Прекрасно понимая, что освобождение такого рода особых гарантий на будущее не дает, Катаев уже в 1921 году перебрался из Одессы в Харьков, подальше от Одесской ЧК.
Тут возникает, естественно, центральный для нашей темы вопрос: действительно ли Катаев участвовал в «заговоре на маяке», или его замешали в дело облыжно?
Проверить это по документам нельзя. Но, по счастью, у нас есть косвенные свидетельства самого Катаева.
Первое. В «Вертере» Катаев хочет как можно гаже выставить тогдашнее «троцкистское» начальство Одесской ЧК, как можно краше живописать их как перегибщиков, губивших невинных или почти невинных, и хочет сделать «Диму» как можно менее виновным перед Соввластью. Но даже и тут Катаев не пишет, что в это дело замешались невиновные или что хотя бы Дима был невиновен. Все сводится к тому, что Дима в заговоре был случайным человеком, не успевшим сделать для заговорщиков ничего важного; но формальное согласие участвовать в заговоре давал, поручение, данное ему в рамках заговора, исполнил (каким бы пустяшным оно ни было) и в собраниях заговорщиков на маяке участвовал. В версии «Вертера» по делу маяка «троцкисты», заправлявшие тогда Одесской ЧК, при всей их живописуемой Катаевым гнусности, невиновных не брали. Надо думать, что уж если Катаев не пытался выставить Маркина и Бесстрашного погубителями невинных перед Советской властью лиц - по крайней мере по делу маяка - в «Вертере», то тем более так оно и было в реальности. Цель "Вертера" - показать, как огульно и исступленно сметали людей "троцкисты" из ЧК; так что если бы "Дима" был вовсе невинен перед советской властью, это еще больше отвечало бы месседжу текста, да и с цензурной точки зрения было бы выигрышнее. Как видно, Катаев очень дорожил воспоминанием о том, что заговор на маяке действительно был, если тем не менее живописал заговор реальным, а главным героем сделал действительного заговорщика. Дорожить же этим воспоминанием в такой степени Катаев мог лишь в том случае, если оно было для него лично-дорогим, то есть если это _он_ был всамделишным участником заговора на маяке (и в душе этим гордился позднее, в том числе к моменту написания "Вертера").
Второе. В «Вертере» Катаев пишет о том, как «Дима», сидящий в подвалах ЧК и по временам наблюдающий, как оттуда выводят на расстрел, ночью видит сон о идущих спасать его врангелевских десантниках – успеют ли, или расстрельная команда поспеет раньше? Сон этот описан так:
«Морской десант прыгает прямо с барж в прибой. Десантники по грудь в пене, подняв над головой новенькие винчестеры и ручные пулеметы черной вороненой стали, устремляются на Люстдорфский пляж, но водоросли и множество медуз мешает им бежать. Вымокшие английские шинели горчичного цвета с трехцветными шевронами на руквах стесняют движения. Движения угрожающе замедляются. Неужели они не успеют взять штурмом семиэтажный дом [ЧК], где все время что-то происходит?»
«Все время что-то происходит» - это все время кого-то допрашивают и расстреливают.
Этот абзац – очень сильная вербальная магия; он не столько фиксирует сон, сколько пытается вызвать из небытия Добровольцев на спасение разом и героя, и автора (и читателя, если он ассоциирует себя с ними); и Добровольцы здесь для героя однозначно «свои». Это не придуманные чувства Федорова, это реальные чувства самого Катаева, когда он сидел в ЧК и месяцами ждал смерти.
Человек, который написал этот абзац, ждал Добровольцев как часть единой с ними силы, как захваченный врагами солдат может ждать из последних сил «наших».
У меня нет сомнений в том, что Валентин Катаев попал в ЧК за дело. Кем бы ни был организован заговор, какой бы провокацией ЧК он ни являлся, Катаев вступил в офицерскую организацию, готовившую восстание в поддержку грядущего наступления своих – и вступил в нее сразу, едва оправился от тифа (к концу марта его уже арестовали).
А теперь сведем дело воедино.
В 1915, не окончив гимназии, 18-летний Катаев идет добровольцем на Первую Мировую, дважды ранен, отравлен газами, получает награды за храбрость; из армии демобилизуется только после объявления большевиками перемирия и полного развала фронта.
Как только Одесса подпадает власти, в которой можно было бы видеть хотя бы зачаток новой русской национальной государственности (хоть и под украинской маркой) – то есть власти гетмана – Катаев идет на вооруженную службу гетмана, не то в армии, не то в державной варте.
Когда власть гетмана пала, в Одессу вошли Добровольцы, а к северу от нее появились большевики, Катаев вступает по собственной воле в Добровольческую армию и воюет с большевиками в ее рядах до последнего дня кампании (март-апрель 1919).
Затем при большевиках он громко кричит о своей поддержке большевиков (апрель – и далее до лета включительно). При этом в июне 1919 он при самых неясных обстоятельствах и с непонятной целью заезжает в Полтаву, где тогда «контрреволюционное подполье развило бешеную работу, и собрания деникинской контрразведки происходили чуть ли не в центре города, в монастыре», а оттуда возвращается в Одессу. В первом мемуарном очерке на эту тему ему еще не приходит в голову связывать эту поездку службой в Красной Армии; только позднее он вписывает свое появление в Полтаве в отступление красных туда из-под Лозовой – первоначально это у него были совершенно независимые, только по времени совпадающие события; в действительности он в Красной армии не служил ни дня.
Одессу освобождают Добровольцы (конец августа) - Катаев практически сразу поступает к ним опять и принят ими самым лучшим образом - получил командирский пост на бронепоезде ВСЮР (сентябрь). Почему-то белых при этом нисколько не остановила известная всему городу большевистская активность Катаева летом.
В самом начале 1920 Катаев сваливается на своем бронепоезде в тифу, эвакуируется в Одессу; пока он болеет, в город приходят красные; едва выздоровев, Катаев вступает в офицерское антибольшевистское подполье, арестовывается, полгода ждет расстрела в ЧК и спасается, по выражению его сына, «чудом». Белые как раз этой осенью навсегда покидают Россию. Война окончена. Большевики одержали полную и необратимую победу.
Спустя несколько месяцев Катаев сознательно начинает торговать своим литературным даром и вообще своим словом с большевиками за пайку пожирнее, и эта торговля является его основной профессией много десятков лет.
Эту новую стратегию и ее контраст со старой Катаев даже выразил в стихах, мы их уже приводили:
Там юность кинулась в окоп…
Не со щитом, не на щите -
Я трижды возвращался в дом….
- Полжизни за солдатский крест!…
- Полжизни за Московский Кремль!…
И - ничего. И - никому….
Ни царств, ни жизней нет...
И только вьюги белый дым,
И только льды в очах любой:
- Полцарства за стакан воды!
- Полжизни за любовь!
То есть: я долго, с юности, воевал; война окончилась не по моей вине, и окончилась навсегда – «ничего и никому», все рухнуло, потеряны и царства, и жизни. Теперь не за что воевать. Отныне я думаю только о личном благе и личном счастье, и добывать буду не Московский Кремль и не за солдатский Георгиевский крест, а воду и любовь для себя.
То что это - своего рода смерть; то, что он умер с поражением своей армии и захватом его страны большевиками, и новая жизнь для себя – это просто форма послесмертия, пусть и очень приятного - все это Катаев ощущал очень полно. Так полно, что даже внес объяснение на эту тему в «Траву забвения».
Там героиня беседует с Катаевым, вспоминая слух о том, что его все-таки расстреляли в ЧК осенью 20-го, и приводится их следующий разговор:
«- Какое счастье, что это оказалась неправда, и вы живы… вы живы..
- А может быть, это все-таки правда и я давно мертв?!
- Тогда, значит, нас обоих уже давно нет на свете.
- Быть может».
Сказано открытым текстом: быть может, я умер осенью 1920 года, когда кончилась моя война и кончилась война белых.
Все так. Только вот как вписываются летние выкрики Катаева «за Советскую власть» и его служба в совпечати во всю его биографию 1915-1920 гг., когда он остервенело, любыми способами – можно на фронте, так на фронте, остался на вражеской земле, так в подполье - воевал за свою страну, а не добывал воду и любовь для себя?
Как белые доверили Катаеву после его летнего большевистского цветения бронеплощадку «Новороссии»?
И что он все-таки делал в Полтаве в июне 19-го, если мифическая служба в РРКа тут ни при чем?
При ответе на эти вопросы надо, думается, держать в уме следующие соображения.
- «Не засчитать» Катаеву его большевистскую активность летом 19 года и поставить его командиром бронеплощадки белые могли только в том случае, если он представил им убедительные доказательства того, что ее _действительно не надо было засчитывать_, т.е. что она была прикрытием некоей работы в пользу белых же. Ничто другое не подействовало бы: если Катаев таких доказательств не представлял, ему оставалось в лучшем случае объяснять, что он свою красную активность развивал не по сочувствию большевизму, а исключительно с великого перепугу. От преследований такие объяснения еще могли бы его избавить - но вот дать ему командирскую должность на бронепоезде?!
- В Одессе летом 19-го года под большевиками действительно функционировали офицерские организации, которые восстали в поддержку белого десанта при его приближении и совместно с ним освободили город;
- Катаев действительно пошел в точно такую же подпольную офицерскую организацию (по естественному совпадению она и задачи ставила перед собой такие же – помочь грядущему белому десанту) даже и в 1920 году, при гораздо более безнадежных для белых обстоятельствах, чем в 19-м;
- одесские офицеры-сослуживцы Катаева по «белой» весенней кампании 1919 года знали его как выходца из хорошей одесской семьи, неоднократно награжденного за первую мировую и добровольно пошедшего на белый противобольшевистский фронт; все эти характеристики ставили Катаева в первый ряд лиц, которых стали бы привлекать местные подпольные офицерские организации, если уж они появились.