— Если вы вдобавок угостите меня пирожным, это будет самый лучший день в моей жизни.
— Договорились.
В ресторане было холодно и накурено. Почти все столики оказались заняты. Посетители сидели в пальто, в шинелях. Концертная эстрада пустовала, и только совсем юная девочка, пассажирка, наигрывала на рояле вальс ре бемоль мажор Шопена. Парфёнов и Катя с трудом нашли место в дальнем конце зала у буфета за бочкой с декоративной пальмой. Дерево давно не поливали, листья завяли и поникли. Официант, одетый не смотря на холод в тонкую шёлковую рубашку, принёс кофейник, две чашки и вазочку с сахаром. Парфёнов попросил пирожных. Официант пожал плечами, извинился и сказал, что пирожных нет, потому что все кондитерские в городе закрыты, но он может подать бутерброды с маслом или сыром. Парфёнов и Катя дружно отказались.
— Вот видите к чему приводят революции, — разливая кофе по чашкам, сказал Парфёнов. — В первую очередь они лишают людей сладкого. Хорошо хоть не лишают нас этого божественного напитка.
Катя потянула носом. Бог мой, какой аромат! Она сделала маленький глоточек и замерла, впитывая в себя кофейный вкус. Если бы это могло длилось вечно! Если бы только могло! Но даже кофе когда-нибудь кончается.
— Вы с Владимиром друзья? — с сожалением отставляя чашку, спросила она.
— Думаю, да, — Парфёнов откинулся на спинку стула. Он выглядел уставшим, что не удивительно, но бодрился, и кофе ему был нужен даже больше, чем Кате.
— Давно вы знакомы?
— Нет, не очень. Около трёх месяцев.
— Разве можно за столь короткое время стать друзьями?
— О, чтобы стать другом, достаточно одного поступка, чтобы стать врагом — одного слова.
Это походило на афоризм, но, скорее всего, являлось домашней заготовкой, рассчитанной оказать впечатление на недалёких девиц. Катя не любила заготовок и не считала себя недалёкой, поэтому произнесла холодно:
— Как это банально. В Смольном институте нам преподавали афористику. Мы читали и заучивали афоризмы Ларошфуко, Уайльда и даже Фридриха Ницше, и подобной безвкусицы там не встречалось.
Однако холод в её голосе прозвучал иронично, и оба они рассмеялись. Женщина за соседним столиком обернулась с раздражением и что-то пробурчала мужу. Тот отмахнулся.
— Вы упомянули о поступке, — напомнила Катя. — Владимир совершил нечто неординарное?
— Почему он? Почему вы считаете, что поступок мог совершить он, а не я?
— Потому что именно вы заговорили об этом.
Парфёнов снял фуражку, положил на край стола. Официант воспринял это как знак, подошёл узнать, угодно ли гостям ещё что-либо. Катя отрицательно покачала головой, а Парфёнов как будто не заметил его. Он протянул руку к пальме, погладил лист.
— На самом деле ничего такого не было, — проговорил он как бы нехотя. — Я проигрался. Бывает. Вы когда-нибудь играли в тотализатор? И не играйте. Владимир ссудил мне деньги. Мне — совершенно незнакомому человеку… Извините, Катя, за сравнение, но сейчас вы похожи на околоточного надзирателя. Эти ваши вопросы. У меня начинает формироваться стойкое ощущение вины перед вами.
— Вы игрок?
— Это было всего раз. Я был пьян, разочарован и не хотел жить.
— Любовь?
— Интрижка. Хотя в тот момент думал, что любовь. К счастью, нашёлся человек, который заплатил мои долги и дал возможность проспаться. Ещё кофе?
— Да.
Парфёнов взял кофейник, наполнил Катину чашечку.
— С вами легко разговаривать, Катя. Легко делиться прошлым и думать о будущем. Словно мы знакомы вот уже целую жизнь. Я завидую Володе.
Кате показалось, что Парфёнов снова пытается оказать на неё впечатление, но интонации в голосе говорили о его искренности, и она не знала, что ответить на это. Они сидели друг против друга, пили кофе и смотрели в разные стороны.
— Владимир пригласил меня в театр, — наконец сказала Катя. — Мы не договорились, где встретимся снова, и я думала, что он найдёт меня сам. Но вот уже несколько дней, как завершились бои, а от него нет никаких известий. Я беспокоюсь. Понимаете? Владимир мне показался человеком, который держит слово, и поэтому я стала склоняться к тому, что с ним случилось нечто непоправимое. Если бы он был ранен или… Но это не так, иначе вы бы мне об этом сказали сразу. Так? А раз не говорите… Случилось что-то иное?
Парфёнов взял фуражку в руки, смял. Сейчас он выглядел смущённым. Говорить о том, где находится Толкачёв и что является причиной его отсутствия, он не хотел, и явно тяготился тем, что всё-таки должен это сказать.
— Как вам это объяснить, даже не знаю. Главное, не думайте о нём плохо, договорились?
Катя кивнула. Парфёнов выдохнул.
— Его обвиняют в одном… скажем так, проступке. Начато служебное расследование. Он не виноват, поверьте, но чины из штаба хотят во всём разобраться, и сколько будет длиться разбирательство, никто сказать не может. Боюсь, Катя, вы не скоро попадёте в театр.
Это было лучше, чем услышать, что Толкачёв ранен. Катя почувствовала, что дышать становится легче, а пальма на самом деле не такая уж и завядшая, просто при дневном освещении она выглядит несколько скукоженной. Если поливать её чаще… На эстраду поднялся мужчина в дорожном костюме. На его появление зал отозвался аплодисментами, кто-то даже выкрикнул преждевременное «браво». Мужчина встал рядом с девочкой, нагнулся над клавишами и сделал несколько быстрых пассов, извлекая из рояля знакомую мелодию. Девочка пробежалась пальчиками по басам, и они заиграли в четыре руки сначала медленно, почти невесомо, а потом разгоняясь всё быстрее, быстрее…
Катя повернулась к Парфёнову.
— Скажите, Василий… Могу я вас так называть?
— Буду рад.
— Спасибо. Скажите, Василий, война ещё долго продлится? Я сейчас не о войне с немцами, вы же понимаете?
Парфёнов кивнул.
— Я понимаю, о чём вы. Да. После восстания в Ростове ситуация стабилизировалась. Казаки стали просыпаться. Надолго ли? — время покажет. Сейчас атаманом Калединым сформированы два фронта против большевиков. На Донском фронте под Юзовкой сосредоточено несколько казачьих полков и ещё четыре полка на Новочеркасском фронте в районе Чертково. Пока этого достаточно, чтобы сдерживать большевиков.
— В Чертково? Мы проезжали эту станцию, я её помню. Это не так далеко от нас.
— Не далеко. Но вы не должны ни о чём беспокоиться. Пока там стоят казаки, нам ничто не угрожает.
Катя увидела Черешкова. Тот шёл через зал к буфету и оглядывал посетителей. Заметив Катю, он взмахнул рукой и прибавил шаг.
— Екатерина Александровна, голубушка, вот вы где! Я ищу вас по всему вокзалу. Если бы не фотограф на улице… Мы должны незамедлительно возвращаться в Новочеркасск, — и добавил с сожалением. — Я же просил вас не пропадать.
— Простите, Андрей Петрович, совсем забыла.
Катя поставила чашку и встала. Парфёнов тоже встал. Он допил кофе одним глотком, едва не поперхнулся и спросил, вытирая губы:
— Если позволите, я провожу вас.
— Обойдёмся, — сухо ответил за Катю Черешков. — Благодарю вас, господин штабс-капитан, что скрасили одиночество Екатерины Александровны, но дальше мы справимся сами.
Парфёнов настаивать не стал, хотя слова Черешкова его взбунтовали. Он покраснел, и Кате показалось, что сейчас он ответит доктору нечто-то дерзкое. Ей стало интересно, что же такого он может сказать, но Парфёнов сдержался. Он поклонился и нарочито вежливым тоном спросил:
— Может, что-то передать Владимиру Алексеевичу?
— Ничего не надо, — отказалась Катя. — Я сама всё передам при встрече.
На том и разошлись. Парфёнов остался в ресторане за столиком с пустым кофейником, а Катя с Черешковым поспешили к поезду. Пока шли, Черешков принялся жаловаться на начальника станции, который почему-то решил отправить поезд сначала в Таганрог и лишь затем в Новочеркасск, дескать, ему поступило такое указание от генерала Назарова. Кто такой генерал Назаров и какое ему дело до санитарного поезда, было непонятно. Катя не слушала стенаний Андрея Петровича, она думала о том, что сказал Парфёнов. Толкачёва обвиняют в недостойном офицера проступке. В каком? Надо было подробнее расспросить об этом. Вдруг ему требуется помощь, а она даже не знает, где его искать.
14Новочеркасск, улица Барочная, декабрь 1917 года
В лазарет на Барочной зачастили гости. Несколько раз на дню к подъезду подкатывали пролётки, и солидные господа в шубах, в мерлушковых шапках, опираясь на трости с рукоятями из слоновой кости окликали часового и просили доложить о своём приезде. При этом они называли имена, которые два-три месяца назад заставляли людей вздрагивать и пучить глаза. Сейчас на эти имена не вздрагивал никто. Часовой зевал и говорил, чтобы уважаемые господа приходили завтра. Если посетитель оказывался настойчив или, не дай бог, начинал грозить, часовой снимал с плеча винтовку и передёргивал затвор. Пролётка мигом отъезжала, но только за тем, чтобы уступить место новому просителю. Тех, кого на Барочной ждали, заранее выходил встречать офицер для особых поручений. Чаще всего это был ротмистр Шапрон дю Ларре, адъютант генерала Алексеева. Он выходил на крыльцо, закладывал руки за спину и стоял, делая вид, что ему совершенно безразлично, что происходит вокруг. Однако это безразличие длилось ровно до того момента, пока ожидаемый человек не подъезжал к лазарету. Тогда ротмистр спускался на тротуар, отдавал честь и сопровождал гостя на второй этаж.
Толкачёв следил за этим действом со двора дома напротив. Он прогуливался по обыкновению на маленьком пятачке между сараем и углом дома, и поверх невысокого забора наблюдал за тем, что происходит перед подъездом штаба Организации генерала Алексеева. Название резало слух, и Толкачёв морщился каждый раз, когда повторял его про себя. Впрочем, поговаривали, что Организацию скоро переименуют. Слухи об этом появились одновременно с приездом в Новочеркасск генерала Корнилова. Толкачёв только прибыл в штаб с передовой, доложился дежурному, тот позвонил в приёмную и сказал, что за ним сейчас спустятся. Несколько человек курили возле бойлерной, и среди них Болотин. Где-то здесь, возможно, был Липатников… В вестибюль стремительно вошёл Корнилов. Он был в крестьянском полушубке и треухе, но его узнали мгновенно. Дежурный вскинул руку к фуражке и выкрикнул: