Контратака республиканцев достигла успеха только в одном месте, оттеснив бригаду Баррона назад к дороге Чинчон – Мадрид. Ключевую роль в этом сыграла советская танковая бригада, когда Т-26 выдвинулись с замаскированных позиций под оливами. В Москву полетело донесение о подвиге младшего офицера Билибина, эвакуировавшего подбитый танк под массированным артиллерийским и пулеметным огнем. Позже, 19 февраля, «танк младшего офицера Новикова получил три прямых попадания. Заряжающий был убит, механик-водитель смертельно ранен. Сам Новиков, несмотря на тяжелое ранение, больше суток не подпускал к горящему танку неприятеля. Позднее он был спасен своими товарищами». Этот рассказ о выживании в горящем танке на протяжении дня и ночи не вызывает доверия, но советские донесения о героизме на поле брани, порой даже подлинном, не могли не быть преувеличенными, подобно сталинским заявлениям о трудовых победах[514].
Командир танка коммунист Красильников свидетельствует о безумном воздействии стахановской психологии на военное дело. «В боях у Харамы командир батальона товарищ Глазьев рассудил, что лучшие экипажи – те, что расходуют больше снарядов. При этом стрельба велась в трех километрах от противника»[515].
Следующие десять дней почти ничего не происходило, пока генерал Гал не бросил свою только что сформированную дивизию в бессмысленную атаку на Пингаррон. Согласно его приказу, населенный пункт должен был быть «взят любой ценой», и атака продолжалась, несмотря на отсутствие обещанной воздушной и танковой поддержки. В бинокли можно было наблюдать разбросанные неподвижные тела и раненых, отползающих назад, подальше от зоны неминуемой смерти. В очередной раз интербригадовцы и испанские войска расплачивались жизнями за неумелость своих командиров и штабов.
Утром 21 февраля скандинавская рота батальона «Тельман» воспользовалась передышкой чтобы вырыть окопы и срезать ветки для маскировки. Дождь наконец-то перестал. Конни Андерссон, швед, выживший в бою, описывает эту сцену: «Утреннее солнце озаряет землисто-серые лица и быстро высушивает сырые одеяла. Некоторые ползут за кофе к огромному зеленому бидону, оставшемуся прямо у передовой. Бойцам раздали финики и сухари. Мы немного подремали на солнышке, болтая о разной ерунде, сворачиваем высохшие одеяла, чистим винтовки, готовим боеприпасы. Немец, дразнивший снайпера поднятой каской, отправлен на тот свет профессиональным выстрелом. Санитары молча тащат его по дороге и кладут в общую могилу». Во вторую роту батальона в тот день поступили австрийцы – «весельчаки в тулупах. Они всюду привлекали внимание – по крайней мере, их тулупы». Все им завидовали, думая о том, как приходится мерзнуть в карауле под утро[516].
Из-за тотального политического контроля со стороны властолюбивых комиссаров в военные решения то и дело вмешивалась пропаганда. Встречались чрезвычайно опытные офицеры, вроде французского полковника Пютца или английского майора Нейтена (не получившего повышения из-за отказа вступить в партию), но большинство старших офицеров пробивались наверх демагогией и насаждением суровой дисциплины. Часто их решения приводили к бессмысленным потерям – показная отвага, приказы «стоять до конца» и «ни шагу назад», когда уже не оставалось патронов, хорошо выглядели в пропагандистских реляциях, но страдали от них не штабные, а бойцы.
Один из самых трагических эпизодов произошел в батальоне «Линкольн», прибывшем в середине февраля в американском обмундировании Первой мировой. Командовать им назначили англичанина-самозванца, утверждавшего, что он служил офицером в 11-м гусарском полку. Он беспрерывно бросал подчиненных в атаки, положив 120 человек из 500, после чего американцы взбунтовались, чуть не линчевали своего командира и отказывались возвращаться на передовую, пока сами не изберут ему замену.
Вскоре после этих завершающих атак в конце февраля фронт стабилизировался ввиду полного изнеможения обеих сторон. Валенсийская дорога так и не была перерезана, лучшие войска националистов понесли тяжелые потери. (Похоже, потери сторон были примерно равными, но оценки сильно разнятся – от 6 до 20 тысяч человек.)
В сражении на Хараме у националистов наладилась координация между наземными и воздушными силами, чего нельзя сказать о республиканцах. Как докладывал в Москву комиссар советских эскадрилий, «военно-воздушные силы весь день работают с огромным напряжением, вкладывая в бой все силы. Они наносят поражение противнику в воздухе (слишком оптимистичное утверждение), пока на земле танки взламывают линию фронта. Пехоте остается только закрепить результаты воздушных и бронетанковых операций. Но слабым стрелковым подразделениям не удается и этого. Наши люди, узнав об этом, считают, что их усилия пропадают даром. Например, после воздушных боев над Харамой наши летчики-истребители говорили: «Мы не против пяти-шести лишних вылетов за день, лишь бы пехота наступала и закрепляла результаты нашего труда». После успешного дня боев наших истребителей над сектором Харамы летчики спрашивали, чего добились стрелки, и, узнав, что пехота немного отошла, сильно огорчались. Летчик Соколов расстроился до слез»[517].
Националисты использовали «Юнкерсы-52» легиона «Кондор» для отражения атаки танков Т-26 на мосту Пиндоке и наступления Модесто на Ла-Мараньосу. Республиканским ВВС удавалось обеспечивать воздушное прикрытие в первые дни боев, но после 13 февраля их превосходство свели на нет «Фиаты CR-32» националистов, навязавшие «Чато» крупный воздушный бой над Аргандой. Через пять дней на фронт перебросили авиагруппу «Фиатов» «Синий патруль», ведомую асом националистов Морато. Вместе с «Фиатами» Легионерских ВВС они нанесли тяжелое поражение республиканской авиагруппе в составе эскадрильи «Чато» со звеном американских добровольцев, а также советских эскадрилий «Чато» и «Моска». Кажется, советским летчикам было приказано проявлять особую осторожность после этой неудачи, когда было сбито целых восемь «Чато», потери же противника ограничились всего одним «Фиатом»[518].
Второе затишье вылилось в монотонное существование в сырых оливковых рощах. Жить приходилось в затопленных окопах, есть холодную похлебку, нести эпизодические потери от шальных пуль и искать в швах одежды вшей. Комиссары старались поддерживать боевой дух организацией политических «дискуссий» и раздачей брошюр и партийных газет. Благодаря передышке в боях на фронт к интербригадовцам стали приезжать знаменитости: Стивен Спендер, Анри Картье-Брессон, ученый профессор Дж. Б.С. Холдейн и киноактер Эррол Флинн[519].
События последних месяцев, особенно падение Малаги, вызвали противоречия в правительстве по поводу дальнейшего ведения войны. Коммунисты повели решительную атаку на генерала Асенсио Торрадо, заместителя военного министра, которого Ларго Кабальеро сумел защитить от критики в октябре. (Раньше коммунисты хвалили Асенсио Торрадо, называя его «героем демократической республики», но он отверг их похвалы и принял против них меры, в частности настаивал на расследовании нарушений в бухгалтерии их 5-го полка и пытался остановить их проникновение в штурмовую гвардию.) После успеха на Хараме они не могли обвинить его в некомпетентности, поэтому стали обвинять в том, что он не отправил боеприпасов в Малагу, отчего город пал.
Альварес дель Вайо открыто поддержал министров-коммунистов, что положило конец его дружбе с премьер-министром. Министры-анархисты ничем не помогли генералу, потому что считали, что он постоянно вредит их войскам. Республиканцы и правые социалисты тоже его недолюбливали – в основном из-за резкого неприятия Ларго критики в адрес его излюбленного подчиненного. 21 февраля генерала отправили в отставку: его место занял Карлос-де-Бараибар, близкий коллега Ларго Кабальеро. Коммунисты были разочарованы – они хотели назначения кого-нибудь из своих.
Андре Марти отправил в Москву пространный доклад с объяснением причин упорного сопротивления Кабальеро коммунистам. «Кабальеро не хочет поражения, но боится победы, потому что она невозможна без активного участия коммунистов. Победа означает еще большее усиление позиций компартии. Окончательная военная победа над врагом означает для Кабальеро и для всего мира политическую гегемонию коммунистической партии в Испании. Это естественно и неоспоримо… Республиканская Испания, поднявшаяся из руин фашизма и возглавляемая коммунистами, свободная Испания нового республиканского типа, организованная при помощи знающих людей, была бы великой военной и экономической державой, проводящей политику солидарности и тесных связей с Советским Союзом»[520]. Хотя это откровенное провозглашение коммунистических амбиций в республиканской Испании не соответствовало планам Сталина, Коминтерн как будто нисколько не отвергал эту идею.
Политическая борьба в Валенсии из-за Асенсио Торрадо последовала непосредственно за борьбой между Миахой и Посасом. Расширив сферу своей ответственности на Харамский и Гвадалахарский фронты, Миаха становился командующим крупнейшими сражениями первого года гражданской войны, включая единственную хорошо известную победу республиканцев – гвадалахарскую.
Решение Франко продолжить вторую часть операции по окружению было таким же неоправданным, как и переход в наступление отдельно на Хараме[521]. Войскам Варелы предстояло возобновить движение на Алькала-де-Энарес, но силы националистов на Хараме были пока что ни на что не способны[522]. Возможно, Франко продолжил операцию из-за неуместного оптимизма итальянцев после легкой победы в Малаге. Итальянцам пришлось наступать почти самостоятельно.