юди могли обрести важность». Нескончаемые сугубо серьезные собрания ячеек внушали «чувство вовлеченности в ход Истории»[411]. Но при этом им навязывали отказ от собственной ответственности, от самостоятельного мышления. Несмотря на внешний протест, лозунги на «пиджин агитпропе», как назвал это Виктор Серж, заменяли молитвы и приносили облегчение.
Позднее Джордж Оруэлл нападал на лживость левых интеллектуалов, с удивительной легкостью переключившихся с пацифизма на «романтическую воинственность»: «Люди, которые двадцать лет без передышки твердили, как глупо похваляться воинской “славой”, высмеивали россказни об ужасах войны, патриотические чувства, даже просто проявления мужества, – вдруг они начали писать такое, что, если переменить несколько упомянутых ими имен, решишь, что это – из “Дейли мейл” образца 1918 года. Английская интеллигенция если во что и верила безоговорочно, так это в бессмысленность войны, в то, что она – только горы трупов да вонючие сортиры и что она никогда не может привести ни к чему хорошему. Но те, кто в 1933 году презрительно фыркал, услышав, что при определенных обстоятельствах необходимо сражаться за свою страну, в 1937 году начали клеймить троцкистом и фашистом всякого, кто усомнился бы в абсолютной правдивости статей из “Нью массез”, описывающих, как раненые, едва их перевязали, рвутся снова в бой»[412].
У себя на родине некоторые идеалисты из среднего класса стыдились и рабочих, и своих собственных попыток «хождения в народ», порой приносящих лишь разочарование. Как Карл Маркс до них, они часто приходили в отчаяние от «буржуазности» английского пролетариата.
Испанский пролетариат был совсем другим: он никогда не уважал высшие классы и не подражал им. Еще в XVIII веке заезжих иностранцев поражало высокомерие испанских слуг и батраков по отношению к аристократам. То, что андалузских крестьян никогда не унижали отъемом общинных земель и не подвергали религиозным притеснениям, позволяло романтизировать испанский рабочий класс, в отличие от собственного. Соответственно, испанский конфликт манил англосаксонских интеллектуалов предвкушением чистых эмоций – полной противоположности затхлой домашней банальности. Мучающее средний класс чувство вины и потребность растворить свою привилегированность в борьбе масс превращали выходцев из него в идеальных рекрутов для вербовщиков-коммунистов.
Хватало, наверное, среди добровольцев и тех, кто подался в Испанию за острыми ощущениями, но это не дает права сомневаться в бескорыстности мотивов интербригадовцев. Они видели в фашизме мировую угрозу, а в интербригадах – лучший способ борьбы с ним. Испания воспринималась как поле сражения, на котором решается судьба будущего. Эта убежденность сохранилась надолго: некоторые и поныне утверждают, что победа республиканцев предотвратила бы Вторую мировую войну.
Париж превратился в сборный пункт добровольцев всех национальностей, которые тайными тропами стекались туда из Восточной, Юго-Восточной, Центральной Европы. Британские рабочие плыли через Ла-Манш без паспортов, по экскурсионным билетам. Таксисты-леваки везли их с Северного вокзала в центры приема в 9-м округе. Почти каждый день на Аустерлицком вокзале можно было наблюдать молодых людей с коричневыми бумажными пакетами под мышкой, ждавших поезда на Перпиньян и вызывавших подозрение самими своими усилиями не вызвать подозрений.
Погрузившись в поезд, они быстро братались с теми, чьих взглядов так старательно избегали на платформе, наливали друг другу вино, делились едой, бесконечно распевали «Интернационал». Основных маршрутов было два: в Марсель, а затем – тайком на суда до Барселоны или Валенсии или в Перпиньян, а там в Пиренеи, чтобы под покровом ночи перевалить через горы. В горах анархисты, все еще сторожившие границу, бывало, отправляли их восвояси под тем предлогом, что существует нужда в оружии, а не в людях, хотя на самом деле их пугало создание коммунистического Иностранного легиона, способного их раздавить[413].
Крестьяне в поле выпрямлялись, провожая взглядами вагоны или грузовики с поющими молодыми иностранцами. Наиболее теплым был прием в городах, где большинство населения, включая детей, приветствовало их поднятием сжатого кулака. В Барселоне, невзирая на сомнения либертарианцев, радость по случаю приезда интербригадовцев была безграничной.
12 октября пароход «Ciudad de Barcelona» высадил в Аликанте первых 500 добровольцев, два дня назад поднявшихся на борт в Марселе. Поезд доставил их в Альбасете, где в казармах Гражданской гвардии на улице Свободы, захваченных после начала восстания, находилась база Интербригад.
Здесь, в месте гибели множества националистов, приезжие проходили вводный курс. Казармы содержались в отвратительном состоянии, пока их не привела в порядок группа немецких коммунистов. Остро стояла проблема гигиены, особенно для тех, кто был ослаблен вызванным безработицей недоеданием. Кормежка – бобы в масле – только усугубляла дизентерию у британских рабочих-добровольцев, не привыкших, вместе с канадцами и американцами, к чужой пище. Немецкие коммунисты, едва приехав, вывесили плакат «Слава дисциплине!», французы ответили плакатами об опасности венерических заболеваний. (При отсутствии антибиотиков они косили интербригадовцев с не меньшей силой, чем бойцов милиции.)
В Альбасете интербригадовцев учили азам политграмоты и обеспечивали обмундированием: шерстяными альпийским шапками или беретами хаки, летными куртками, бриджами, длинными толстыми чулками и башмаками не по размеру. Некоторым доставалась форма времен Первой мировой; американцы приехали одетые как «клецки» (солдаты американской армии тех же лет). Подходившее по размеру обмундирование было редкостью. Партийные функционеры и комиссары резко выделялись внешним видом: черные кожаные куртки, темно-синие береты, портупея с тяжелым 9-миллиметровым автоматическим пистолетом – последний был излюбленным атрибутом партийца.
Новобранцев строили на парадном плацу, где перед ними выступал Андре Марти, ответственный за Интербригады: во время боя за Ирун он переправлял французских добровольцев через границу. Седоусый коротышка с отвисшей челюстью, в огромном берете, он сделал себе имя во время мятежа на французском военном флоте в Черном море в 1919 году. Героическая легенда о Марти в партийной мифологии превратила его в одну из наиболее могущественных фигур в Коминтерне, на авторитет которого почти никто не осмеливался посягнуть. В то время он уже заразился сталинской паранойей и панически боялся заговоров. Под влиянием московских показательных процессов он стал всюду видеть «фашистско-троцкистских» шпионов и считал своим долгом их истреблять. Позднее Марти сам признавался, что по его приказу было расстреляно около пятисот интербригадовцев, почти десятая часть всех погибших на войне интернационалистов, хотя некоторые оспаривают эту цифру[414].
26 октября оргкомитет Интербригад переименовал себя в Военный совет, в который входили Виталь Гайман («Видаль») и Карлос Контрерас[415], а также генерал Вальтер. Переводчицей была Констансия де ла Мора, племянница премьера-консерватора Антонио Мауры и жена коммуниста – командующего республиканскими ВВС Идальго де Сиснероса. Военсовет занял виллу на окраине города: Андре Марти реквизировал в Альбасете несколько зданий. Военным командиром Интербригад был генерал «Клебер» (он же Лазарь Штерн), высокий седовласый венгерский еврей, ветеран Красной армии, позднее расстрелянный по приказу Сталина[416]. Он прибыл в Испанию по изготовленному НКВД поддельному канадскому паспорту на имя Манфреда Штерна[417].
Парадный плац в Альбасете использовался для строевой подготовки, после которой батальонные комиссары читали добровольцам длинные лекции о том, за что им предстоит сражаться. Далее устраивались семинары: на них комиссары предлагали для обсуждения идеи, по которым устраивалось демократическое голосование. По примеру 5-го полка в Интербригадах стали отдавать честь офицерам. «Отдание чести – символ того, что товарищ, бывший в частной жизни эгоистом и индивидуалистом, перестроился на коллективистский образ жизни. Это доказательство того, что наша бригада, бывшее сборище благонамеренных любителей, превращается в точный механизм по уничтожению фашистов»[418].
Эти собрания и «демократические процедуры» неизбежно становились мишенями для насмешек возмутителей спокойствия, но комиссары сурово пресекали всякое легкомыслие: шутники были первыми кандидатами на подозрение в «троцкистско-фашистских наклонностях». Другие скептики, особенно старые вояки, прошедшие Великую войну, зло высмеивали эту «учебу»: большинство добровольцев были не готовы физически и не обладали элементарными военными навыками. Как заметил один ветеран, «из окопа не выпрыгнешь с «Капиталом» в руках».
Марти внушал добровольцам, что «когда I Интернациональная бригада вступит в бой, в ее рядах будут сражаться обученные люди с хорошими винтовками, это будет отлично оснащенное формирование». Все это было частью партийного мифа о профессионализме, тогда как на самом деле вопиющая нехватка элементарной подготовки должна была компенсироваться простой отвагой, замешанной на уверенности, что от интербригадовцев «зависят судьбы мира». Те, кому предстояло воевать с Африканской армией, должны были казаться милиции знатоками и умельцами, хотя умели только строиться, маршировать и разворачиваться. Многие ни разу не держали в руках винтовки, пока не выехали на фронт, так что немногочисленным ветеранам Первой мировой приходилось учить их заряжать старое разнокалиберное оружие. Неопытным солдатам предстояло выискивать в ящиках с боеприпасами разных калибров подходящие патроны для их оружия (это объясняло постоянные случаи заедания затворов и осечек).