Гражданская война в Испании 1936–1939 — страница 104 из 117

[1028]. Из этого следует, что названная после войны и обычно принимаемая цифра – 50 тысяч – может быть заниженной. Если прибавить к ней неофициальные и произвольные убийства, а также умерших во время войны – жертв казней, самоубийств, голода и болезней в тюрьмах[1029], то общее число погибших достигнет, вероятно, 200 тысяч.

Здесь снова возникает необходимость задать вопрос, ответа на который попросту не может быть. Если бы победила республика, то сколько было бы казней, сколько смертей в лагерях? Сразу несколько историков напоминают, что победители в гражданских войнах всегда убивают больше, чем побежденные. Все зависело бы от того, каким был бы республиканский режим. Если коммунистическим, то, судя по другим коммунистическим диктатурам, цифра была бы намного выше в силу параноидальной природы системы. Но в Испании все определялось бы тем, какой вариант возобладал бы – сталинистский или с испанской спецификой, как, похоже, надеялся Негрин.

Каудильо имел привычку знакомиться со смертными приговорами за кофе после еды, часто в присутствии своего духовника Хосе Марии Буларта. В случае согласия с казнью он писал на приговоре «Е», а если изволил смягчить приговор – «С». Когда хотел превратить чью-то участь в пример другим, писал «garrote y prensa» (гаррота и освещение в прессе). После кофе адъютант отсылал приговоры на исполнение военным губернаторам районов провинций, а те отбивали соответствующие телеграммы начальникам тюрем. Приговоры зачитывались в центральной галерее тюрьмы. Некоторым чиновникам нравилось произнести имя и выдержать паузу, если имя было распространенным (Хосе, Хуан, др.), чтоб нагнать страху на всех его носителей, и только потом прочесть фамилию. В женской тюрьме Аморебейта этим занималась монахиня, исполнявшая обязанности надзирательницы[1030].

Избежавших смертного приговора ждали долгие годы в ужасных условиях одного из 500 исправительных учреждений. Директор Образцовой тюрьмы Барселоны Исидро Кастрильон Лопес говорил своим подопечным: «Запомните, каждый заключенный – одна десятимиллионная часть дерьма»[1031]. Заключенных мучили голодом и жаждой: иногда они получали только маленькую кружку воды на три дня. Даже в тюрьмах, где содержались матери с маленькими детьми, свирепствовали тиф и дизентерия; санитария там была на минимальном уровне, царило невыносимое зловоние[1032]. Поэт Мигель Эрнандес болел пневмонией в тюрьме Валенсии, бронхитом в тюрьме Оканьи, тифом и туберкулезом – от последнего недуга он умер – в тюрьме Аликанте.

Даже по стандартам многих тюремных систем коррупция, охватившая начальников тюрем и прочих чиновников, была чудовищной. В уголовной колонии Сан-Симон в Понтеведре временное освобождение продавалось за деньги, и, что страшнее всего, за очень крупную мзду могли казнить кого-нибудь другого. Семья врача из Виго изыскивала 400 тысяч песет, затребованные чиновником за услуги[1033]. Пойманных после 1 апреля 1939 года называли «posteriores»: часто это были политические активисты или участники партизанского сопротивления режиму. Многих из них подвергали жестоким пыткам: топили почти до смерти в la bañera, били током, заставляя назвать имена других членов организации. Posteriores и anteriores (пойманных «после» и «до») фалангисты предъявляли для опознания вдовам погибших националистов. Любой, на кого падало подозрение в соучастии в гибели националиста, попросту «исчезал».

Явлению «большевистской заразы», которой объясняли левые взгляды, давалось фальшивое научное обоснование. Майор Антонио Вальехо Нагера, профессор психиатрии Мадридского университета, основал осенью 1938 года центр психологических исследований с 14 клиниками в националистской зоне для изучения «psiquismo del fanatismo marxista». Он сделал вывод, что единственный способ избежать расового растворения «испанства» – это забирать детей у подозрительных родителей и учить их национальным ценностям. В 1943 году насчитывалось 12 043 ребенка, отнятых у матери и переданных фалангистской «Auxilio Social», в сиротские дома и в религиозные организации. Некоторых из этих детей передавали на усыновление в специально подобранные семьи; через 30 лет тем же занимались в Аргентине, при тамошней военной диктатуре[1034].

Националистская Испания была всего лишь открытой тюрьмой для всех, кто не симпатизировал режиму. В тайной полиции размножились департаменты – например, одержимость Франко страхом перед масонством привела к появлению в марте 1940 года Специальной антимасонской информационной службы. По его мнению, масоны были повинны в крушении Испанской империи, в падении монархии и во множестве «преступлений против государства» во время республики. 29 марта 1941 года появился закон о «государственной безопасности», по которому незаконная пропаганда, создание преступных организаций, в том числе забастовочных, и распространение неблагоприятных для режима слухов приравнивались к «военному мятежу». Позднее, в апреле 1947 года, стал действовать закон о борьбе с бандитизмом и терроризмом, направленный против подпольного сопротивления, – новый поворот винта в закручивании свобод личности.

Мания тотального контроля распространилась и на само националистское движение. Государственная политическая структура, соединившая Фалангу и карлистов, «FET y de las Jons»[1035], получила ключевую роль в системе подавления и общественного контроля. Серрано Суньер старался, чтобы «старые рубашки», склонные к антикапиталистической риторике, не задевали военных и богатых. Франко получил полную власть – «перед Богом и Историей» – над идеологией своих сторонников. Видные «старые рубашки» Фаланги оказывались за границей в роли послов или назначались в самой Испании на такие посты, на которых они мало кому могли помешать. Кандидатов в члены Национального совета движения тщательно отбирали по принципу слепого повиновения каудильо. К концу гражданской войны в 1939 году партия насчитывала 650 тысяч членов. К 1945 году эта цифра почти удвоилась. Как в Германии и в Советском Союзе, в Испании было теперь необходимо состоять в партии, чтобы получить повышение в бюрократической системе, управлявшей всеми аспектами жизни в стране.

В сентябре 1939 года был создан Испанский университетский союз, в котором должен был состоять каждый студент любого высшего учебного заведения. Сами университеты превратили в элемент государственной бюрократии, то же самое происходило с молодежными и даже с предпринимательскими объединениями. Фалангистский профсоюз, Organization Sindical, приобретший огромное влияние, мало интересовался правами трудящихся. Его задачей было добиться, чтобы рабочая сила с военной четкостью служила государству. При этом женщинам полагалось оставаться дома, если они не состояли в «Женской секции», фалангистской благотворительной организации, или в «Зимней помощи», скопированной с нацистской Winterhifle. Главной целью таких организаций было обучать женщин домашним обязанностям и покорности мужьям. Не служа в вооруженных силах, молодые женщины должны были отрабатывать по полгода в Auxilio Social – в детских учреждениях или в подобиях суповых кухонь[1036].

Разгром заставил республиканцев покориться власти Церкви наряду с земными владыками. Франко был крайне щедр, возвращая Церкви ее былые привилегии и богатства, а также влияние на образование, – но в ответ ждал от духовенства, что оно будет играть роль правой руки государства. Отдав под контроль Церкви начальное образование, франкистский министр образования подверг чистке тысячи учителей и сотни университетских лекторов и профессоров, обвиненных в подверженности масонскому, еврейскому или марксистскому влиянию. Университеты были отданы под контроль Фаланги и церковных властей. Положения националистского движения стали руководящими во всех дисциплинах, от истории до архитектуры. Неуклонно осуществлялась цензура культурной жизни. Начало этому положил Закон о прессе 1938 года. Военные и церковные цензоры прочесывали библиотеки, уничтожая запрещенные труды.

Республиканцы, избежавшие ареста либо освобожденные из тюрем, наталкивались на суровые ограничения во всех сферах жизни. Многие не могли вернуться к прежним занятиям, приоритет повсеместно отдавался служившим прежде в националистической армии. Всегда существовал риск, что на вас донесет завистливый сосед или соперник. Людей приучали, что доносительство – их патриотический долг. Консьержи и сторожа превращались в политических шпионов, как при всякой диктатуре, священники переписывали тех, кто не ходил к мессе. Таких людей считали «шестой колонной», «мыслепреступниками», пусть за ними и не числилось конкретных предосудительных дел.

Все это еще больше затрудняло борьбу за выживание. Например, политически неблагонадежным нельзя было открыть собственный магазин. Из-за невозможности заработать на жизнь в родном городе многие подавались в большие города, где их никто не знал. Послевоенные годы были периодом страданий и умирания надежды на перемены. Режим Франко выглядел неуязвимым.

Глава 36. Беженцы и Вторая мировая война

450 тысяч республиканцев, перешедшие границу с Францией в феврале 1939 года, когда пала Каталония, были не первыми беженцами от гражданской войны[1037]. Последней волной они тоже не стали. Еще 150 тысяч, которым посчастливилось бежать из средиземноморских портов в марте, при окончательном крушении республики, добрались до французской колонии Тунис, где их интернировали в лагеря Гетта и Гафса около города Тунис, а также в лагеря близ Бизерты и Аргелии. Условия там были нечеловеческими: французские колониальные власти не приветствовали наплыв «красных». Среди пленных был Сиприано Мера, бывший каменщик, ставший командиром IV корпуса, соратник Касадо при военном перевороте. Как многих других республиканцев, Меру после падения Франции в 1940 году передали националистской Испании, но приведение в действие его смертного приговора было отменено