Несколько гречневых крупинок вывалились из её рта на серый холст, заменяющий скатерть. Катя посмотрела на них и вдруг подумала: как же всё меняется с приходом в жизнь войны. Сначала перестаёшь пользоваться вилкой, перестаёшь следить за своим поведением за столом, пытаясь оправдаться перед собой голодом и усталостью. Потом забываешь чистить зубы, кивая на отсутствие времени и возможности, отказываешься от нормальной человеческой речи, объясняешься с людьми какими-то обрывками слов, жаргоном, матом. А потом однажды замечаешь, что наволочка на твоей подушке грязная, но тебя это не беспокоит, потому что предыдущую ночь ты вообще спала без подушки…
— Так и спим, — продолжала говорить София, одновременно пережёвывая гречу. — А иногда просто к седлу притулишься и мгновенно засыпаешь. Трудно ко всему привыкнуть, — София замерла на секунду. — Но знаешь, Катя, порой мне кажется, что отвыкать будет ещё труднее.
Катя подалась вперёд.
— Скажи, а когда ты стреляешь… Тебе их не жалко?
— Не жалко. Если бы ты видела, что они творят с пленными… Жалость? Нет.
Катя сглотнула. О злодействах большевиков много говорили раненые и писали все ростовские и новочеркасские газеты, облачая происходящее в такие краски, что по коже бежали мурашки. Но почему-то Катя не сомневалась, что и большевистские газеты о злодействах добровольцев писали не меньше, и это было тем более страшно, что по окончании войны никто не сможет за всеми этими словами обнаружить настоящей правды.
22Ростов-на-Дону, улица Большая Садовая, январь 1918 года
Толкачёв остановился перед дверью, над которой висела вывеска «Букинист. Книги и журналы» — вывеска потускневшая, почти незаметная на фоне больших рекламных плакатов предлагающих дешёвую мануфактуру. Все эти громкие названия «Самовары Самокатова», «Лучший табак и папиросы Попова» и прочее, обрамлённые разноцветными завитками, были не более чем словами, цена которых не превышала стоимости потраченной на них краски. А книги — книги это нечто большее, это целый мир, живой, огромный, сказочный. Толкачёв толкнул дверь и тут же втянул в себя запах настоящей литературы. В голове зароились строки Блока, Северянина и поднимающегося над страной Есенина.
Гой ты, Русь, моя родная,
Хаты — в ризах образа…
Не видать конца и края —
Только синь сосёт глаза.
Впрочем, поэзия — удел Осина. Липатников при прощании на Барочной шепнул, что Осин пишет стихи. Осин — поэт. Это не казалось странным. Всегда задумчив, даже меланхоличен. Какие мысли роятся в его голове? В юности Толкачёв тоже пытался сочинять стихи, но получались они пафосные, не живые, и всё, чему он смог научиться — это отличать настоящую поэзию от обычного набора фраз. Именно это умение сблизило его с поэтической богемой и, как следствие, с Ларочкой.
Ларочка… Как она там, в этом голодном замерзающем Петрограде? Когда-то он считал, что эта женщина есть его мечта, надрыв сердца, желание вечного. Её бесконечные романы с поэтами и тяга к безрассудству притягивали к ней всю творческую молодёжь столицы. Но в итоге она выбрала никому неизвестного штабс-капитана, прибывшего с фронта в застиранном мундире и расползающихся сапогах — дурацкая прихоть экзальтированной особы. Впрочем, в то время он думал по-другому. Он думал, что она единственная сумела разглядеть в нём некие затаённые способности, пока ещё не раскрывшиеся и не подвластные ему самому, и в голову снова полезли мысли о стихосложении. Дурацкая прихоть… На деле всё оказалось куда банальнее — обычное влечение тел, даже не страсть, а физиологическая потребность.
— Вы к нам?
Возле полок с книгами стояла полная дама. В сумраке магазинчика, освещаемым одной лишь керосиновой лампой, она походила на сошедшую с бумажного листа старинную французскую гравюру. Почему именно это сравнение пришло в голову, Толкачёв сказать не мог; оно пришло неосознанно, утвердилось и теперь останется таковым навсегда.
— Вы хотите предложить что-то или купить?
Голос дамы выражал озабоченность, как будто она не до конца понимала, с какой целью этот человек зашёл в магазин. И вообще, зачем кому-то в нынешнее время интересоваться книгами? Толкачёв и сам не знал, зачем он зашёл. Увидев среди громоздких плакатов и длинных названий скромную вывеску, он просто инстинктивно толкнул дверь.
— Я, как бы это сказать, и сам в замешательстве, — честно признался он. — Дома я был частым посетителем книжных лавок. С детства люблю читать.
— Вы… — дама поправила очки на переносице. — Сейчас мало кто покупает книги. Сейчас чаще приходят, чтобы продать. Время знаете ли… В основном приносят новые книги, в хороших переплётах, но попадаются и весьма интересные экземпляры. Например, на прошлой неделе принесли прижизненное издание Пушкина. Повести Белкина. Если вам интересно, я могу показать.
Дама вернулась к полкам, начала перебирать корешки.
— Книга, правда, немного потрёпана, но в целом выглядит примечательно. Поверьте, найти вторую такую практически невозможно. Во всяком случае, не в нашем городе. Она где-то здесь. Сейчас я найду.
Толкачёву почудилась в её движениях та же суетливость, каковая была у чиновника торгующего Чеховым. И та же полуприкрытая самоуважением надежда. Но он совсем не собирался обнадёживать хозяйку. Может быть в прошлой жизни, в довоенной, он что-то бы обязательно приобрёл, но не сегодня. Да и денег у него не было. Всё жалованье, которое ему выплатили на Барочной за два месяца вперёд, он отдал Домне Ивановне.
— Не стоит. Я не собирался ничего покупать.
— Вы уверены? Это очень редкая книга.
— Я ухожу на фронт, и подумал, что будет неплохо ещё раз побывать в книжной лавке. Извините, если причинил вам неудобства.
— Очень жаль. Подобные книги долго не залёживаются. Но, впрочем, если вы желаете, я могу придержать её. Но не более чем на два-три дня.
— Извините, нет. Всего хорошего.
Толкачёв вернулся на улицу. По тротуару шли люди. Вертлявый юнец в суконной поддёвке и в картузе со сломанным козырьком перебежал дорогу перед ломовой телегой. Возница щёлкнул кнутом, хватанул юнца чуть ниже поддёвки и захохотал. Мальчишка мгновенно нагнулся, подхватил ледяной ком с обочины и бросил в возницу. Не попал. Ком перелетел дорогу и едва не угодил в женщину, идущую по противоположному тротуару. Женщина испуганно вскрикнула, мужчина в дорогом зимнем пальто начал громко звать околоточного. Юнец втянул голову в плечи и порскнул в ближний проулок.
Обычная жизненная история. Таких историй во все времена хватает порядком, но не она привлекла внимание Толкачёва. Следом за ломовой телегой двигалась одноосная подвода, рядом, сжимая в руках вожжи, шёл Липатников. Чистая шинель, подполковничьи погоны, фуражка с натянутой тульей, и вид, как будто он выполняет важное задание.
— Алексей Гаврилович!
Липатников обернулся на голос.
— Володя? Ох, Володя, какая встреча! Рад видеть вас в добром здравии. Да подходите ближе, не бойтесь. Моя Матрёна очень даже спокойная лошадка.
Они пожали друг другу руки. Липатников выглядел довольным.
— Вы куда сейчас, Володя?
— На вокзал. Генерал Марков откомандировал меня в Таганрог в распоряжение полковника Мастыко.
— Михаила Афиногеновича? Достойный офицер и достойный человек. Но больно уж строгий. Стало быть, под его началом служить станете? Отпустил вас Марков?
— Отпустил. Просился назад в Юнкерский батальон, но генерал Марков, по всей видимости, имеет на мой счёт свои планы.
— Не расстраивайтесь, бог даст, вернётесь вы к своим юнкерам. Садитесь на подводу, Володя. Я, стало быть, тоже на вокзал, подвезу вас. Давно вы в Ростове?
— Неделю.
Толкачёв запрыгнул на подводу, Липатников продолжил идти рядом.
— Что же не зашли к нам в лазарет? Мы с Екатериной Александровной и с Машенькой недавно вспоминали о вас.
— Вот как?
— Да. Смотрите.
Липатников сунул руку во внутренний карман шинели и достал погоны. Обычные солдатские, некрасивые и неказистые. Белой краской на них были нарисованы полосы и похожие на кляксы звёздочки.
— Берите, это вам.
Толкачёв обрадовался.
— Где вы взяли их, Алексей Гаврилович?
— Обменял у одного раненного солдата на хлеб. У него нашлась запасная пара. А полоски и звёздочки собственноручно нарисовала Екатерина Александровна. Так что, стало быть, подарок от нас двоих.
Толкачёв приложил погоны к плечам. Конечно, не офицерские, не с золотыми полями, как у Липатникова, но всё же лучше, чем ничего.
— Сегодня же пришью. У вас нет ниток, Алексей Гаврилович? Своими обзавестись пока не сподобился.
— Увы.
Впереди, на фоне затуманенного снежными тучами неба, блеснул вокзальный шпиль. Блеснул так же ярко и неожиданно, как молния. Липатников щёлкнул вожжами.
— Но, Матрёна, поторапливайся! — и добавил. — К семнадцати часам пассажирский литерный должен подойти, а сразу за ним санитарный, на нём раненые. Не хорошо заставлять их ждать.
— Много раненных?
— По-разному. Когда шесть, когда больше. А может и вовсе не быть.
— А погибших?
— Это тоже по-разному. Но сколько, не скажу. За ними подвода из городского морга приходит. — Липатников вздохнул и поделился сокровенным. — На днях с Цыкуновской биржи доставили доски, целый вагон. Это чтобы гробы колотить. Так, говорят, мало, ещё заказывать будут.
На площади перед вокзалом сгрудилось несколько десятков телег. Там, где в Новогоднюю ночь красовалась ёлка, теперь стоял грузовой автомобиль с огромными буквами «BENZ» на передней стенке капота — последнее деяние инженерной мысли. Возле автомобиля расположился казачий караул. Мальчишки воробьиной стайкой окружили площадку, и норовили забраться в кабину. Казакам приходилось махать для острастки нагайками, чтобы остановить любопытствующую детвору.
Липатников подогнал подводу к центральному входу и натянул вожжи.