Очередной офицер по связям с прессой сглаживал некоторые наиболее возмутительные высказывания основателя испанского Иностранного легиона Хосе Мильяна Астрая, искалеченного в колониальных войнах. «Отважные мавры, – заявил тот однажды, – хотя они только вчера изуродовали мое тело, ныне заслуживают моей душевной признательности, ибо воюют за Испанию против испанцев… я хочу сказать, против плохих испанцев, отдают жизни, защищая священную веру Испании, что доказано их присутствием на коллективных молебнах и в охране каудильо и священными медальонами и реликвиями на их бурнусах»[586]. Сам Франко избегал, конечно, таких противоречий, когда говорил о «крестовом походе».
Существовал и технический фактор, опровергавший националистскую версию событий почти всей войны. Выходы кабеля трансокеанской связи находились на республиканской территории, поэтому первыми всегда отправлялись сообщения журналистов, работавших в этой зоне, а сообщения из националистской Испании обычно запаздывали. Тем не менее первый раунд пропагандистского противоборства остался за националистами, и тому было несколько причин. В первые дни арьергардной бойни на их территории было очень мало журналистов, тогда как Барселона и Мадрид привлекали большое их количество, отчего о первых жертвах на республиканской территории было сообщено раньше всего. Другим ключевым источником ранних сообщений был Гибралтар, куда прибывало много состоятельных беженцев, особенно из Малаги.
21 августа 1936 года репортер «Нью-Йорк геральд трибьюн» Роберт Невилл писал: «В Гибралтаре я, к своему удивлению, обнаружил, что большинство газетчиков передают одни «страшные» репортажи. Казалось, их совершенно не заботят ужасные международные последствия всей этой ситуации». Сенсации способствовали продаже тиражей, однако начало «белого террора» чуть севернее, в той же Андалусии, было замечено только парой корреспондентов, в частности Бертраном де Жувенелем[587] из «Пари-Суар». Объяснением этому служит отчасти тот факт, что большинство журналистов были не в состоянии понять бегущих от Африканской армии крестьян, в отличие от испанцев среднего и высшего класса, часто владевших каким-нибудь иностранным языком. Перекос в противоположную сторону тоже порой имело место.
Во Франции, Великобритании и США быстро пролегли линии испанских фронтов. В Великобритании пропагандистская война началась еще до военного мятежа, после появления репортажей с утверждениями, будто бы Кальво Сотело выкололи кинжалом глаза – россказни, которые опровергали даже правые газеты в самой Испании. Республику поддерживали «Ньюс кроникл» и «Манчестер гардиан». «Таймс» и «Телеграф» более-менее сохраняли нейтралитет, остальная британская печать поддерживала националистов. Симпатию к мятежу немедленно выразила «Обсервер» (ее редактор Джеймс Гарвин восхищался Муссолини) и пресса лорда Нортклиффа, поощрявшая Британский союз фашистов Мосли. Недаром корреспондент «Дейли мейл» Гарольд Кардозо без проблем получил аккредитацию при армии националистов.
Стала привычной практика отправки репортера газеты на ту сторону, которую эта газета поддерживала. Даже Ким Филби[588], уже ставший втайне коммунистом, создавал себе имидж консерватора в роли корреспондента «Таймс» у националистов. На первых порах исключением был писатель Артур Кестлер, который, представляя левую «Ньюс кроникл», начинал у националистов в Севилье, но был вынужден сбежать, когда попался на глаза немецкому журналисту Штринбергу, знавшему его как коммуниста. Луис Болин, офицер националистов по контактам с прессой, уже хотел арестовать Кестлера как шпиона, но не успел. Кестлер вернулся на республиканскую территорию, но Болин все равно сцапал его после падения Малаги, и только давление британской и американской прессы спасло пленного писателя от казни[589].
В большинстве случаев позиция корреспондента соответствовала политической направленности его газеты либо адаптировалась под нее. В итоге соображение Ричарда Форда, высказанное в 1846 году, оставалось в силе и спустя 90 лет: «Публика дома с удовольствием читает “подлинные” отчеты из самой Испании, соответствующие ее точке зрения на происходящее в стране». В начале войны корреспондентов спешно командировали в Испанию, не обращая внимания на их знание языка и понимание тамошней политики. Собственно, даже такой авторитетный знаток, как профессор Эллисон-Пирс, толком не разбирался в левых партиях Испании и объяснял крестьянские волнения в Андалусии кознями агитаторов, пользующихся прогрессом средств связи. Заблуждения насчет «насилия в крови латинских народов» и естественности для них военных диктатур сквозили даже в заголовках. Как всегда, экономия газетного места и журналистские упрощения с целью облегчить переваривание новостей приводили к вопиющим искажениям действительности.
Газетчики были подвержены эмоциям не меньше остальных людей. Многие, побывавшие в осажденном Мадриде, превращались в решительных и зачастую некритичных сторонников республики. Их пристрастность влияла на освещение ими последующих событий, как, например, стараний компартии добиться полного контроля. Идеалы антифашистской борьбы заставляли их закрывать глаза на многие неудобные стороны войны. Атмосфера не способствовала сохранению объективности. В США республику поддерживали Герберт Мэттьюс и Лоуренс Фернсуорт из «Нью-Йорк таймс», Джей Аллен и Джон Уитакер из «Чикаго трибюн».
На информацию, появлявшуюся в печати, влияли всевозможные «сторонние факторы». К ним относились пропагандистские брифинги правительственных пресс-секретарей, республиканская цензура, политические и коммерческие предубеждения издателей. В конце войны издатель «Нью-Йорк таймс» запретил Мэттьюсу «присылать сентиментальщину про лагеря беженцев». В 1937 году издатель «Таймс» Доусон отказывался печатать некоторые материалы Стира из Басконии из-за нежелания нервировать немцев. 3 мая, через неделю после репортажа Стира о Гернике, он писал, что «ночь за ночью делал невозможное, чтобы газета не затронула их за живое»[590]. Самую громкую огласку получил спор между Луи Делапре и издателем правой «Франс Суар». Незадолго до гибели (самолет, в котором он летел обратно во Францию, был сбит) Делапре жаловался, что его статьи не печатают. В своем последнем репортаже он с горечью заметил, что «убийство сотни испанских детей менее интересно, чем вздох миссис Симпсон»[591].
Республиканская пропаганда часто не отличалась от националистской[592]: обе стороны раздували отдельные инциденты и делали из них обобщенные выводы. Республиканцы распространяли ужасные рассказы про то, как марокканские «регуларес» отрубают руки детям, сжимавшим кулачки в «левом» приветствии. Находилось место и для чудес на светский лад, например для неразорвавшихся бомб националистов, начиненных вместо взрывчатого вещества посланиями солидарности от зарубежных трудящихся. Случаи саботажа на оружейных заводах, без сомнения, имели место, но республиканская пропаганда слишком грешила преувеличениями и порождала неоправданные надежды. Полковник Касадо не без основания утверждал, что именно они послужили немалым вкладом в поражение республиканцев – правительство возбуждало необузданный оптимизм по поводу очередного наступления, после чего не могло признать его неудачу, и это влекло огромные потери при защите бесполезных целей.
Роковой проблемой для республиканских властей стала необходимость поддерживать две несовместимые версии событий в одно и то же время. Версия для внешнего употребления должна была убедить правительства Франции, Британии и США, что республика – это либеральная демократия, уважающая право частной собственности, тогда как внутренние коммюнике внушали рабочим, что они по-прежнему отстаивают дело социальной революции. Цензурой заправлял Альварес дель Вайо. Сотрудник, приставленный к англоязычным журналистам, утверждал, что имел «инструкцию не пропускать вовне ни единого слова об этой революции в экономической системе лоялистской Испании и не разрешать корреспондентам в Валенсии свободно писать о произошедшей революции»[593].
Гражданская война в Испании в небывалом масштабе привлекала внимание творческих людей и интеллектуалов, подавляющее большинство которых заняло сторону республики. Конфликт завораживал их размахом, свойственным эпической драме, в которой подвергаются испытанию главные силы человечества. Но они не ограничивались ролью пассивных наблюдателей: бойня, в которую выродилась Первая мировая война, подорвала нравственные основы отстраненности художника от политики и превратила принцип «искусство для искусства» по меньшей мере в презираемую обществом наглость. Это явление было доведено до логической крайности социалистическим реализмом – подчинением всех форм художественного выражения делу пролетариата.
Интеллектуалы поддерживали борьбу республики скорее морально, чем практически, хотя некоторые писатели, включая Андре Мальро, Джорджа Оруэлла и Джона Корнфорда, взяли в руки оружие, а другие, как Хемингуэй, Джон Дос Пассос, чилийский поэт Пабло Неруда, У. Х. Оден, Стивен Спендер, Сесил Дей-Льюис, Герберт Рид, Жорж Бернанос, Антуан де Сент-Экзюпери, Луи Арагон и Поль Элюар, подолгу находились в Испании. Роман Мальро «Надежда» многие сочли гимном сопротивлению Испанской республики, хотя совсем скоро этот крупный политический оппортунист превратился в заядлого антикоммуниста.
Но ничто не могло сравниться с той интеллектуальной мобилизацией, которой добилась Коммунистическая партия. В 1930-х годах она привлекла на свою сторону многих писателей и особенно поэтов: Мигеля Эрнандеса и Рафаэля Альберти, Стивена Спендера, Сесила Дей-Льюиса, Хью Макдиармида и Пабло Неруду. Самым прославленным писателем – сторонником республики, изо всех сил поддерживавшим развернутую коммунистами кампанию, был Эрнест Хемингуэй. Тем не менее любоп