е впадины. Катя забеспокоилась, что такие же тени могут лечь и на её щёки. Она повернулась в пол оборота к стене, лицом к лампе, Толкачёв тоже повернулся, но свет волновал его менее всего. Он нервно одёргивал края суконной гимнастёрки, ещё не утратившей следы упаковочных складок, и пытался куда-то спрятать руки. Господи, ему бы лучше научиться прятать свои эмоции.
— Я подумал… — произнёс он. — Я, наверное, слишком самоуверен, не знаю, но я подумал, что могу пригласить вас на танец. Объявили вальс…
Музыканты играли «Весенние голоса». Стройный медный ряд тромбонов и корнетов разлетался по лазарету, проникал в пустые палаты, в хирургическую комнату, и Катя вспомнила, как в Смольном под этот вальс они классом входили в бальный зал и кружились, кружились, и было весело. А потом этот же вальс звучал на вокзале, когда по просьбе градоначальника они так же всем классом провожали на Великую войну первый воинский эшелон. Юные барышни бросали букетики солдатам, махали на прощанье, кричали красивые слова, а потом на этом же вокзале принимали санитарные поезда с ранеными. Музыка уже не играла, а юные барышни переродились в сестёр милосердия, но в голове по-прежнему звучал вальс, и было до нелепости стыдно; кровь, бинты, стоны, а она мурлыкает под нос эту въедливую живую мелодию.
Но вот звуки оркестра пошли на убыль, и последние ноты затерялись в гуле радостных голосов.
— Кажется, мы опоздали, — сказала Катя.
— Это моя вина. Я слишком долго искал вас. Но сейчас снова будут что-то играть и если вы не против…
Возвращаться в фойе Катя не хотела. Она не хотела танцевать, не хотела слушать музыку. Она абсолютно не понимала, чего хочет, главное, не уходить отсюда: стоять сейчас здесь, у этой стены, повернувшись лицом к жгучему свету электрической лампы, и просто молчать. А если Владимир возьмёт её за руку, то, наверное, это будет самый лучший новый год в её жизни.
Он не взял, и его робость раздражала. Катя начала злиться. Она сузила глазки, но злиться долго, во всяком случае, на Толкачёва, она не могла и потому предложила:
— Можно пройтись по улице. На площади у вокзала поставили ёлку.
— С радостью. — Толкачёв прочно ухватился за её предложение и заговорил торопливо, глотая слова. — Я только сбегаю за шинелью. Алексей Гаврилович её… заставил снять. А… Ваше пальто? Я возьму его, только скажите, где?
— Вы не найдёте, я сама возьму. А вы бегите за шинелью, на улице встретимся.
Катя вернулась в сестринскую. Маша по-прежнему спала, только немного повернула голову на бок, от чего стали видны её слегка приоткрытые губы и вздёрнутый носик. Катя улыбнулась, глядя на неё, и достала из шкафа пальто. Беретку брать не стала. На улице было не по зимнему тепло, и она решила, что косынки вполне будет достаточно.
Когда Катя вышла из лазарета, Толкачёв стоял у края тротуара. Он протянул ей руку, она приняла её, и они пошли вниз по улице. От вокзала послышался, постепенно нарастая, стук колёс и протяжный паровозный гудок. С той же стороны ветерок принёс звуки гармони и весёлой песни.
— Алексей Гаврилович спросил, куда я иду, — заговорил Толкачёв, — и я сказал, что скоро вернусь. Вы знаете, что у него появилась женщина?
— Бог мой, Владимир, к чему вы это? — удивлённо проговорила Катя. — Вы же не сплетник!
Толкачёв сконфуженно замолчал, а Катя, почувствовав вдруг интерес к его словам, спросила весело:
— Ну, что же вы? Начали говорить, так продолжайте. Что за женщина? Откуда?
— Из Новочеркасска, — продолжил Толкачёв, но уже нехотя, через силу. — Дом напротив штаба, вы должны его помнить. Я у неё квартировал. Алексей Гаврилович зашёл меня проведать, так они и познакомились.
— Хорошая женщина?
— Очень добрая. Признаться, я не понимаю, почему Алексей Гаврилович не пригласил её сегодня на праздник.
— Всякое могло случиться. Может быть, она не захотела покидать свой дом и ехать в другой город. Или не смогла. Заболела, в конце концов. Главное, Рождество они встретили вместе.
— Да, это важно.
Пошёл снег — ненастырный, искристый, каким и положено ему быть в новогоднюю ночь. Он ложился на Катины волосы и на лицо крупными мягкими хлопьями — и это было так волшебно и так загадочно, что Толкачёв не удержался и произнёс:
— Катенька. Вы…
— Да, Владимир?
— Вы — ангел, Катенька…
Сказал и смутился. Катя не ответила. Удивительно было услышать такое от него. Словно откровение. Она подставила ладонь падающим снежинкам, почувствовала их естественную холодность и вдруг загадала: если она ни разу не поскользнётся, пока идёт по этой улице, значит, всё будет хорошо. Правда, теперь вместо того, чтобы наслаждать волшебством нового года, надо внимательней смотреть под ноги. Катя крепче ухватила Толкачёва за руку, и постаралась не делать широких шагов.
Они дошли до вокзала, постояли возле ёлки. Людей было много, гораздо больше, чем в обычную ночь, и в домах почти не было тёмных окон. Где-то на Садовом послышалась стрельба, частая и беспорядочная, но беспокойства она не вызвала. Конные казачьи патрули на неё не реагировали. Двое мужчин спорили у дверей трактира, кажется, из-за женщины. Один толкнул другого, тот упал, попытался подняться, но был слишком пьян, и заелозил на обледенелом тротуаре, подобно червю. Казаки и на него не обратили внимания — праздник, каждый отмечает, как умеет.
Катю окликнул разносчик, одетый под Петрушку. Он держал в руках широкий лоток, на котором лежали игрушки, цветные платочки, бижутерия.
— Эй, барышня, ну-ка выбирай, что по душе более!
Петрушка подскочил вплотную, подмигнул.
— Вот смотри — брошечка, вся такая воздушная словно! А вот платочек. Чем не в радость? Али глянь, зеркальце. Вишь какое? Ты в нём вся будто царица!
Катя забегала любопытными глазками по лотку, потянулась за брошкой, а Толкачёв принялся обхлопывать себя по карманам, с ужасом вспоминая, что последние деньги потратил на книгу. Но Петрушка жестом остановил его:
— Денег не нужно, почтенный! Пусть барышня выберет, что ей по нраву! — и добавил с бравурностью. — Новый год подарки раздаёт!
И Катя выбрала. Она взяла то самое зеркальце, в котором выглядела царицей. Петрушка поспешил к следующей парочке, а Катя поднесла зеркальце к лицу, состроила рожицу, надула губки, прищурилась.
— Владимир, правда, красивое?
Толкачёв пожал плечами: обычное. Что может быть красивого в зеркальце? У сестры на столике всегда лежало зеркальце в серебряной оправе в виде бесконечной виноградной лозы, которое можно, пусть и с натяжкой, назвать красивым. Это же обведено обычным деревянным ободком, едва обработанном на шлифовальной машине. Что тут особенного?
— Пойдёмте обратно, — вздохнула Катя. — Если вам не нравится моё зеркальце… Нас уже, верно, хватились.
Толкачёв начал оправдываться, что зеркальце замечательное, но Катя не стала его слушать. Она сделала вид, что обиделась, но лишь для того, чтобы Толкачёв почувствовал себя виноватым. Ей очень хотелось, чтобы он был хоть в чём-то перед ней виноват.
Назад они шли быстрее. Снег повалил густыми крупными хлопьями. Они летели прямо в лицо, и Кате пришлось наклонить голову, прикрываясь от их неприятных прикосновений. Толкачёв кусал губы. Катя наблюдала за ним искоса. Он искал оправдание своей невнимательности, не находил и кусал губы злее. Возле лазарета он начал прощаться.
— Куда же вы в такое время? — спросила Катя.
— Снова на вокзал. Утром поезд в Новочеркасск. Нужно проверить расписание, взять билеты. Ныне у меня такие обязанности.
— До утра ещё несколько часов, а ваш генерал наверняка сидит где-нибудь за столом, пьёт глинтвейн и говорит о будущем.
— А представьте, что он уже на вокзале.
— Вам нравится быть адъютантом?
— После реорганизации армии Сергей Леонидович обещал вернуть меня в строй.
— Вы хотите вернуться?
— Я кадровый военный, боевой офицер, я всю войну в окопах. К тому же у Маркова есть два помощника, и они вполне справляются без меня.
— Тогда зачем нужны вы?
— Мелкий порученец. Сходить, принести, проверить.
— Ну да, это важно. Что ж, конечно, тогда идите, проверяйте.
Катя отпустила руку Толкачёва и, взбежав по ступеням крыльца, скрылась за дверью. В вестибюле она остановилась. Из фойе донеслись скрипичные звуки, обрывки фраз, скрежет отодвигаемых стульев — застолье продолжалось. Катя расстегнула пальто, повернулась к двери. Хотелось, чтобы Толкачёв вошёл следом. Сейчас такой прекрасный повод сказать важные слова, те самые, которые обязательно дадут начало отношениям…
— Гуляли, Екатерина Александровна?
В вестибюль заглянул Липатников. На мундире цветные ленты и конфетти, в руках еловая веточка.
— Да, немножко. На улице очень хорошо. Похолодало и пошёл снег.
— А где вы потеряли Владимира Алексеевича?
Никто не видел, как они уходили из лазарета, но Катя совсем не удивилась осведомлённости Алексея Гавриловича. Уж он-то знал всё и обо всех.
— Господин штабс-капитан ушли-с на вокзал. Им надо что-то там посмотреть, чтобы их генерал не испытывал неудобств при возвращении в Новочеркасск.
— Он нравиться вам, Катя?
— Кто? Генерал?
— Не притворяйтесь, Катя.
— Ах… Нет. Совсем нет. С чего вы взяли, Алексей Гаврилович?
— Не думайте о нём превратно, Катенька. Владимир Алексеевич порядочный человек, но слишком замкнут. Это ему мешает, — Липатников вдруг прищурился. — А Кирилл — молод, образован, поэтичен. Сложный выбор. Не так ли?
— А при чём здесь Осин? — искренно удивилась Катя.
— Ну как же, он тоже влюблён в вас, — Липатников шутливо затряс пальцем. — Ох, Катя, только не говорите, что не замечаете этого.
Катя повела головой и отвернулась, скрывая блеск в глазах. Как это приятно — нравиться. Симпатию Кирилла она почувствовала при первой же встрече. Что-то мгновенно изменилось в его лице, едва они увидели друг друга. Осин сначала встрепенулся, а потом разом потух, как будто осознав собственную непригодность. Но не сдался. Он читал ей стихи — из книжек и по памяти — и, возвращаясь со станции с кипятком, преподносил невзрачные высохшие травинки, которые проще было отнести в разряд гербариев, чем к цветам, но, тем не менее, они представлялись цветами. А Толкачёв…