носить каждому добровольцу.
Штаб выглядел нежилым. Уже не было бесконечных дымков из самодельных жестяных труб, да и сами трубы не торчали из форточек. И верёвки с развешенным бельём исчезли, и люди не толпились у крыльца; снег на ступенях оставался лежать непримятым, и только одна узенькая тропинка сиротливо вела от тротуара к дверям. Когда Толкачёв подошёл к крыльцу, мальчишка насупился, и это выглядело настолько смешно, что удержаться от улыбки было невозможно.
— Стой! — придавая голосу взрослой хрипотцы, воскликнул он.
Толкачёв послушно остановился.
— Часовой, потрудитесь вызвать дежурного или кого-то из офицеров.
— Не велено!
— Почему не велено?
Мальчишка вдохнул и замер. Растерялся. Было похоже, что его даже не проинструктировали о необходимых действиях, когда ставили на пост. Сообщили вскользь, чтоб не пускал никого, и теперь он не знал, что делать дальше. Если таких необученных юнцов ставят на часы у штаба, стало быть, и впрямь в городе никого не осталось.
— Мне необходимо встретиться с ротмистром Шапроном дю Ларре либо с полковником Звягиным.
— С полковником Звягиным? — ожил мальчишка, услышав знакомую фамилию. Вся его строгость вмиг улетучилась, раскрывая сущность сегодняшнего гимназиста. — Это можно. Подождите пожалуйста, я сейчас позвоню из вестибюля.
Ждать пришлось долго. Толкачёв прошёлся несколько раз вдоль здания от угла к углу, вглядываясь попеременно в окна квартиры Домны Ивановны. Окна прикрывали плотные шторы, хотя в это время Домна Ивановна обычно распахивала их, пуская в комнаты дневной свет. И за заборчиком, где он когда-то прогуливался с книгой под мышкой, тоже никого, как будто обезлюдел не только штаб, но и все дома напротив.
— А, так это вы, Толкачёв. А мне часовой докладывает, дескать, моряк…
На улицу вышел Звягин. Он лениво спустился на тротуар, чистый, в хорошо подогнанном мундире со знаками Генерального штаба. На лице и в голосе та же лень, что и в движениях. Толкачёв невольно сравнил его с вышедшим на охоту котом.
— Что вы хотели, штабс-капитан?
— Доложить о своём возвращении.
— О возвращении? Вот как? А кто вообще вам позволил уезжать? За один только этот проступок я имею право посадить вас в подвал. Там, кстати, уже подобралась интересная компания из большевичков и уголовников. Вот будет весело. Даже не представляю, кто быстрее вынесет вам приговор: я или они.
— Идите к чёрту! — раздался голос за его спиной.
Звягин оглянулся. На крыльце стоял Марков. Выскочившие вслед за генералом офицеры штаба едва сдерживали улыбки.
— Ваше превосходительство? Э-э-э… Как вас понимать?
— А так и понимать. Ступайте, куда велено.
Звягин покраснел, глаза его забегали. Он козырнул и быстрым шагом, двинулся к крыльцу. Проходя мимо Маркова, он снова козырнул и юркнул в дверь.
Марков стоял, выставив вперёд правую ногу. Рыжая войлочная куртка была распахнута, а высокая белая папаха чуть сдвинута на левую сторону. Длинные усы подрагивали, прикрывая улыбку, которые совершенно не пытались прятать стоявшие позади него офицеры.
— Все обвинения с вас сняты, штабс-капитан, — сказал Марков. — Военно-полевая комиссия при штабе генерала Корнилова рассмотрев все выдвинутые против вас обвинения признала их несостоятельными.
Толкачёв переступил с ноги на ногу. Это прозвучало неожиданно. Ни о какой комиссии он не слышал, но не будет же генерал говорить неправду.
— Могу я вернуться к прежним обязанностям?
— Не можете. Отныне и до особого распоряжения будете при мне офицером связи. Всё ясно?
— Так точно, ваше превосходительство.
— То-то же. Завтра с утра вам надлежит быть в моей приёмной. И да, — Марков ткнул в него пальцем. — Достаньте, наконец-то, себе погоны. А то ходите как великовозрастный юнкер. Срам. Да ещё в этой чёрной шинели.
Толкачёв хотел парировать, сказав, что генерал сам не имеет погон, да и белую папаху вряд ли можно назвать генеральским атрибутом, но промолчал, ибо упомянутая комиссия с той же лёгкостью могла признать его доводы несостоятельными.
Через несколько минут Толкачёв стоял возле дверей квартиры Домны Ивановны, постучал. Дверь открыл Липатников.
— Володя? Слава Богу!
Из-за его плеча выглядывала Домна Ивановна. На её лице был то ли испуг, то ли радость, в полутьме прихожей сложно было разобрать одолевающие её эмоции. Она склонила голову и повторила вслед за Липатниковым:
— Слава Богу!
Толкачёв расстегнул шинель, снял фуражку.
— А что у вас окна завешены? Я боялся, никого не застану. А идти некуда. Из общежития выселили, нового места не предоставили. Как вы здесь?
— Боязно стало при открытых окнах, — со вздохом поведала Домна Ивановна. — Непонятные люди ходят, заглядывают. А со шторами спокойнее. Пойдёмте в гостиную, Володенька, у нас и чайник поспел.
Это обобщённое «у нас» прозвучало совсем по-домашнему, и Толкачёв с улыбкой подумал, что последние трое суток не прошли для отношений Алексея Гавриловича и Домны Ивановны впустую. Как ему не хватало этих добрых лиц и этой обстановки: кресло, камин, фотографии над комодом.
— Вы, наверное, голодны, Володенька? Ну так я к чаю подам хлеба и сыра. Алексею Гавриловичу вчера паёк выдали, есть чем вас угостить.
Домна Ивановна скрылась в кухню.
— Как съездили? — спросил Липатников.
— Не спрашивайте. Сплошная морока. Взяли зимнего обмундирования комплектов шестьсот, сдали на сохранение киевской роте в Безсергеновке. А иначе казаки всё бы отобрали. До крайности обнаглели.
— Не ругайте казаков, Володя. Это их земля, и всё, что на ней, тоже их. Мы здесь чужие.
— Это русская земля!
— Казак — местник, для него что своя земля, что русская, всё одинаково. Только одна русская для всех, а другая русская для него одного, и мы, повторюсь, на ней чужие. Если бы в ваш Нижний Новгород пришли вооружённые люди и вытащили, скажем, из Строгановской церкви всю утварь, что бы вы сделали?
— Мы не грабим церквей. И вообще, Алексей Гаврилович, с таким подходом мы с большевиками не справимся.
— С божьем помощью да с чистыми помыслами… Но не будем об этом. Не желаете партию в шахматы?
Толкачёв повесил шинель на вешалку.
— От чего же. Только хочу предупредить, что в кадетском корпусе я был лучшим шахматистом.
— Вот и узнаем, насколько вы были лучшим, — улыбнулся Липатников.
Они прошли в гостиную. Липатников достал шахматную доску размером едва больше ладони. Красное дерево сияло полировкой, буквы и цифры — серебряные, по краям оторочка слоновой костью. Вещь, несомненно, дорогая. И интересная. Толкачёву видеть такие не доводилось.
— Это особые шахматы, дорожные, — не без гордости сказал Липатников. — Они со мной и Порт-Артур прошли, и германскую. Если бы вы знали, в каких передрягах они побывали. А какие люди просили продать их! Но в деньгах их ценность измерить невозможно.
Этот экскурс в историю показался Толкачёву наигранным, и он спросил с иронией:
— А под Плевной их с вами не было?
— Понимаю ваш юмор, Володя, но чего нет, того нет, врать не стану. Да и приобрёл я их именно в Порт-Артуре у одного китайского разносчика. Ну что, начнём? Какими предпочитаете играть? Белыми?
— Всё равно, лишь бы не красными.
— Тогда, с вашего позволения, я белыми. Мой, стало быть, ход. Изобретать велосипед не будем… е два — е четыре. Классика. Вот и ломайте голову, что я хотел этим сказать.
Толкачёв двинул центральную пешку на е7. Липатников перевёл коня на f3 и ломать голову стало особо не над чем. Алексей Гаврилович играл Венгерскую партию. Толкачёв принял её, несмотря на то, что позиции чёрных в этом дебюте были несколько стеснены маневром белых. Но играли они ради удовольствия, а не сражались за шахматную корону.
— А меня, стало быть, в обоз в приёмный лазарет определили, в конюхи, — сообщил Липатников растроенным тоном. — Дескать, старый, двигаюсь плохо, не подхожу для боя. В четвёртой роте вольноопределяющимся один старик семидесяти лет состоит. Борода по колено, вся белая. Но ему можно, он не старый. А я, кадровый военный, старый.
Толкачёв двинул слона и взял пешку.
— Если будете так нервничать, Алексей Гаврилович, проиграете партию.
— Да партия бог с ней. Проиграю — от меня не убудет. А вот в действующую часть мне почему-то нельзя. У вас в Юнкерском батальоне, я слышал, мальчишки служат. А я не имею права! Кстати, у вас нет для меня местечка, хотя бы левофланговым?
— Извините, Алексей Гаврилович, но для Юнкерского батальона вы тоже по возрасту не подходите.
— Вот уж не думал, что дожив до шестидесяти одного года, я не буду подходить России по возрасту.
— Армии, — уточнил Толкачёв, — всего лишь армии. А России можно служить и в обозе. Это тоже важно.
Липатников достал носовой платок, вытер лоб.
— Это да, с этим не поспоришь. В обозе тоже люди нужны… Вам мат, кстати.
Толкачёв несколько минут смотрел на доску. Белые фигурки выстроились вокруг его короля сплошным фронтом, и куда не сходи, везде погибель. Оставалось только сдаться.
— Знаете, Алексей Гаврилович, я вполне согласен с командованием: нельзя вам в действующую часть, вы своими победами весь авторитет начальству порушите.
— Авторитет, завоёванный в бою, никакими шахматами не порушишь. Ещё партию?
— Пожалуй, — Толкачёв принялся расставлять фигурки по местам. — Я хотел спросить, Алексей Гаврилович, нет ли у вас погон? Хоть каких, пусть даже солдатских. Генерал Марков отчитал меня… Да я и сам чувствую себя без погон как-то голо. А я верну. Представится удобный случай, непременно верну.
— Увы, Володя. Но я буду иметь ввиду вашу просьбу.
— Спасибо, Алексей Гаврилович. Ну что, теперь мой ход?
Вернулась с подносом Домна Ивановна, расставила тарелки, чашки. Липатников помогал ей одновременно подшучивая над неуклюжими попытками Толкачёва взять под контроль вторую партию. Шахматы слушались только хозяина. Вслед за второй, Толкачёв проиграл третью партию, затем четвёртую, пятую и лишь в шестой ему удалось добиться ничьей. Но складывалось впечатление, что Липатников поддался специально.