— Хорошо. А потом отправляйтесь к Деникину в Ростов. Он давно просит деятельного помощника, а вы, я знаю, служили вместе.
— Так и есть, в Железной дивизии. А совсем недавно сидели в соседних камерах, по указу нашего общего приятеля господина Керенского. Так что с Антоном Ивановичем у нас долгие дружеские отношения.
— Очень хорошо. Отправляйтесь. Приглядывайте за южным направлением. Пришло сообщение, что красная дивизия Автономова заняла Тихорецкую и готова выступить на Батайск. Батайск необходимо удержать. Если обстоятельства сложатся неблагоприятно, это наш единственный путь к отступлению. Но про Донбасс тоже не забывайте. Противник силами до десяти тысяч штыков следует в направлении Таганрога, а всех наших войск там не более батальона. Вам придётся постараться, чтобы удержать Таганрог за нами.
— Сделаем всё возможное, Лавр Георгиевич.
— С Богом!
Корнилов сел в автомобиль, а Марков окликнул Толкачёва.
— О чём задумались, штабс-капитан?
Толкачёв не ожидал такого вопроса. Он замешкался, неловко переступил с ноги на ногу.
— Я всё об этих офицерах, Сергей Леонидович. Из собрания. Обратили внимание на их лица? Полнейшее отречение от действительности. Пессимизм. Хорошо, что они отказались вступать в нашу армию. Подобные люди не нужны никому.
— Вы неразумный человек, Толкачёв.
— Сергей Леонидович…
Марков нетерпеливо отмахнулся.
— По нынешним временам, Толкачёв, не нужных людей быть не может. Каждый человек на счету. Судите сами: пусть эти люди не на стороне большевиков, но и не на нашей стороне тоже, а значит, в какой-то мере помогают тем же большевикам. Понимаете, о чём я?
— Кто не с нами, тот против нас.
— Не понимаете. Ладно, оставим это. Вы, кажется, просились на фронт? Поздравляю, скоро ваше желание сбудется. А покуда отправляйтесь на вокзал и возьмите билеты на вечерний поезд до Ростова. Буду ждать вас на Барочной. Много у вас вещей?
— Не так уж. Зубная щётка, бритва, смена белья, пара книг.
— Книги?
— Томик Чехова и…
— Тогда поторапливайтесь, если не хотите оставить Чехова здесь.
Марков вернулся в Донское собрание. Навстречу ему по ступеням спускался Чернецов. На тротуаре в нерешительности переминалась группа офицеров.
— Полковник, — окликнули его. — Что мы получим, если присоединимся к вам?
— Винтовку и пять патронов, — не задумываясь, ответил Чернецов. — Соглашайтесь, господа. От большевиков вам достанется одна лишь пуля. Это куда меньше, чем предлагаю я.
Офицеры зашептались, а Чернецов, усмехнувшись, пошёл вниз по улице быстрым шагом.
21Ростов-на-Дону, приёмный лазарет, январь 1918 года
В окне мелькнула бекеша с белой опушкой. София? Катя постучала по стеклу, стараясь привлечь к себе внимание, но на стук откликнулись только снежинки, с утра в беспорядке кружащиеся возле оконной рамы. Катя разочарованно выдохнула: возможно, это кто-то другой. София не должна быть здесь, она где-то под Таганрогом. Там идут бои, настоящая война. Вчера туда отправилась Гвардейская рота, и вместе с ней уехали две сестры милосердия и два врача из лазарета[7]. Катя тоже хотела поехать, но доктор Черешков не позволил, сказал, что скоро будет сформирован отдельный санитарный поезд, вот на нём они и будут служить. Что ж, пусть так, лишь бы не сидеть в лазарете и не слушать гула редких шагов, словно набат разлетающегося по пустым коридорам. Вот как сейчас.
Шаги стали громче и ближе, дверь распахнулась и в комнату влетела София.
— О, печь!
Она подбежала к печи, обхватила её руками и замерла на несколько секунд.
— Ужасный холод. Ветер. Думала, не дойду. Извозчики такие цены назначают! А ты чем занимаешься?
— Рисую.
Катя неопределённо указала на столик, где лежали кисточки и краски. София будто не услышала её. Она закрыла глаза и блаженно улыбнулась.
— Господи, как у вас тихо. А у нас третий день взрывы, стрельба. Красные совсем с ума сошли, как будто у них по девять жизней. Полковник Кутепов направил меня в штаб, поторопить этих крыс, чтоб прислали боеприпасов и продовольствия. У нас-то по одной жизни всего. А ты чем занимаешься?
Катя опять указала на столик.
— Я же говорю: рисую звёздочки на погоны.
София оторвалась, наконец, от печи и подошла ближе. На столике лежала пара погон — старые, солдатские. Катя уже успела прочертить белой краской тонкую полосу посередине, но, приглядевшись, по-прежнему можно было увидеть проколы от эмблем и полкового номера.
— Тамарочка Черкасская здесь, — присаживаясь рядом на табурет, сказала София. — Представляешь, служит в артиллерии. Помолвлена с поручиком Давыдовым. Совсем не красавчик, чего она в нём нашла? Но такой галантный. На прошлой неделе в Офицерском собрании сделал ей предложение. Дамы из благотворительного общества устроили аукцион, разложили на столах всякие безделушки, а он вышел вперёд, встал на колено и попросил её руки. Так красиво… А кому погоны?
— Это… — Катя смутилась. — Одному офицеру. Мы ехали вместе. Ему без погон не вполне удобно. А в погонах…
— А, тому небритому в плаще и шляпе? Он потом вместе с Марковым явился к нам на Новый год. Какая у него ужасная шинель. Без погон в таком виде в самом деле неудобно, того и гляди за дезертира примут. У тебя к нему что-то есть?
— О чём ты? Меня попросили. Алексей Гаврилович попросил. Подполковник Липатников. Помнишь?
— Помню, как же забыть. Кланяйтесь батюшке, мы с ним старые приятели… Давай помогу, — София взяла один погон, кисточку и потянулась к краске. — Сколько звёздочек рисовать?
— Четыре.
— Штабс-капитан? Всего-то? Пора и капитана получить, мороки меньше. И краски меньше бы ушло.
— София, ты думаешь не о том! У офицера должны быть погоны. Иначе он выглядит обычным солдатом.
— Я обхожусь.
— Это на бекеше у тебя нет, а на мундире есть. И вообще, если хочешь помочь, так помогай, а не задавай ненужных вопросов.
София нарисовала внизу две звёздочки, у одной оказалось шесть лучей, у другой четыре. Это было неправильно, зато интересно, и София решила, что исправлять не нужно. Она снова обмакнула кисточку в краску и сказала:
— Здесь столько наших девочек из Алексеевского училища[8]. Помнишь Зину Свирчевскую? Такая маленькая, большеглазая, приезжала к нам в прошлом году на Покров? Сёстры Мерсье тоже здесь, Юля Пылаева, Маша Черноглазова, — София вздохнула, подпёрла подбородок рукой. — Тоню Кочергину отправили в инженерную роту. У неё отыскались какие-то познания в механике. Представляешь, Тоня — и вдруг механика! И Сашеньку Бирюкову туда же. Соберёмся ли мы когда-нибудь вместе?
— На Пушкинской намечается большой приём. Будут танцы и награждения. Наверняка они придут туда.
— В чём они придут, Катя? В военной форме? Я тебя умоляю. Да и какой приём? Бои под Таганрогом.
— Но ведь не в Ростове, правда?
София не ответила, и лишь дорисовав четвёртую звёздочку, спросила:
— А ты, верно, надеешься встретить там своего штабс-капитана?
— Никого я не надеюсь! София, ты делаешь выводы из пустого.
— Ну конечно, разве можно делать выводы из полного? — и засмеялась негромко, открыто и завлекательно, как умела смеяться только она одна. Катя всегда завидовала этому умению. Мужчины, едва заслышав смех Софии, замирали и уже не могли или не смели отвести глаз от её улыбки. И недаром один известный столичный художник писал с Софии плакат, где она была, как и сейчас, в бекеше и папахе. Они с Машей видели тот плакат на улицах Петербурга с подписью делать пожертвования в пользу русской армии.
Катя дорисовала последнюю звёздочку, подула на краску, чтоб быстрее высохла, и подумала, что всё-таки звёздочки надо было вышивать, а не рисовать. Так надёжнее. Вдруг непогода, дождь или что-то ещё? Впрочем, когда Алексей Гаврилович давал краску, то сказал, что это самая лучшая краска, какая только существует в мире, и она выдержит любую непогоду.
— А что у вас так тихо? — откладывая погон, спросила София. — У нас столько раненых. И обмороженных тоже много.
— Все раненые пока поступают в городской госпиталь. У них обеспечение лучше. А из нашего персонала организуют санитарный поезд. Наверное, я тоже туда попрошусь.
— Обеспечение? Ну да. Я сейчас зашла в штаб, там каждый денщик обут в новенькие валенки, а каждый адъютант одет в меховую душегрейку, я уже не говорю про форму. Все блестящие, с иголочки, какие там нарисованные погоны. А наши бойцы одеты в обноски, на сапогах подошвы отваливаются. Не свинство ли? Я так и сказала Деникину. Он, конечно, обещал разобраться, но, думаю, ничего у него не выйдет. У него самого облезлое гражданское пальто, а Марков — сам Белый генерал! — в войлочной куртке ходит. Представляешь?
— Марков в Ростове?
— А что ты так всполошилась? Думаешь, и штабс-капитан твой с ним?
— Почему мой, София?
— А чей же? Ты настолько хорошо его прячешь, что никому и в голову не приходит умыкнуть его у тебя.
София шутила, и чем дальше разговор заходил в личную сферу, тем шутки её становились задиристей. Катя решила не продолжать тему.
— Хочешь чаю?
— Чаю? Я бы съела чего-нибудь. С едой у нас плохо. Питаемся раз в день, в обед. Дают тарелку борща или рыбного супу. А на завтрак и ужин только чай с хлебом. Так что чаю я обпилась на десять лет вперёд.
Катя встала.
— Пойдём в столовую. Я попрошу, и тебя покормят.
В столовой было пусто и жарко. София сняла бекешу и бросила её на скамью. Из кухни с подносом в руках вышел повар, поставил перед ней тарелку гречи с куском курицы и кружку молока. Полную. София сглотнула, схватила ложку и накинулась на еду.
— Возьми вилку. Разве можно так есть? — пожурила её Катя. — Ты ведёшь себя неприлично.
— Ох, Катенька, на войне совершенно нет времени пользоваться вилками, — проговорила София набитым ртом. — Если б ты знала…