— Сделайте милость, откройте.
В голосе слышалось самодовольство. Катя приоткрыла коробку. Внутри, присыпанная сахарной пудрой, лежала пастила. От её вида во рту моментально появился кисловато-яблочный привкус, так хорошо знакомый с детства. Господи, как она соскучилась по этому вкусу!
Катя закрыла коробку и чуть отодвинула её от себя.
— Благодарю, господин полковник, но это лишнее.
— Мне стоило немалого труда отыскать сие лакомство в этом захолустье.
— Вы напрасно трудились, я не ем сладкого.
— Очень жаль. Но вы можете передать пастилу раненым. Думаю, она им пойдёт на пользу.
— Так и поступлю, спасибо. А теперь, если вы позволите, мне нужно заполнить реестры.
— Конечно, я уже ухожу. Однако хочу, чтобы вы знали, уважаемая Екатерина Александровна: я так просто не сдаюсь.
— Очень хорошее качество. По нынешним временам оно, несомненно, пригодится. Особенно в бою с большевиками.
Звягин без сомнения почувствовал её колкость, но лишь улыбнулся и, поклонившись, вышел.
29Область Войска Донского, станция Синявская, январь 1918 года
Толкачёв стоял в глубине арки за мешками с мороженым картофелем и смотрел на Катю. Она разговаривала с молодой парой. Мужчину Толкачёв встречал ранее под Кизитеринкой — поручик Давыдов, девушку увидел сегодня впервые. Оба прибыли с артиллерийской батареей и, кажется, были помолвлены. Впрочем, какая разница помолвлены или нет. В конце концов, любовь это чувство для двоих, и лезть в него третьему не годится. Толкачёву хотелось смотреть только на Катю. И думать только о ней. Разговаривая с подругой, Катя хмурила брови и прятала ладони в широкие рукава пальто, как в муфту. Это казалось настолько удивительно наивным, что вызывало… Он не мог понять, что это вызывало, но смотреть на неё хотелось не отрываясь.
Он мог подойти к Кате, поздороваться, поинтересоваться делами. Ничего предосудительного в этом не было, наоборот, выглядело бы как элементарная вежливость. Но последняя их встреча закончилась не самым лучшим образом. В ту ночь он просто бросил Катю на пороге лазарета. Он должен был говорить о ней, о её глазах, а вместо этого заговорил о билетах на утренний поезд. Поступок глупый, некрасивый, и теперь Толкачёв боялся, что Катя проигнорирует его или, в лучшем случае, кивнёт сухо. А ему нужен был взор, в котором радость мешалась с гордостью, ибо только в этом случае он мог быть уверен, что отношения их смогут развиваться дальше и выйти, наконец, из замкнутого круга недомолвок. Господи, как просто было с Ларой! Обмен взглядами, несколько затуманенных обоюдным желанием фраз и поездка на авто по ночному городу. Почему здесь не может быть так же?
Катя вернулась на платформу. Толкачёв вытянулся, привстал на цыпочки. Катя прошла вдоль состава, осматривая раненых, потом взяла одного под руку, повела к вагону. Толкачёв узнал Черномордика. В боях за Таганрог ни одна пуля не задела юнкера, но, видимо, что-то затронуло душу. Она как будто сломалась. Что-то в ней повернулось не так, или не туда, или потерялось — маленький невесомый винтик, без которого душа не может оставаться прежней. Ни в Марцево, ни здесь в Безсергеновке Черномордик никак себя не проявлял, лишь сидел, забившись куда-нибудь в угол, молча пил, молча ел, почти не спал. В своей безучастности он походил на Кашина, и Толкачёв просил Родзянко приглядывать за ним. Ещё один самоубийца никому не был нужен.
Теперь за ним будет приглядывать Катя. Лучшего и пожелать трудно.
— А, это вы, Толкачёв, — раздался знакомый голос. — То-то я вижу шинель приметная. Вы ещё и погоны надели? Мне кажется, это лишнее.
Толкачёв напрягся: Звягин. Вот уж кого он хотел встретить менее всего. Полковник был в приподнятом настроении, даже улыбался.
— Я слышал, вы снова отличились? Почему-то я ожидал подобного. У вас тяга губить нашу молодёжь. Очень жаль, что Марков не дал мне довести ваше дело до решительного финала.
— Вы снова по мою душу, господин полковник?
— Увы.
— Тогда позвольте откланяться. Мне пора идти на войну.
Толкачёв вскинул винтовку на плечо. Говорить со Звягиным без крайней необходимости желания не было, но было ощущение, что ещё несколько слов — и он даст полковнику пощёчину. Кажется, Звягин тоже это понял, и отступил на шаг, позволяя Толкачёву пройти.
Безсергеновка походила на полевой стан. Продвигаясь к Таганрогу, большевики выдвинули на фланг полнокровную кавалерийскую дивизию и начали охват Ростова с севера. Опасаясь окружения, Кутепов приказал отходить, и теперь на маленькой станции сгрудились все подразделения Донского фронта: Георгиевская рота, первая офицерская капитана Чернова, Гвардейская, Морская. Пешим порядком прибыл отряд полковника Симановского, встав табором на путях позади платформы. Настрой, не смотря на отступление, был весёлый. Развели костры, повесили котелки над огнём. Ожидая, пока вода закипит, штабс-капитан князь Чичуа скинул шинель, поднялся на носки, раскинул руки и под ритмичные аплодисменты пошёл по кругу. Подпрыгнул, упал на колено, тут же взлетел резво и закружился юлой, вырывая у зрителей дружный вздох восхищения.
В степи справа от платформы расположилась артиллерийская батарея. Расчёты поставили орудия на закрытые позиции в лощине, от которой к станции протянули телефонный провод для связи с корректировщиком. Иногда над лощиной поднимались пороховые дымки выстрелов, и тогда где-то у Марцево вздрагивала земля. Для прикрытия батареи в сторону балки Воловьей выдвинулся эскадрон Гершельмана. Слева, лицом к Таганрогу, держал фронт Юнкерский батальон. Рабочие роты красногвардейцев время от времени поднимались в атаку, но каждый раз их с лёгкостью отбивали. Толкачёв просился назад в батальон, но Кутепов, никак не аргументируя своего решения, определил его в роту Чернова рядовым бойцом.
Три дня рота простояла в резерве. Подоспели, наконец, крещенские морозы, заискрился, заскрипел снег под сапогами. Каждый день Толкачёв ходил на вокзал встречать санитарный поезд, но за всё время видел Катю лишь однажды. К концу недели снова поступил приказ отступать. Юнкерский батальон вывели с позиций, погрузили в эшелон и отправили в Ростов. Всё прошло настолько быстро, что Толкачёв даже не успел попрощаться с Парфёновым. Следом ушли Морская рота и Киевская школа прапорщиков. Оставшиеся части двинулись вдоль по железнодорожному полотну сначала на Вареновку, потом на Моржановку, на Морской Чулек. Остановились только у Синявской.
Едва успели обустроить позиции, навалились красные. Большевики наступали двумя колоннами: по железной дороге и степным просёлком. На подходе развернулись в цепи, и тут же утонули в глубоких сугробах. Серые фигурки забарахтались на белом поле подобно куропаткам, по ним открыли прицельную стрельбу. Отплёвываясь паром, подошёл бронепоезд с широкими красными полосами на бортах, ударил по станции из тяжёлых гаубиц. Снаряды ложились густо. Разлетелась, будто лопнула изнутри, будка кондуктора, вздыбилась насыпь от прямого попадания гранатой. Штабной поезд Кутепова издал пронзительный гудок и попятился, спасаясь от обстрела.
К платформе выскочила четвёрка гнедых, выволокла на рельсы полевую пушку. Ездовые слетели с передка, отстегнули зарядный ящик, развернули орудие на прямую наводку. За наводчика встал поручик Давыдов. Приник к прицелу, закрутил маховик. Две секунды — выстрел. Снежный столб поднялся слева от бронепоезда. Орудийная башня на передней площадке начала разворачиваться. Давыдов снова закрутил маховик, двинул ствол по горизонтали. Выстрел — борт площадки промяло, из узкой щели в башне потянуло чёрным дымом. Добровольцы закричали «ура», бронепоезд ощерился в ответ пулемётными очередями и, как раненый зверь, пополз прочь.
Красные цепи приблизились. Толкачёв поймал в прорезь прицельной планки фигуру в рыжей шинели, плавно потянул спусковой крючок. Фигура вскинулась и замерла. Толкачёв передёрнул затвор, вынул из подсумка запасную обойму, вставил в магазин. Красные продолжали идти вперёд, не обращая внимания на потери. Нет, это не рабочие дружины, неподготовленные и необстрелянные, которые при первой же неудаче спешно поворачивают назад, — на Синявскую наступали строевые части.
Артиллеристы выкатили пушку к передовым позициям и ударили по наступающим шрапнелью. Над цепями зависли сизые облака, застрекотала, разлетаясь, свинцовая дробь. Такого обстрела не выдержат даже прожжённые войной фронтовики, но эти продолжали двигаться — прыжками, перебежками, пригнувшись — словно какой-то демон гнал их вперёд.
На платформу вышел Кутепов. Шальная пуля сбила с головы фуражку, но он и не заметил; встал во весь рост, приложил к глазам бинокль. Стоял долго, напряжённо вглядываясь в поднятую взрывами снежную круговерть. Наконец кивнул полковнику Симановскому, и офицерская колонна пошла в степь, в обход красных, а за ними четвёрка серых в яблоко потянула второе орудие батареи. На облучке приютилась княжна Черкасская, встревоженно-радостная, с карабином, который она прижимала к груди как малютку.
Бронепоезд красных вновь начал обстрел. Теперь снаряды ложились не так густо, и большей частью падали на хутор за спинами добровольцев. С той стороны докатились до станции бабьи вопли и протяжный собачий вой. Потянуло гарью, над хуторскими крышами поднялся дым.
По рельсам застучал колёсами вернувшийся штабной поезд, из вагонов на ходу выпрыгивали казаки. Все как один в заломленных на затылок фуражках с тёмно-синими тульями и красными околышами. Кутепов оглянулся, крикнул:
— Откуда?
— С Гнилицкой, — ответил хриплый голос.
Последним спустился батюшка — худой, с огромным крестом на груди и седой прядью в жидкой бородке. Спустился с достоинством, когда поезд уже остановился. Склонился в земном поклоне, выждал мгновенье, выпрямился. Рука потянулась ко лбу, к плечам, — и запел, несмотря на худобу, богатырским басом:
— С нами Бог, разумейте, языцы и покаряйтеся: яко с нами Бог. Услышите до последних земли: яко с нами Бог. Могущии, покоряйтеся: яко с нами Бог. Аще бо паки возможете, и паки побеждени будете: яко с нами Бог. И иже аще совет совещаваете, разорит Господь: яко с нами Бог. И слово, еже аще возглаголете, не пребудет в вас: яко с нами Бог…