— Глупости, — повторил Марков. — Что это за сигнальный извещатель? — он указал на столб, к которому крепилась электрическая кнопка звонка.
— Это для вызова пожарной команды.
— Ну так вызывайте.
Офицер несколько раз нажал на кнопку. Минут через десять прибыла пожарная команда на двух повозках. Марков без лишних разговоров приказал:
— Реквизировать!
Прибывший с командой брандмайор встал перед генералом и попытался воспрепятствовать произволу, но его попросту отодвинули в сторону, а повозки загрузили ящиками со снарядами. Пока проводили погрузку, Марков давал Толкачёву последние указания.
— Торопитесь, Владимир Алексеевич, красные нажимают и вот-вот войдут в город. Из подворотен лезет всякая шваль, стреляют в спины. Вас назначаю старшим по обозу. В охранении с вами пойдёт рота Студенческого батальона. Не смотрите, что их мало и что они совсем зелёные. Эти мальчишки весьма отважны. Всего несколько дней назад их набрали из среды учащихся ростовских учебный заведений, а ныне это уже сплочённая боевая часть.
Толкачёв слушал, а сам поглядывал на суетящихся возле телег студентов и гимназистов. Новенькие ученические шинели, новенькие фуражки. Точно такие гимназисты выходили с ним из Таганрога. Патриотичные, жаждущие боя. Где они сейчас? Сколько их осталось? Для того чтобы идти на войну одного желания мало, необходима хорошая подготовка. А что могут эти? Зарядить винтовку и направить её в нужном направлении?
— Доведёте обоз до Аксая, — продолжал Марков, — и можете считать себя свободным. Возвращайтесь к своему Парфёнову, в свой любимый Юнкерский батальон.
— А как же вы, Сергей Леонидович? Куда вы сейчас?
— Обо мне не беспокойтесь, встретимся в Ольгинской. Или не встретимся. Но уж в том моей вины не будет.
Генерал приложил руку к папахе, развернулся и ушёл в темноту. Словно растворился в ней. Толкачёв некоторое время стоял растерянный. Всего лишь утром он утаптывал снег у Левенцовской, днём встретил Катю, отбивал атаку красных, а вечером превратился в начальника обоза. Какой резкий взлёт. Или падение? Липатников воспринял бы такое назначение как нечто само собой разумеющееся, но для фронтового офицера исполнение тыловых обязанностей — явное падение. Слава богу, это лишь до Аксая.
— Господин штабс-капитан! Господин штабс-капитан!
Из здания управления выбежал гимназист, торопливо спустился с крыльца и бегом бросился к обозу. Поскользнулся, упал, поднялся, снова побежал.
— Господин штабс-капитан!
— Что случилось?
— Вот, — гимназист протянул ему пару офицерских сапог. — Это генерал Эльснер просил передать. Вам. Просил принять его извинения и вот. Сказал, что вам будут впору.
Толкачёв недоверчиво принял сапоги, пощупал голенища, осмотрел подошвы. Новые, и явно сшиты на заказ. Очевидно, из личного запаса генерала. Подарок так подарок. Парфёнов увидит его в них — обзавидуется. Толкачёв посмотрел на второй этаж. Занавеска в крайнем окне приподнялась и опала, и почти сразу в здании погас свет.
35Область Войска Донского, станица Аксай, февраль 1918 года
До Аксая добрались в шестом часу утра. Станица не спала. В окнах горели огни, лаяли собаки, дороги были забиты повозками. Пока шли от Ростова, вдоль по обочинам то и дело попадались брошенные автомобили, телеги, хозяйский скарб. Из темноты выскакивали вестовые на захрапистых лошадях, кричали, не разобравшись, впотьмах: Кто? Откуда? Грозили плётками.
Толкачёв неизменно отвечал:
— Обоз генерала Маркова.
Это действовало на вестовых отрезвляюще, и они уносились прочь.
Но возле околицы путь преградила застава — не пройти. Полтора десятка людей сидели вокруг костра, жались к огню, кипятили в котелках воду. Дорогу перекрывали дровяные козлы, взятые у ближайшего куреня. Когда головная повозка подкатила к станице, от костра отошёл человек, поднял руку.
— Стой! Кто будете?
Толкачёв ответил прежнее:
— Обоз генерала Маркова.
Офицер подошёл ближе.
— Ба, господа, посмотрите, да это ж Толкачёв! Владимир Алексеевич, душа-человек, вот не чаял. Мы-то думали, потеряли вас. Когда в Гниловскую пришли, бах, а князь Чичуа всех обескуражил — Толкачёва на Левенцовской забыли. Мы сразу разводящего за шиворот, а ну, сукин сын, поведай миру, как ты штабс-капитана на станции бросил…
— Некрашевич?
— Ну. А вы кого ждали?
Он никого не ждал. Всё, на что он надеялся, это четыре стены и постель, или пусть даже лавка, или просто солома на полу, но чтоб было куда положить голову и чем укрыться. Некрашевича он встретить не думал.
— Где мне найти тыловиков?
— Попробуйте проехать к реке, тут дальше по улице спуск будет. Переправу ещё не начали, но очередь уже выстроилась. Говорят, первыми пойдут обозы, пока лёд крепок. Вся интендантская свора сейчас там. И вы езжайте туда же, — посоветовал Некрашевич, и обернулся к костру. — Эй, козлы раздвиньте.
Возле спуска к реке творилась кутерьма. Куда только проникал взгляд, стояли телеги, пролётки, двуколки, топтались беженцы, сбивались в колонны разрозненные остатки офицерских рот. Едва начало светать, вся эта громада разом попыталась прорваться к переправе. Гражданские возки и коляски двинулись вперемешку с армейскими бричками и полевыми лазаретами. Столкнулись упряжки, поднялся гвалт, возчики схватились за кнуты, посыпали матом. Толпу остановили штыками. Поперёк спуска встал Юнкерский батальон. Решительные юнцы выставили перед собой трёхлинейки, одним своим видом успокаивая наиболее ретивых крикунов.
К переправе стали пропускать в порядке очереди по заранее согласованным спискам. Сцепившиеся телеги растащили и сбросили с обрыва. Гражданским строго наказали, что пустят их только после прохождения армейских тылов. Первым реку перешёл генерал Алексеев со штабом, следом за ним Корнилов. Перейдя на другой берег, главнокомандующий поднялся на пригорок, и встал на нём, салютуя каждой проходящей мимо воинской части.
Толкачёв сдал обоз суетливому капитану, ужимками своими и мимикой напоминающего циркового клоуна. Когда тот осмотрел груз и увидел ящики со снарядами, схватился за сердце.
— Ну, голубчик, ну спасли! Кто ж надоумил вас сюда их доставить?
— Генерал Марков.
— Вот за кого свечку поставлю. И за вас тож. Как, говорите, фамилия ваша? Лавр Георгиевич за оставление снарядов с меня шкуру спустил бы…
Толкачёв скривился: а и надо бы спустить. И не только с этого капитана, но со всего интендантского корпуса, чтобы впредь радели за армейское добро и не задерживали поставок.
Капитан отцепил от пояса фляжку, протянул её Толкачёву.
— Возьмите, штабс-капитан.
— Что это?
— Водка. Хорошая водка. Не отказывайте, пригодится.
Толкачёв не отказал. Взял фляжку, подержал её на ладони, чувствуя, как ходит внутри тяжёлая волна, и убрал в вещмешок. По чести говоря, всё содержимое вернее было бы вылить на голову этому циркачу, но достать водку по нынешним временам проблема преогромная, а что будет впереди, сказать не мог никто. Так что в самом деле пригодится.
Посчитав себя свободным ото всех обязательств, Толкачёв спустился к переправе. Сначала возникла мысль найти Катю и Липатникова. Несомненно, они были где-то здесь, среди всего этого столпотворения, и нуждались в помощи. Как глупо, как не правильно было с его стороны вновь оставлять Катю одну на вокзале; а ведь мог проводить её до приёмного лазарета, узнать, куда их переводят. Не случилось бы ничего сверхординарного, явись он к Маркову чуть позже. Но найти их сейчас в этой многоликой толпе, где человек теряется мгновенно, едва попадает в неё, было невозможно, разве что случайно.
Нет, потом. Потом. Армия остановится в Ольгинской, и у него появиться возможность найти Катю и переговорить с ней. Ему есть, что сказать, и есть, за что просить прощения. И он попросит. Может быть, даже попросит её руки. А если она откажет — неважно, главное, он будет знать её отношение к нему, и наступит конец всей этой неопределённости. Наступит конец. Слава богу…
Толкачёв спустился вниз. Юнкерский батальон по-прежнему стоял на берегу, чины из Технической роты сколачивали дощатые настилы и укладывали их поверх выбитой колёсами колеи. Лёд в некоторых местах уже дал трещины и начал крошиться; из глубины сочилась вода, отзывавшаяся на каждый шаг сердитым брюзжанием.
Возле кромки, заложив руки за спину, стоял Парфёнов. Толкачёв увидел его издалека — всё та же белая кубанка и кавалерийская шинель, изрядно потёртая, но по-прежнему крепкая. Василий смотрел на проходивших мимо людей и хмурился. На появление Толкачёва он не отреагировал, как будто они расстались всего несколько минут назад, и это задевало.
— Василий, здравствуй.
Парфёнов кивнул.
— Марков велел возвращаться к тебе. Примешь? На прежнюю должность.
— Приму.
Следом за тыловым обозом пошли гражданские. Перегруженные домашними вещами, повозки соскакивали с настилов, вязли в ледяной крошке; лошади напрягались, хрипели, хозяевам приходилось сбрасывать вещи, чтобы втянуть повозки обратно на настил. Иногда, когда уж совсем было невмоготу, на помощь к ним подходили юнкера.
— Как вы тут?
— Нормально.
Парфёнов даже не обернулся, не посмотрел в его сторону, и это уже не просто задевало, это заставляло задумываться. Случилось что-то? Может быть, он получил плохие известия из дома? Что-то с родителями? А иначе как объяснить такое безучастие?
— Я поцеловал её, — решительно признался Толкачёв в самом сокровенном, рассчитывая, что хоть это на мгновение поможет отвлечь Парфёнова от дурных мыслей.
— Кого?
— Катю. Кого я, по-твоему, мог поцеловать?
— А, прости… И как она отреагировала?
— Никак.
— Ну, что я могу тебе сказать…
Парфёнов совершенно не был настроен на разговор, и вряд ли это было вызвано какими плохими вестями — он просто не хотел разговаривать. И Толкачёв разозлился на себя за то, что рассказал ему обо всём. Какое вообще он имел право говорить кому-либо о том, пусть даже лучшему другу, что произошло между ним и Катей? Это их личное, их собственное, и никого не может касаться. Толкачёв вспылил.