Баррикада зашевелилась. Над верхней кромкой поднялись люди. Молодые мужчины, юноши, крепкие, сильные и злые. В позах полная готовность к действию, и, не было причин сомневаться, что если бы не объявленное перемирие, они непременно ринулись в бой.
Колонна снова остановилась. Выйти к вокзалу не получалось, все пути оказались перекрыты. Дорогу к Александровской площади перегородили грузовики, из чердачного окна соседнего дома выглянуло тупое рыло пулемёта. Оставался свободным проход только по Кузнечной улице. Пришлось поворачивать.
В свете занимающегося дня улица Кузнечная выглядела тускло. Широкая, от края до края шагов сорок, не мощёная. Сапоги сразу увязли по щиколотку в густой грязи. Холодный ветер и падающий снег превращали грязь в цемент; он схватывал подошвы и норовил оторвать их. Одноэтажные домишки под дощатыми крышами вжимались в землю и смотрели на проходивших мимо людей настороженно и враждебно.
Метров через триста улица упёрлась в вымло[14] глубокой балки, заросшей по дну и склонам высоким кустарником. По краям виднелись остатки сожжённого моста, судя по стойкому запаху гари, сожжённого недавно. Можно было спуститься и потом подняться, придерживаясь за ветви кустов, но повозки здесь проехать не могли. Рота сбилась в толпу, повозки сгрудились в кучу.
Полковник Мастыко прошёл вдоль по краю балки, тронул кончиком сапога обгоревший столбик верхней мостовой опоры.
— Можно вернуться и попробовать пройти через боковой проулок, — несмело предложил Ковалёв. — Там есть проход к железнодорожному полотну.
Мысль была верная, но возвращаться было уже некуда. Всё пошло не правильно и слишком быстро. В начале улицы показались красногвардейцы. Они залегли, используя каждую кочку как укрытие, подкатили два пулемёта и открыли огонь. Заржала лошадь, взвилась на дыбы, забила по воздуху копытами. Другая взбрыкнула со страха и ринулась в балку, утаскивая за собой телегу с ранеными. Затрещали оглобли, юнкера заметались в растерянности, кто-то начал молиться, кто-то присел на корточки, закрыл голову руками.
— Рубите постромки! — выкрикнул Мастыко. — И не стоять! Ложитесь!
Его мало кто слышал. Пули гудели озлобленным роем, рвали тела до кровавых ошмётков. Люди валились друг на друга. Толкачёв прыгнул в грязь и, вжимаясь в землю, пополз к опрокинутому пулемёту. Самушкин уже колдовал над ним, Черномордик тянул коробки с лентами. Втроём они поставили пулемёт на колёса, Самушкин передёрнул затвор. Несколько пуль звякнули о щиток, добавляя ему новых вмятин.
— Самушкин, короткими очередями. Короткими. Патронов мало.
— Я понял, господин штабс-капитан.
Большевики патронов не жалели, били длинными очередями, Самушкин лишь огрызался в ответ. Грохот от стрельбы, от криков стоял одуряющий. Вот тебе и обещанное перемирие. Толкачёв подобрал чужую винтовку, поймал в прицел пулемётчика, выстрелил. Мимо. Передёрнул затвор, снова выстрелил. Осечка. Гильзу заклинило в патроннике. Он попробовал выковырять её, но гильза засела прочно.
В нескольких шагах позади возле перевёрнутой пролётки лежал полковник Мастыко. Он лежал на боку, прижимая одну руку к животу, по бледному лицу катился пот. Короткими фразами он давал команды, стараясь вывести юнкеров из оцепенения. Те приходили в себя, открывали ответный огонь. Некоторые сползали в балку, другие ложились на землю, прятались за телами убитых. Растерянность первых минут ушла, ответная стрельба заставила красногвардейцев приумолкнуть, вжаться в землю, и только пулемёты продолжали заливать улицу свинцом.
Мастыко окликнул Ковалёва.
— Прапорщик, возьмите отделение, пройдите по оврагу и проверьте, что там дальше, — и, повышая голос, указал Толкачёву. — Штабс-капитан, заставьте, наконец, эти пулемёты замолчать!
Легко сказать… До большевиков было шагов двести. Они залегли поперёк улицы частой цепью. Пулемёты установили в центре. Ближние дворы были забиты боевиками, кое-где мелькали матросские бушлаты. Близко не подойдёшь, гранаты метать бесполезно. Сюда бы трёхдюймовку, поставить снаряд на картечь, и всей этой красной братии пришёл бы конец.
Толкачёв вытащил шомпол и выбил заклинивший патрон, потом вынул из подсумка обойму, перезарядил винтовку и, пригибаясь, побежал к серой мазанке, вросшую в землю возле самой балки. Под командой Морозова несколько гимназистов перетаскивали под защиту дома раненых юнкеров. Возле стены стояла одноосная тележка. Толкачёв взобрался на неё, потом ухватился за карниз, подтянулся и влез на крышу. Рачитый хозяин прибил к доскам кровли тонкие планочки, по ним Толкачёв поднялся до конька. Выглянул.
Улица открылась взгляду по всей длине. Большевики скапливались на выходе с Гоголевского переулка и, по всей видимости, намеревались атаковать. Толкачёв глубоко вдохнул, взял на прицел пулемётчика, плавно нажал спуск. Пулемётчик вздрогнул и застыл. Второй пулемёт мгновенно отреагировал, задрал рыло кверху и, не целясь, полоснул очередью по крышам домов. Пули прошли далеко стороной, но испытывать судьбу Толкачёв не стал. Вычислить стрелка — вопрос опытности командира расчёта. Толкачёв перехватил винтовку и быстро спустился на землю.
Внизу ждал Морозов.
— Что там? — в его глазах замёрзла надежда. Он как будто просил: ну скажи, скажи нечто такое, чему я и все мы поверим и успокоимся. Скажи, что всё будет хорошо, что мы отобьёмся, выберемся.
— Всё будет хорошо, — подмигнул ему Толкачёв. — Отобьёмся, Сашка, не так уж их и много.
Морозов не поверил, но в глазах затеплилась благодарность.
Стрельба пошла на спад, вероятно, большевики решили, что достаточно нагнали ужаса на юнкеров. Сейчас пойдут в атаку. Сильные, уверенные. Толкачёв подбежал к Самушкину. У того всё лицо было в крови, над виском кровоточила глубокая борозда. Черномордик достал индивидуальный пакет, готовился перевязывать. Самушкину это действо доставляло огромное удовольствие, будет отныне чем перед барышнями щеголять.
— Сколько патронов?
Ответил Черномордик.
— Лента. Я сейчас ещё по подсумкам пошарю, пособираю малость. Ещё ленту набью, — и кивнул на убитых. — Вон сколько подсумков лежит.
В щиток снова ударила пуля — скользнула по верхнему краю и отрикошетила вверх. Толкачёв втянул голову в плечи.
— Пристрелялись… Закончите с перевязкой, меняйте позицию. Передвиньтесь ближе к дому. Там обзор лучше и прикрытие хоть какое-то.
— Так точно, господин штабс-капитан, — ухмыльнулся Самушкин.
— И не вздумай геройствовать. Умение воевать заключается не в безудержной храбрости, а в холодном расчёте.
Юнкер кивнул, но ухмылка с лица не сползла. Значит, не согласился. Толкачёв постарался придать себе строгость, но на самом деле строгим ему быть совсем не хотелось. Самушкин напоминал Парфёнова. Храбрый до отчаянья и везучий. Чёрт! Если война с большевиками продлится год, как пророчат многие, быть ему полным Георгиевским кавалером.
Как зверь из тумана выскочил Родзянко, грязный, пропитанный потом и порохом, и плюхнулся рядом.
— Господин штабс-капитан, вас Михаил Афиногенович зовёт.
Полковник Мастыко по-прежнему лежал возле пролётки, лицо белое, губы ещё белее. Толкачёв присел возле него на корточки, и сразу заметил два рваных отверстия в шинели на уровне четвёртой пуговицы. Очень болезненное ранение, оставалось гадать, как полковник до сих пор выдерживал такую боль и продолжал командовать ротой. Но было видно, что силы у него заканчиваются.
— Штабс-капитан…
Говорил он очень тихо, почти шёпотом.
— Слушаю, господин полковник.
— Надо организовать… Толкачёв… организовать отход… Слышите меня? Тех, кто ещё может идти самостоятельно, необходимо вывести. Раненых придётся… надеяться на милость божию.
Он несколько раз повторил последние слова, как мантру, как заклинание и сделал жест рукой: уходите, уходите. Уходить никто не собирался. Юнкера жались, опускали глаза, и становилось понятно, что без своего командира они никуда не уйдут — ни шагу не сделают прочь с этой улицы.
— Куда вас ранило? — спросил Толкачёв.
— Не важно… не важно…
На губах полковника выступила кровь.
— Михаил Афиногенович, мы понесём вас. Юнкера, ко мне!
— Нет… Толкачёв, остановитесь… Нет. Вы не можете нести меня и… нести… и бросить остальных. Не можете.
Правой рукой он достал из кобуры браунинг, кровь пошла сильнее, и с губ начала стекать на подбородок.
— Михаил Афиногенович…
— Толкачёв, спокойно… Я русский офицер, мне не страшно умирать. Но прошу вас, выведите людей. Господи… всех, кого ещё можно.
Мастыко поднёс кольт к виску.
— Уходите, Толкачёв. Моя судьба решена, — он взвёл курок. — Честь дороже жизни.
Выстрел прозвучал не громко. Толкачёв резко подался назад и едва не упал, запнувшись о тележное колесо. Тело полковника обмякло, пистолет упал на грудь. Юнкера, словно пришибленные, вжали головы в плечи, кто-то отвернулся, кто-то заскулил, и только Родзянко снял папаху, перекрестился и зашевелил губами, читая молитву.
Толкачёв натолкнулся взглядом на Морозова. Тот плакал — сморщил по-детски нос и сипел сквозь дрожащие губы. Смотреть на это было больно и неприятно. Толкачёв взял его за лацканы шинели, встряхнул.
— Саша, Саша, очнись! Вспомни: ты должен соответствовать, на тебя мальчишки смотрят.
Морозов закивал.
— Да, я… Спасибо, спасибо.
Толкачёв отпустил его.
— Саша, отводи людей к балке. Мы прикроем отход, потом вас догоним.
— А как раненые? Их много, мы всех не вынесем.
— Раненых придётся оставить.
Морозов не слышал.
— Володя, надо занять позиции в ближних домах, организовать круговую оборону. Кто-нибудь придёт к нам на помощь.
— Саша, у нас нет патронов, чтобы обороняться. А по балке мы сможем уйти.
К Толкачёву подался гимназист.
— Господин офицер, по балке идти нельзя, — испуганно заговорил он.
— Почему нельзя?
— По ней мы выйдем к Касперовке, к кожевенному заводу. Туда нельзя, там эти… Нужно прямо. Нужно перейти на ту сторону и по дороге мимо кладбища на Марцево. Только так.