домств государства. Именно в этом качестве она оказывалась самой уязвимой и крупной мишенью, наряду с Гражданской гвардией.
Во время войны националисты кричали о 20 тысячах растерзанных священниках; позднее они приводили цифру в 7937 убитых священнослужителей – и все же она превышает истинное число жертв минимум на тысячу. Сегодня известно, что из общего числа священнослужителей (примерно 115 тысяч) погибло 13 епископов, 4184 священника, 2365 монахов и 283 монахини, причем огромное большинство – как раз летом 1936 года[182]. Это была ужасная бойня, тем не менее либеральные католики впоследствии признавали, что убийство священников – не более ужасное преступление, чем убийство левых правыми по имя Господа. Этот подход разгневал испанскую церковь, однако она промолчала, когда националисты застрелили 16 баскских священников, включая благочинного Мондрагона. Возмутился только епископ Витории, убедивший папу римского протестовать перед генералом Франко, который в гневе пригрозил выслать в Рим его и поддерживающих его епископов[183].
Националисты убили также два десятка протестантских пасторов, и все протесты были бесполезны[184]. Наибольший пропагандистский эффект в мировой прессе вызвали, конечно, публикации об изнасилованиях монашек. Однако в подробном перечне преступлений республиканцев, опубликованном националистами в 1946 году, нет доказательств этих эксцессов, не считая намека на один-единственный случай. Бывало, конечно, что священников запытывали до смерти, особенно в Арагоне, Каталонии и Валенсии. Некоторые сгорали заживо в своих церквах, сообщалось о случаях кастрации и вспарывания животов. Некоторых заставляли копать себе могилу, а потом заживо сжигали.
Впрочем, гораздо больше насчитывалось случаев поджога и разграбления церквей: ризы использовались в уличной корриде, а республиканца, в шутку напялившего на себя церемониальные одеяния архиепископа Толедского, чуть не застрелил пьяный miliciano, принявший его за церковного примаса. Вандалы пили церковное вино из потиров, били витражные окна и брились, согревая воду в купелях[185].
После крушения законности и порядка в республиканской зоне главным объектом народной мести стали мятежные генералы и их сторонники, вторым – классовые враги: духовенство, землевладельцы и их сыновья, senioritos, фабриканты, политические боссы (caciques), представители интеллигенции, лавочники. Это насилие первых дней было подобно взрыву или извержению вулкана. Но даже при этом месть не была настолько неразборчивой и слепой, как иногда утверждают.
Убийства священников не имели массового характера, а также региональной составляющей (кроме Басконии, но там Церковь не пострадала). В депрессивных сельских областях священники часто были такими же нищими и необразованными, как их прихожане. Тех, кто проявлял на похоронах бедняков не меньше искренности, чем на похоронах богачей, нередко миловали. То же самое обычно относилось к расправам над лавочниками и людьми свободных профессий. Адвоката или лавочника, который не вел себя надменно и не издевался над бедняками, чаще всего не трогали. Фабриканты и управляющие, поступавшие с работниками по справедливости, почти всюду уцелели и часто даже входили в руководство новых кооперативов. С другой стороны, на раннем этапе смуты «известный эксплуататор» имел мало шансов выжить. Конечно, в этой закономерности бывали исключения, но слухи об убийствах людей за ношение шляп и галстуков были порождены неизбежной паранойей среднего класса.
Левые партии и объединения реквизировали здания и учреждали собственные «комиссии по расследованию», обычно называвшиеся русским словом «чека»[186]. Сторонники восстания, которых не пристреливали на месте, представали перед революционными трибуналами. В официальных учреждениях и в штаб-квартирах соответствующих партий, не успевших уничтожить свои архивы, переписывали имена и адреса участников, связанных с восстанием групп. Некоторых выдавали слуги, должники и недруги. В атмосфере подозрительности, да еще при такой скорости событий, были неизбежны ошибки.
В больших и средних городах, где преобладали социалисты и коммунисты, правосудие было лишь имитацией: часто для ускорения судопроизводства демонстрировались фальшивые членские билеты Фаланги, якобы принадлежавшие подсудимым. Приговоренных немедленно уводили и расстреливали, а их трупы часто оставляли на виду с табличками, что казненные – фашисты. Анархисты пренебрегали этим фарсом и расстреливали без предисловий. Веря в ответственность человека за собственные действия, они отвергали любую корпоративность, которая могла бы послужить прикрытием для чиновников. Другой причиной поспешных казней был категорический отказ пользоваться тюрьмами – самым символичным из всех государственных учреждений.
Появление в Испании собственных «чека» не вызывает удивления[187], если учесть шпиономанию и разочарование в правительстве, не сумевшем воспротивиться военному мятежу. Некоторые «чрезвычайные комиссии» превратились в банды во главе с вожаками-оппортунистами. Одной такой, расположившейся во дворце графа дель Ринсона в Мадриде, заправлял Гарсиа Атаделл, бывший генсек «Коммунистической молодежи», сбежавший с награбленным в Аргентину, но пойманный по пути националистами и позже казненный на гарроте.
Множество преступников, пользуясь страхом и хаосом, чувствовали себя как рыбы в воде, прикрываясь модными политическими знаменами. Многие из тех, кто занимался устранением реальных и воображаемых фашистов, были не политическими фанатиками, а простыми подростками с заводов и из лавок, наслаждавшимися внезапным всесилием. Актриса Мария Касарес[188] (дочь бывшего премьер-министра), работавшая вместе с матерью в мадридской больнице, описывала, что произошло, когда они однажды утром нашли в своей машине кровь. Молодой водитель Пако «чуть заметно пожал плечами и сказал: “Мы возили кое-кого прокатиться (эвфемизм из тогдашнего гангстерского кинематографа) сегодня поутру. Простите, не успел вымыть машину”. Я увидела в зеркальце заднего вида его улыбочку – одновременно хвастливую и виноватую, выражение какой-то свирепой невинности, как у пойманного за руку ребенка»[189].
Несмотря на волну политических убийств в Мадриде в первые недели, там оставалось немало националистов, судя по количеству поднявших голову через два с половиной года, при приближении войск Франко. Те из высшего и среднего класса, кто знал о грозящей опасности, обычно пытались уйти в подполье, выдавали себя за рабочих, чтобы сбежать из Мадрида, или искали убежища в посольствах.
На начало февраля 1937 года в иностранных представительствах пряталось примерно 8500 человек[190]. Некоторые посольства, представлявшие правительства, сочувствовавшие националистам, действовали как шпионские центры, используя радио и дипломатическую почту для передачи информации другой стороне. Через несколько месяцев одна «чека» открыла лжепосольство и поубивала всех, кто пытался там скрываться. Беспорядочные убийства пошли на спад только тогда, когда были взяты под контроль все выпущенные из тюрем преступники и начались военные действия вблизи Мадрида.
Самая страшная гекатомба в Мадриде имела место в ночь с 22 на 23 августа, после воздушного налета и новости об убийстве 1200 республиканцев на арене для боя быков в Бадахосе. Разгневанная милиция и гражданские пошли маршем на тюрьму Модель, где, по слухам, заключенные-фалангисты учинили бунт и поджоги. Тридцать из двух тысяч заключенных, включая многих видных правых и нескольких бывших министров, выволокли на улицу и расстреляли[191]. Эти события вызвали ужас и шок у самого Асаньи, который чуть не ушел с президентского поста[192].
В Барселоне первыми кандидатами в жертвы возмездия (после некоторых руководителей полиции, вроде Мигеля Бадия[193]) были фабриканты, нанимавшие pistoleras для покушений на профсоюзных лидеров в 1920-е годы, и, конечно, сами убийцы. Казни этой волны осуществлялись главным образом «следственными группами» и «контрольными патрулями», созданными Центральным комитетом антифашистской милиции, а также беспринципными и порой психически неуравновешенными личностями, пользовавшимися хаосом.
Неизбежным был также всплеск сведения счетов со штрейкбрехерами, убийствами завершились даже несколько застарелых конфликтов разных профсоюзов. Десидерио Трильяс, вожак докеров ВСТ, был застрелен группой анархистов за то, что когда-то не отказывал в приеме на работу членам НКТ. Руководство НКТ-ФАИ тут же осудило эту расправу и пригрозило немедленно казнить любого члена своих организаций, кто пойдет на убийство из личных мотивов. Угроза не осталась пустыми словами: несколько видных анархистов, например вожак строительного профсоюза Жозеп Гарденис, вышедший из тюрьмы 19 июля, и Мануэль Фернандес, глава профсоюза работников ресторанного обслуживания, были казнены их же товарищами из ФАИ за месть полицейским шпикам времен диктатуры Примо[194].
Офицеры армии, поддержавшие восстание, а потом схваченные, тоже вскоре сложили головы: отряд милиции штурмовал корабль-тюрьму «Уругвай» и перебил большинство мятежников, оказавшихся в камерах 29–31 августа[195].
Позднее стало известно, что немалая часть насилия и большинство грабежей были на совести выпущенных на свободу заключенных: настоящие анархисты жгли деньги как символы алчности общества, но бывшие уголовники, выйдя на свободу, не изменили своей корысти в угоду социальной революции. Действия нераскаявшихся преступников заставляли НКТ-ФАИ горько сетовать, что «преступный мир позорит революцию», – однако сами они не торопились признавать, что принимали в свою организацию всех без разбора: в ней искали убежища фалангисты и другие сомнительные личности, крайне далекие от либертарианства. Многие левые утверждали также, что часто самыми безжалостными убийцами становились гражданские гвардейцы, стремившиеся избежать обвинений в симпатиях к правым