, помоем тебя. Тазик принесем, переносной аппарат. С сольцой пропесочим - сразу воспрянешь.
- Не хочу. Дай поспать, Макела. Сгинь.
Неожиданно послушалась. Грустно улыбнулась, коробку поставила на пол у двери.
- Если для Насти себя бережешь, лучше не надо, - предупредила. - Она сволочь большая.
- Чем же она сволочь?
- А вот не скажу. У нас до тебя был тоже общий мужик. Из интеллигентиков, как и ты. Беспрекословный, мякенький. И чего она с ним учудила?
- Ну?
- Яйки перетянула веревкой и затрахала до смерти. Пока не посинел.
- Врешь! Сама сказала, здесь не помирают.
- Откачали, конечно. Только после он уже ни на что хорошее не годился. Не насильничал больше... Вот она какая. И ведь все от жадности, чтобы никому не досталось, только ей.
Мне стало невмоготу, и я быстро распрощался, юркнул в комнату и задвинул щеколду. Но тут меня ждало потрясение, равноценное всем, произошедшим за эти дни, вместе взятым.
На кровати сидели в обнимку две мои кровиночки - Виталик и Оленька. Меня не заметили, потому что с увлечением разглядывали фотографии, которые Оленька одну за другой доставала из фирменного пакета и комментировала. Наверное, я должен был обрадоваться, но я замер на месте, окоченел от ужаса. Слишком оба были живые, веселые, но ведь этого не могло быть на самом деле. Виталик в галстуке, но без штанов, со вздыбленным мужским естеством, Оленька в черной офисной юбке, но до пояса обнажена. Пухлые грудки отсвечивают двумя розовыми абажурами. Пока я стоял посреди комнаты, словно в параличе, они несколько раз отрывались от фотографий и взглядывали на меня, но словно не видели, словно это я был призраком, а не они.
- Это мы с Володечкой на Канарах, на яхте "Стрип-пилз". Видишь, какая красивая иллюминация, - говорила Оленька, тыча пальчиком в фотку. - А это в Иерусалиме, на Святой горе. Видишь, вот аналой, вот плита, здесь спуск в преисподнюю.