Серьезного фиаско удалось избежать только благодаря помощи местных активистов НКТ, которые, проведя разведку, подсказали, где навести понтонный мост через поднявшуюся от паводка реку. Ранним утром 18 марта дивизия Меры, воспользовавшись понтонным мостом, заняла высоты перед Бируэгой. Густой мокрый снег скрывал ее от неприятеля, но одновременно заставлял тянуть с началом наступления. Мере пришлось уложить дивизию на мокрую землю и отдать приказ не стрелять, надеясь, что войска не будут обнаружены итальянцами.
Небо прояснилось только к середине дня; это позволило действовать эскадрильям «Чато» и «Катюшка». Хурадо отдал приказ об общей атаке. Дивизия Листера двинулась по главной дороге при поддержке танков Т-26 и врезалась в порядки дивизии «Littorio» Бергонцоли, состоявшей из регулярных войск. Перешла в наступление и XI Интербригада. Карл Ангер взволнованно описывал «пулеметную чечетку»[533].
На правом фланге республиканцев дивизии Меры почти удалось окружить Бриуэгу. Неприятель в панике бежал – от полного разгрома итальянский Экспедиционный корпус спасло наступление темноты, организованный отход дивизии «Littorio» и грузовики, в которые залезали бежавшие. Но наступление все равно стоило итальянцам 5-тысячных потерь и утраты большого количества вооружения и транспорта. Захваченная итальянская документация свидетельствовала, что многие солдаты симулировали ранения, бинтуя себе здоровые конечности.
Завершение сражения обеспечило республиканцам передышку. На мулах была доставлена еда, стало выдаваться вино, некоторые готовили в окопах паэлью. Комиссары выдавали по три сигареты на человека, грузовики доставили новую обувь alpagratas[534] взамен сгнившей от снега и грязи[535].
Что касается итальянцев, то их боевой дух упал так низко, что Муссолини рвал и метал. Войска Москардо почти не понесли потерь, поэтому Франко не счел произошедшее поражением националистов. Они высмеивали своих союзников и сочинили песенку на мотив «Faccetta nera», где были слова: «Гвадалахара не Абиссиния, здесь красные бросают бомбы, которые взрываются». В конце пелось: «Отступление было ужасным, один итальянец добежал до Бадахоса».
Это сражение – единственная полномасштабная победа республиканцев! – было по полной программе использовано пропагандой: коммунисты утверждали, что Бриуэгу захватила бригада Кампесино, и сочиняли по этому поводу анекдоты. На самом деле Кампесино, приехавший на мотоцикле в одиночку, в сумерках, был обстрелян часовыми 14-й дивизии. Он помчался обратно и доложил, что город по-прежнему в руках неприятеля. Поскольку дивизии Листера полагалось наступать по сарагосской дороге, Кампесино нечего было делать у Бриуэги. Коммунистическая версия событий была забыта, когда он, находясь в СССР, впал в немилость и угодил в трудовые лагеря.
В роковом 1937 году советские офицеры исчезали в лагерях гораздо раньше Кампесино. Сталинская шпиономания достигла передела. Подозрительность в Испании и подозрительность в СССР питали друг друга. Полковой комиссар А. Агальцов докладывал в 1937 году в Москву: «Фашистская интервенция в Испании и орудующие у нас в стране троцкистско-бухаринские банды – звенья одной цепи»[536]. Некоторые советские военные советники, возвращавшиеся после выполнения специального задания в Испании, ускоряли действие чисток. Г. Кулик, командир III стрелкового корпуса, писал 29 апреля 1937 года Ворошилову: «Нельзя не задаться вопросом, как получилось, что враги народа, изменники родины, за интересы которой я дрался на фронтах Испании, прокрались на руководящие посты?.. Как большевик, я не хочу, чтобы кровь нашего народа бесполезно проливалась из-за этих карьеристов, скрытых предателей, негодных командиров, которых я видел в испанской армии. Считаю необходимым провести тщательную оценку всех наших командиров, в первую очередь наверху, в армии и в штабах»[537]. Сталинская чистка Красной армии набирала обороты.
Крах неприятельского наступления при Гвадалахаре, несомненно, способствовал росту боевого духа, но он не стал тем поворотным моментом, каким его пыталась изобразить республика и ее сторонники. Герберт Мэттьюс даже писал в «Нью-Йорк таймс», что «Гвадалахара для фашизма то же самое, что Байлен для Наполеона»[538].
С политической точки зрения, как утверждали многие, «Гвадалахара усилила энтузиазм всех антифашистов… и стала тяжелым ударом для престижа фашизма и Муссолини»[539]. Но парадокс заключался в том, что желание мести за понесенное унижение еще сильнее привязало Муссолини к делу Франко[540]. Как говорилось в документе Вильгельмштрассе, «поражение не имело, конечно, большой военной важности, но при этом вызвало нежелательную психологическую и политическую реакцию, для борьбы с которой требовалась военная победа»[541]. Муссолини заменил Роатту генералом Этторе Бастикой и выделил еще больше денег и вооружений на войну, разоряя Италию.
Единственным серьезным последствием для националистов стало то, что Франко перестал маниакально спешить с взятием Мадрида и вынужденно перешел к долговременной стратегии. После потерь, понесенных на Хараме, германские советники стали еще сильнее настаивать на приоритете захвата более уязвимых республиканских территорий. По ряду причин наибольшей привлекательностью обладала, без сомнения, северная республиканская зона вдоль Бискайского залива.
Глава 20. Война на севере
Изолированная северная зона вдоль кантабрийского побережья представляла для националистов лучшую военную мишень после четырех их безуспешных попыток быстро завершить войну, взяв Мадрид. Германские советники оказывали сильное давление на Франко, заставляя его поменять стратегию. Затяжная война отвлекала внимание от планов Гитлера в Центральной Европе; кроме того, интерес представляли железная руда и уголь региона, необходимые для растущей немецкой программы вооружения.
Так или иначе, Франко в конце концов понял, что у него не хватает войск для решающего наступления вблизи столицы, где у республиканцев было преимущество в виде внутренних коммуникаций и численности войск. Единственным способом изменить соотношение сил было сначала раздавить более слабый сектор и высвободить войска для натиска в центре. Республиканцы могли бы быстро укрепить свои фронты в Арагоне и в Андалусии, поэтому естественным выбором становилась окруженная северная зона.
Северная зона осталась не затронутой централизацией, проводившейся правительством Ларго Кабальеро. В Советах Астурии и Сантандера еще действовали принципы организации на основе профсоюзов, опробованные восстанием, а баски считали себя автономными союзниками республики. Хотя баскские добровольные формирования воевали в Овьедо, а астурийская и сантандерская милиция оказывала помощь Бискайе, на севере не было единства, не считая неприятия централизованного республиканского управления. Баски отвергали, в частности, попытки превратить их «армию Эускади» в часть Северной армии, командование которой находилось в Валенсии. Ларго Кабальеро утвердил такую систему, не советуясь с генералом Льяно де ла Энкомьенда, командующим армией.
1 октября 1936 года кортесы, заседавшие в Валенсии, рассматривали статус баскской автономии. Через 4 дня закон вступил в силу. 7 октября муниципальные советники региона собрались в Каса-де-Хунтас[542] в Гернике, считавшейся согласно старинной традиции «священным городом басков». Целью встречи было избрание президента, или lehendakari. Ее держали в секрете на случай воздушного налета. Этот город к востоку от Бильбао пока еще не пострадал, и Хосе Антонио Агирре, 32-летний лидер Баскской националистической партии, принял присягу на баскском языке под Деревом Герники.
Затем он назначил правительство, включавшее четырех членов его партии, троих социалистов, двоих республиканцев, одного коммуниста и одного члена социал-демократической партии «Баскское действие». Баскская националистическая партия, PNV, чей лозунг гласил: «Бог и наша древняя земля», получила министерства обороны, финансов, юстиции и внутренних дел[543]. В программе PNV содержались поверхностные уступки левым, провозглашалась социал-христианская доктрина и идеи защиты религиозной свободы, поддержания общественного порядка и чувства национальной идентичности баскского народа[544]. За 9 месяцев своего существования баскское правительство создало административную структуру независимого государства с собственной валютой, флагом – красной-зелено-белый «иккуринья» – и юридической системой.
Министр внутренних дел Телесфоро Монсон был молодым аристократом, превратившимся спустя 40 лет в лидера «Herri Batasuna», политической вывески партизанской организации ETA. Первым делом он распустил гражданскую и штурмовую гвардии. Затем он начал набирать собственную полицию из говоривших по-баскски сторонников. Они были вооружены до зубов, все до одного верзилы, щеголяли в блестящей коже. Этот отборный корпус, Эртсанья (Ertzana), подчинявшийся только PNV, вызывал воодушевление у левых союзников партии, особенно из анархо-синдикалистской НКТ.
Трения возникали не по политическим, а скорее по военным причинам. Яростно атакуя во время восстания удерживаемые мятежниками здания Сан-Себастьяна, предавая огню Ирун, почти полностью окруженный националистами, а потом – грозя разрушить Сан-Себастьян, прежде чем туда войдут войска Молы, НКТ доказала свою решимость драться до конца. Она открыто заявляла, что скорее умрет на развалинах, чем покорится франкистской власти. Баски, настоящие горцы, готовы были ограничиться самозащитой, когда на них нападут. «Малото», их дерево-символ на границе, обозначало точку, дальше которой их силы ни за что не стали бы наступать.